Текст книги "Быть русским"

Чингиз Айтматов

За две недели моей скитской жизни, мы с отцом Георгием дважды ездили в Мурмелон за продуктами, а в один из дней я упросил его поехать в Люксембург к Чингизу Айтматову. В то время он работал там послом России. В Париже мне помогли найти телефон писателя и посоветовали включить в почётный комитет ассоциации «Résurrection». Как ни странно, Фусако захотела поехать с нами. Я уселся рядом с отцом Георгием и развернул карту. До Реймса – около тридцати километров, а оттуда до Люксембурга больше двухсот. Мимо плыла Шампань: виноградники, хлебные поля, скудные лесополосы вдоль дорог, кусты по берегам речек. Несколько раз мы въезжали в попутные городки, и машину охватывал гул пустынной улицы. Мелькали безликие домишки в один-два этажа с облезшими надписями краской на кирпичных торцах: «кафе», «отель», «гараж», «аптека», «булочная». На крошечной площади, забитой автомобилями, высилась островерхая церковь с петухом на кресте. Улица кончалась взрывом тишины, тут же растёкшейся до горизонта. И опять неслись мимо разлинованные виноградники, поля, травяные пустоши с стадами коров, низкорослые перелески.

Автомобилей стало намного больше, в полдень мы проехали городок Лонгюйон и впервые за всю дорогу остановились перед светофором.

– Тут где-то должна быть граница с Люксембургом, – медленно произнёс отец Георгий. – По французским документам нас с Фусако пропустят, а вот к советскому паспорту могут придраться, если… если границу охраняют. Ладно, поехали дальше!

У шлагбаума мы пересекли железнодорожные пути, миновали вымершую станцию с низким пустым перроном, вновь прокатились через рельсы, мимо другого шлагбаума и автозаправки. Автомобиль вырулил на магистраль, я впился в карту:

– Мы в Люксембурге. Теперь нужно ехать на Страссан, потом к северу от города спросить дорогу до района Бегжан. Советское посольство где-то там, на улице Сиприан Мерже, 114. Несколько раз мы останавливались, я выскакивал к очередному прохожему с одним и тем же вопросом. Путаница улиц постепенно распутывалась. Без четверти час автомобиль уткнулся в решётку ворот. Встреча с Айтматовым была назначена на час дня. Охранник взял у меня паспорт. Я объяснил цель приезда, и тот ушёл к двухэтажному особняку в середине парка, через пару минут вернулся.

– Проходите, посол вас ждёт.

– Спасибо, но со мной ещё двое: православный священник из Франции и японка, иконописец.

– Проходите сначала вы и объясните всё на месте. Если посол разрешит им пройти, нет проблем.

Я виновато оглянулся на моих спутников:

– Подождите, ради Бога, я всё улажу.

Отец Георгий насупил брови и кивнул. В холле меня встретил улыбающийся сотрудник, проводил в гостиный зал. Я огляделся. Через мгновение из других дверей показался Айтматов, пожал руку и пригласил за низкий столик:

– Присаживайтесь, рассказывайте о себе, о вашей ассоциации. Секретарь передал мне факс вашего обращения с подписями. Вы привлекли очень серьёзных людей.

– Что-нибудь нужно? – спросил сотрудник посла.

– Хотите чаю? – глянул на меня Айтматов и, уловив мое согласие, продолжил: – Да, принесите нам чаю.

– Простите, со мной два спутника-иконописца: русский священник из Франции и православная японка. Я вчера звонил секретарю, предупреждал. Можно ли их пригласить к нашей беседе?

– Разумеется. Буду рад познакомиться. Скажите охраннику, чтобы пропустили людей с машиной! – обратился он к сотруднице, которая принесла поднос с чайным прибором на двух человек и печеньем. – И две чашки добавьте.

Я вынул из портфеля оригиналы моего письма с подписями:

– Уважаемый Чингиз Торе-кулович, – слегка запнулся, – для нас будет большой честью, если вы поддержите это начинание. Оно касается не только православных святынь, но и католических, мусульманских, иудейских…

– Да-да, с удовольствием поддержу! Конечно, – он размашисто расписался на странице. – Теперь расскажите всё-таки о себе. Как вы пришли к этой идее?

В тот же миг в зал вошли мои спутники. При виде отца Георгия Айтматов поднялся и почтительно сложил руки, не зная, как его приветствовать. Жестом восточного хозяина пригласил обоих за стол:

– Угощайтесь! Мы как раз о православии говорить начали. Христианство породило величайшую, несравненную культуру и потому так меня влечёт, хотя по рождению я мусульманин. Мне интересно, как вы, японка, пришли к иконописи? – повернулся он к Фусако.

Я переводил её рассказ. Айтматов выразительно поглядывал на японку, глубокими кивками выражая одобрение.

– Ещё одно подтверждение великой миссии христианства на земле. А вы святой отец? Вы ведь являетесь продолжателем традиции Рублёва, Дионисия.

Не помню, что ответил отец Георгий. Мы мирно пили чай, по жаре он пришёлся очень кстати. В голове вертелся вопрос, который занимал меня уже много лет. Я выждал момент:

– Чингиз Торекулович, года три назад я услышал о вашем новом романе «Богоматерь в снегах». Он уже закончен, напечатан?

– Нет, не закончен. Не все замыслы легко осуществляются… – в голосе мелькнула грусть.

– Судя по названию, этот замысел касается России, православия?

– Скорее, Болгарии. Там, в заснеженных горах происходит чудо. Но замысел мой и о России тоже, о войне против человечности, о православии… – он помолчал. – В нём много моих сокровенных размышлений. С тайной веры и любви связана единственная надежда на спасение цивилизации.

– Я читал «Буранный полустанок», «И дольше века длится день». Вы в них великие вопросы поднимаете, всечеловеческие. Очень хочется, чтобы вы завершили этот роман!

Айтматов дружелюбно кивнул:

– Да, хотелось бы. Это роман-предупреждение. Будущее может стать гибельным для нас всех… Ну, простите, мне пора! – он обвёл всех пристальным взглядом, поднялся из-за стола и проводил нас до дверей гостиной.

Всю обратную дорогу я благодарил отца Георгия. Он удовлетворённо кивал:

– Интересный человек. Пишет роман о Богоматери, а сам, наверное, коммунистом остался. Удивительно, что в России происходит.

– Очень надеюсь на его поддержку. Всё-таки он не только писатель, а общественный деятель, дипломат.

По дороге мы остановились у булочной, и я купил три круассана. Денег, чтобы пригласить моих спутников пообедать в кафе, у меня не было.

Наутро Фусако уехала автобусом в Париж. Через два дня вслед за ней засобирался отец Георгий. В благодарность ему я наточил старую косу и скосил траву на лужайке между домом, церковью и колокольней. Шла середина августа, пора было и мне возвращаться в Париж. К внушительному списку почётных членов ассоциации «Résurrection» добавилось ещё одно яркое имя. Я был преисполнен надежд. Кто бы мог знать, что спустя неделю Россия взорвётся от ельцинского переворота.

Семинаристы

В Сергиевское подворье мы вернулись под вечер. Распростившись с отцом Георгием, я отправился в общежитие семинарии. В гулком коридоре второго этажа на глаз определил знакомую дверь, постучал и произнёс по-французски:

– Можно войти?

– Entrez!44
  Войдите!


[Закрыть] Тьфу-ты, кого это принесло? – донеслось через дверь вместе с торопливыми шагами. – О-о! Опешил Андрей и дружески хлопнул по плечу. – Привет, дорогой! Из скита вернулся?

– Только что. Да-а, познакомил ты меня с Дроботом, дал путёвку в жизнь скитскую! Я тебя наугад нашёл, примагнитило к двери.

– Что ж, здесь у меня место особое. Намоленное, надуманное… – он величаво ухмыльнулся. – Проходи, пообщаемся за кружкой парижского чая.

– Насчёт надуманности хотел спросить, – сходу начал я, – над чем сейчас думаешь? Или о чём?

– Временно ни о чём. Точнее, о времени.

– Богословие потери времени и обретения себя. Мне это знакомо.

Андрей довольно улыбнулся:

– Мне нравится твой подход. Жаль, не хочешь ты поступать в наш семинариум. Вышел бы из тебя продолжатель парижской школы богословия.

– Не люблю я продолжать, люблю начинать.

Андрей усмехнулся и налил мне чаю:

– Крепкий. Ты как? Приемлешь крепкие напитки?

– Вполне. Я крепкий.

– А что ты можешь? – мысленно спросил он.

– Кое-что могу, – про себя ответил я.

– А великорусским литературным владеешь? – настаивал он взглядом.

– Зипун тебе на язык, – молча ответил я.

Тот вечер оказался разминкой для наших будущих встреч и разговоров. О московских художественных подпольях, моём религиозном диссидентстве, поиске веры, который закончился многолетним поиском работы. И главное – о философии, культуре, литературе. На прощанье Андрей протянул мне самиздатовский текст:

– Это моя пьеса. Хочу, чтобы ты её прочёл.

Пачка машинописных страниц, сшитая пластмассовой пружинкой. На титульном листе было написано, что-то про серафимов. Эта вещица затерялась, не оставив следа в памяти. Помню, через неделю я заявил Андрею, что заворожился текстом. Но по мере чтения он породил во мне свою пьесу.

– Нужно её лишь записать, а потом дать тебе прочесть.

Андрей ухмыльнулся:

– А я при прочтении этой пьесы должен на ходу сочинять свою новую?

– И дать мне её прочесть. И все повторится вновь.

– Пиши, буду ждать!

Шутка осталась шуткой. Лет через пять Андрей напечатал в Париже повесть «Ангелология». Пьеса превратилась в прозу.

В самом конце лета я вновь приехал на Сергиевское подворье. Часа за два до начала вечерни мы вновь уселись в его комнатёнке за чаепитие и прихотливую беседу. Началась она с подарка. Андрей снял с полки книжицу и быстро надписал титульный лист:

– Вот, держи на память: «Валере Байдину от Алёши Дорогина. Исполняющий обязанности А. Дорогина». Далее следовала подпись Андрея и дата: «31 августа 1991 года. Париж».

– Любопытно, – произнёс я в качестве аванса. – Спасибо за подарок.

Книжица в мягкой белой обложке называлась «Алексей Дорогин. Каталог персональной выставки», была полна изящно-хулиганских рисунков и подписей к ним со смешными названиями: «Бузыка», «Строительство трёхэтажного мата рабочими СМУ-Т», «Ленин им. Ленина (утраченная картина)». Пока Андрей заваривал чай, я пролистал книжицу и вчитался в предисловие. С первых строк началось забавное пустословие: «Окончив с отличием Нахутемас, талантливый вымученик неожиданно отказывается от престижной работы…»

– Предисловие завершается на высокой ноте, – глубокомысленно заметил я и почесал бороду: – В конце жизни художник произнёс: «Бог есть». И умер. Умрём и мы. Богословский смысл ясен. Или ты с читателем в подкидного дурака играешь?

Андрей довольно хмыкнул:

– Эту игру Хармс придумал.

– Вообще-то я ценю твой стиль. Остроумия у тебя достаточно. Ну, а что дальше?

– Да ничего. Бери к чаю! – он раскрыл пачку печенья. – Пишу для собственного удовольствия. И живу также. В Париже это неплохо получается. Ты вот ещё во вкус не вошёл, а уже в Москву заспешил. Кстати, что ты там делать собираешься?

– Посмотрим. Там сейчас непонятно что творится, но деваться мне некуда. Виза кончается в середине сентября, и мне её точно не продлят. Денег почти не осталось.

– Мой тебе совет, – решительно начал Андрей: – Срочно запишись в Богословский институт. Ещё не поздно. Французский ты знаешь. Уверен, для тебя, историка с дипломом МГУ, сделают исключение. Тут невесть кто учится. Могу за тебя словечко замолвить. Сдашь экзамены экстерном, получишь вид на жительство, место в общежитии, стипендию. За год-два осмотришься. Женишься, получишь гражданство, работу найдёшь. Все так делают, кто из совка свалил. Необязательно тебе батюшкой становиться. Я, например, ничуть об этом не мечтаю.

– Понимаешь, – задумался я, – допустим, примут меня в семинаристы. Но… я же тебе рассказывал, в России начато большое дело. Меня поддержали многие знаменитые люди из разных стран. Это неспроста. Я не могу их обмануть, нужно идти до конца! А там видно будет.

Андрей пожал плечами и выразительно помотал головой:

– Помню твои слова про потерю времени для обретения себя. Но тебе грозит потеря времени без обретения и себя, и чего бы то ни было. На Западе никто тебе не поможет. Твоя международная ассоциация – это утопия. Пойми!

– Кто-то сказал: стремись к невозможному, чтобы достичь хоть чего-то.

– Что-о? Какие храмы ты в России хочешь реставрировать?! Газет не читаешь? Страны нет!! – глаза Андрея потемнели, похоже, он хотел убедить не только меня, но и себя. – Вместо одних придурков к власти рвутся другие! И придут, можно не сомневаться!

Ответить было нечего. Я нахмурился, вздохнул, и мы вместе побрели в церковь. О России можно было лишь молиться.

Вечером Филипп протянул мне ответ на бланке брюссельского журнала «Esprit»:

– Я послал им твою статью о художниках-космистах, но надежды было мало. Они только теорией искусства занимаются.

Рецензент писал об отказе от публикации моего эссе об «Амаравелле» из-за «слишком частного» и «совершенно неизвестного» сюжета.

Подумалось:

– Не знают и знать не хотят. Поразительное самодовольство! Ладно, тем хуже для них.

Наутро в церкви на улице Лекурб мне протянули после службы листовку: «Солидарность: Франция – Европа – Россия». В ней сообщалось, что русские эмигранты и православные французы после августовского переворота в Москве создали ассоциацию поддержки «исторической России». Президентом стал Жан Дабезье, секретарём избрали Елену Жеделягину, в члены вошло «некоторое число известных людей, занимающих важные посты в разных областях». Я вздохнул. Всё это казалось тщетным. На глазах рушилась великая держава. Казалось, вместе с нею исчезнет в хаосе и русская цивилизация. Несомненно, что-то подобное чувствовал Филипп. Удивлялся растущей поддержке ассоциации «Résurrection», но всё яснее давал понять: мне пора уезжать.

В гостях у Каррер д’Анкосс

О встрече со знаменитой Элен Каррер д’Анкосс я договорился по телефону сразу после возвращения из скита. Её секретарь в Институте политических наук мадам Сержан записала моё имя и цель визита. Через день она назвала мне день, час и её домашний адрес. Ждать пришлось почти две недели, до одиннадцати утра 11 сентября. По дороге от метро «Пасси» до улицы Райнуар я боролся с сомнениями. Да, она согласилась встретиться, знала о сборе подписей под моим призывом, но насколько для неё, академика, автора десятка книг о России и СССР, были важны связи русским церковным наследием, с православием?

Расспросы прохожих вывели на улицу с высокими помпезными домами вековой давности. На домофоне нужно было набрать не цифры, а несколько букв. Я представился по-французски, и дверь толстого стекла с плотной узорной решёткой открылась. На площадке шестого этажа меня поджидала изящная сухощавая блондинка с крупными зеленоватыми глазами. Мы обменялись улыбками, и хозяйка провела меня вглубь роскошной квартиры. Гостиную заполнял слепящий свет солнца, за окном простиралось огромное пространство, на дне которого тонула Сена.

– Вы предпочитаете говорить по-французски или по-русски? – она указала на кресло около старинного низкого столика, села в другое напротив, поймала в моих глазах нерешительность и тут же перешла на чистейший русский:

– Расскажите немного о себе, если вас это не смущает. Вы взялись за большое дело…

Языковая робость перед знаменитостью и блистательной женщиной была преодолена, словно звуковой барьер. Она ничуть не спешила, но по привычке я уложился в пару минут и сходу спросил:

– Позвольте спросить, среди ваших предков по материнской линии действительно были графы Комаровские? Так рассказывала моя московская знакомая из этого рода.

– Точно не знаю. Возможно. Никогда глубоко не изучала свою генеалогию. Были графы Орловы, Панины, фон Палены, какие-то участники войны 1812 года. В русском дворянстве всё так перемешано. Кстати, мои знакомые в России зовут меня Елена Георгиевна.

Непринуждённость легко даётся лишь умным и проницательным людям. Она привыкла очаровывать и внешностью, и внутренним обаянием. Я осмелел:

– Значит, вы сохранили некоторую связь с православием?

– Разумеется, кровную связь. По отцу я Зурабишвили, грузинка.

– Поэтому вы согласились со мной встретиться и поддержать это обращение, – я протянул ей текст и пожалел о своей прямолинейности.

Каррер д’Анкосс прищурила сверкнувшие глаза, взяла листок и спокойно произнесла:

– Меня интересует всё, что происходит в Советском Союзе. Отношения церкви и государства в России всегда были важны, а сейчас важны необычайно.

Она положила письмо на столик, принялась читать, затем поставила подпись и протянула мне. Я поблагодарил с ненужно горячностью:

– Елена Георгиевна! Ваша поддержка очень важна. Россия погибнет без веры, без своих святынь!

– Конечно, система больше не может опираться на атеизм. Её идеология рано или поздно должна измениться, на глазах всё меняется. Это чувствуют и в России, и на Западе.

Тут же последовал мой наболевший вопрос:

– Среди верующих в Москве многие говорят о возврате к монархии. Вы думаете, это возможно?

Она слушала с улыбкой, словно оценивая мою искренность, и ответила без колебаний:

– Думаю, невозможно. Народ изменился после революции. Вряд ли монарх сможет управлять такой страной, пусть даже условно, как бельгийский король, например.

Пора было уходить, но я всё-таки решился:

– Можно напоследок ещё вопрос? Советская система непоправимо пошатнулась, это очевидно. Что ждёт Россию?

Каррер д’Анкосс помолчала:

– Будет трудно. Очень трудно. Но в русской истории и не такое бывало.

– Опять жизнь между смертью и чудом. Хватит ли сил?

– Хочется в это верить.

– Спасибо ещё раз, – я шагнул к выходу.

– Подождите! Вы же читаете по-французски?

– Конечно.

– Тогда вот вам небольшой подарок.

Она, поднялась с кресла, взяла с полки толстую книгу в мягком глянцевом переплёте, вновь села за столик, на миг задумалась и написала несколько слов.

– Держите на память!

«Le malheur russe. Essai sur le meurtre politique (Русское несчастье. Эссе о политическом убийстве)». На голубой обложке, словно в небе, светились над горой черепов со знаменитой картины Верещагина крупные слова названия. На титульной странице я прочёл: «Pour Valéry Baïdine en lui souhaitant de réussir à reveiller la Russie55
  Валерию Байдину с пожеланием, чтобы ему удалось разбудить Россию.


[Закрыть]. На добрую память». Ниже её подпись по-французски и число: 11 сентября 1991 года.

– Елена Георгиевна! Благодарю вас за беседу, поддержку и этот подарок!

Она завораживающе сверкнула глазами. У лифта я поцеловал узкую сухую руку, протянутую для прощанья.

От этой встречи в висках долго стучала кровь. В уличной жаре я сбавил шаг.

– Потрясающая женщина! От неё какие-то волны исходят. Да, такой подарок, смысл надписи понятен. Чтобы преодолеть «русское несчастье» – кровавое насилие – нужно разбудить всех, кого удастся, и обратить к мудрой, спасительной.

Пожелание Каррер д’Анкосс запомнилось, но мысленно я обратил его к другим. К властителям страны.

Пока всё в Советском Союзе не пошло прахом, не только я или мои знакомые, но и советские дипломаты надеялись, что страна устоит под натиском хаоса. Мне даже удалось добиться почти государственной поддержки цели, с которой приехал в Париж. 12 сентября 1991 года, через десять дней после моего обращения, Постоянным представительством СССР при ЮНЕСКО в Париже были направлены несколько писем за подписью Владимира Ломейко, Чрезвычайного и Полномочного посла СССР: Патриарху Алексию II, в Верховный Совет РСФСР, Министру культуры РСФСР, в Исполком Московского Городского Совета с просьбой о всесторонней поддержке ассоциации «Résurrection» и проекта превращения нескольких самых ценных памятников русской православной архитектуры в «церковные музеи особого типа с целью возобновления в них богослужений». В письмах отмечалось, что этот проект «уже вызвал интерес у представителей ряда национальных и международных неправительственных организаций ЮНЕСКО и, по нашему мнению, может быть включен в программную деятельность этой организации. Плодотворной представляется сама форма сотрудничества представителей Московского Патриархата, Российского министерства культуры, ЮНЕСКО и отдельных специалистов из разных стран в рамках создаваемого при «Résurrection» Международного попечительского совета специалистов, который призван гарантировать эталонное качество и надлежащие сроки выполнения реставрационных работ». В письме к Генеральному директору ЮНЕСКО Федерико Майору предлагалось «предоставить ассоциации “Résurrection” статуса международной общественной организации при ЮНЕСКО», а её «международной программе создания “церковных музеев” в России патронажа ЮНЕСКО». Это был невероятный успех! Не прошёл даром год работы, мои стремления начали получать международную поддержку. Благожелательный отклик пришёл от Европейской Ассоциации святого Владимира, президента испанского «Fondation del Hombre (Фонд Человека)» Бартоломе Винсенс Фиоля, писателя Жана д´Ормессона, общественных деятелей из Германии. Популярный еженедельник «France Catholique» 13 сентября опубликовал под рубрикой «Актуальное» статью «Православные в России желают получить свои церкви». Перед текстом красовалась красноречивая «шапка»: «Начата международная кампания по спасению уникального наследия. Вначале оно должно быть возвращено государством верующим».

Филипп солидно кивал в ответ на эти новости, но тут же с опаской спрашивал, что я собираюсь теперь делать. Что-то с ним было неладно, августовский переворот напугал его до глубины души. В успех нашей ассоциации он уже вряд ли верил. Боялся, что я останусь во Франции, попрошу политического убежища и сяду ему на шею. Просьба о публикации сборника моих статей в третий раз повисла в воздухе: «Подумаю, как это лучше сделать». Я колебался между мучительными неизвестностями. Зацепиться как-нибудь Париже, хоть семинаристом в Сергиевском подворье? Или вернуться? Где-то вдали оседала поверженная, причинившая мне столько боли страна. Не оставляло чувство, что за мной, нашей ассоциацией, за усилиями множества замечательных людей разверзалась пустота. И всё же я решил ждать и надеяться. Ничего другого мне не оставалось.

Срок моей визы истекал 15 сентября. Меня никто не провожал. Я вновь улетал в неизвестность, так же как три месяца назад прибыл в неведомый Париж.

Уже в Москве я узнал, что 27 сентября в «Русской мысли» появилось моё давно лежавшее в редакции воззвание «Вернуть святыни русского православия верующим»: «Тысячелетнее духовное и культурное наследие русского православия является достоянием всего человечества. Интеллигенция разных стран, независимо от убеждений и религиозной принадлежности, не может оставаться безучастной к дальнейшей судьбе выдающихся памятников русской религиозной культуры, которым и поныне грозит разрушение. Необходимо объединить усилия общественности Востока и Запада, чтобы в этот трудный для России час поддержать интеллектуально и материально дело спасения памятников русской церковной культуры, процессы духовного и нравственного возрождения народов России». Под обращением стояли подписи почти трёх десятков известнейших людей из России, Франции, Италии, Германии, Испании, Португалии, Швейцарии, США. Этот призыв остался неуслышанным. В спасении нуждалась сама Россия.