Текст книги "Быть русским"

Бродячий аспирант

Виза моя была продлена отцом Ефремом до 14 августа, а затем – не без труда – до декабря 1995, чтобы я смог записаться в аспирантуру университета Нанси. Он помог мне найти и бесплатный ночлег в Нанси, где его знакомый был настоятелем монастыря доминиканок. В старинном трёхэтажном здании с просторным внутренним двором я оказался единственным постояльцем. Моложавый аббат Даниэль кивнул на моё приветствие от отца Ефрема и без всяких расспросов проводил в маленькую гостиничную келью:

– Располагайтесь. Душ и туалет в коридоре, завтрак не предусмотрен, но можно поесть рядом в кафе. Отдыхайте!

За окном тускнел солнечный вечер. Виднелся клуатр с цветником и рядами деревьев вдоль стен – католическая икона безмятежного покоя. В углу комнатки стоял платяной шкаф со скрипучей створкой, к стене был прикреплён умывальник без зеркала, сбоку от окна стояли стул и столик, узкая железная кровать была застелена чистым бельём, под потолком висела голая лампочка. Я улыбнулся своей мысли:

когда есть всё насущное для простой жизни, скудость неотличима от изобилия.

В монастыре отца Ефрема мне дали на дорогу коробку подтаявшего, вязкого камамбера и половину багета. Ужин я запивал, словно из ручья, горстями воды из-под крана, и все блага бытия оживали, сливаясь в невыразимой радости – жить, верить, мыслить, творить! Малая точка бытия мерцала во вселенной:

– Когда-то и я вспыхну, стану всем, и всё станет мной…

Утром 15 сентября в поисках настоятеля я прошёлся по коридорам, спустился в пустой, залитый солнцем двор, тронул несколько запертых дверей, вздохнул и вышел на улицу. Мне не встретилось ни души. Монахини-доминиканки, некогда населявшие монастырь, исчезли. Куда-то пропал и настоятель. Некого было благодарить за ночлег, кроме Бога, и в этом заключалась высшая правда.

В деканате филфака Нанси-2 я отсидел длинную очередь, заплатил восемьсот франков за учёбу, ближе к вечеру записался в аспирантуру и… опоздал на последний поезд в Париж. Кто-бы мог подумать, что мои хлопоты продлятся целый день. Я бродил у вокзала, перекусил в дешёвом кафе, вернулся в зал ожидания и привычно задремал на деревянном сиденье, надеясь кое-как проспать до утра. Но нет, вскоре меня кто-то тряхнул за плечо. Дежурный в железнодорожной форме требовал выйти из пустого зала. На вокзальном циферблате стрелка только что перешагнула за 22.00. Я изумился:

– Разве нельзя дождаться ближайшего поезда? Он сразу после шести утра отправляется. Я уже билет купил.

– Это невозможно.

– Я иностранец, студент. У меня нет денег на гостиницу.

– Мсьё, вокзалы во Франции закрываются, когда прекращается движение поездов. Сожалею, но это правило для всех. Выходите.

На привокзальной площади я лег на алюминиевые сиденья автобусной остановки, сжался в комок от досады и желания согреться. Проситься на ночлег в монастырь доминиканок было уже поздно. В час ночи зябко повеял сентябрьский ветерок, потянуло сыростью. Я очнулся, растёр закоченевшие ноги и, шатаясь от усталости, двинулся бродить по городу. Моя студенческая жизнь начиналась мучительно, но в ту бессонную ночь я не мог представить, какие испытания ждут меня впереди. Не мог предположить, что сжиматься в комок от нужды, холода, неприкаянности и жестокостей жизни придётся ещё несчётное число дней и ночей.

В приют отца Ефрема я вернулся голодный и обессилевший, деваться мне было некуда. Он всё понимал и умел сочувствовать не только на словах, пригласил свой кабинет, усадил перед собой:

– Начинается учебный год, вам нужно учиться, бывать в Париже, в библиотеках. У меня есть небольшие личные сбережения, я готов перевести на ваш банковский счёт десять тысяч франков. Они помогут вам на первых порах.

От неожиданности сердце рванулось в бег:

– Как мне вас благодарить?

– Как учил Христос, – в глазах скользнула усмешка.

В тот же день мы поехали в Шато-Тьерри, и его усилиями в банке «Креди Агриколь» мне в виде исключения открыли счёт по русскому паспорту. Ефрем тут же перевёл на них деньги. Я вспоминал отца Тавриона, который по заветам старчества окормлял людей «словом и хлебом», давал кров и деньги нуждающимся. Тот же дух бенедиктинец Ефрем впитал, читая сочинения египетских отцов-пустынников, греческих и русских богословов.

– Никогда вашу помощь не забуду! Вас, и ваш монастырь.

Подаренных им и моих собственных денег мне хватило бы месяца на три-четыре парижской жизни, если ночевать в самых дешёвых гостиницах и питаться в фастфудах. Потянулась знакомая, однообразная, медленно опустошающая жизнь. К счастью, в монастыре на меня никто не давил, и я продолжал углублённое изучение французского. Не как иностранного, а родного, но «забытого». Ночами в мозгу всплывали и вертелись слова, рифмы и обрывки фраз. Кто-то вёл со мной разговоры и читал стихи, которые к утру забывались.

С милой старушкой Мари-Элизабет мы часто беседовали перед вечерней службой в кастелянной под крышей. Она, не переставая, штопала, гладила, убирала в шкафы постельное бельё и одежду. Удивляли её набожные пересказы пророчеств о расцвете христианства в России пастушками у Нотр-Дам-де-ла-Салетт и Фатимской Девы Марии, искренняя вера в нетленность останков Сен-Винцента де Поля. По её настойчивому совету однажды я заглянул в часовню в честь святого на парижской улице Севр. В роскошной серебряной раке покоилась восковая кукла… Нас сближало другое. Мари-Элизабет милостиво читала мои французские стихи, исправляла ошибки и опечатки.

Писать я начал внезапно. К зиме составился цикл «Brouillons français (Французские черновики)» из двенадцати стихотворений. Христианская мистика, философия, единство веры и природных стихий. Цикл «Cérémonie du thé (Чайная церемония)» из полутора десятков стихов возникал одновременно. Верлибр, китайские юэфу и японские хайку распускались во французском языке, словно водяные цветы в реке. Этого мне было мало. На меня рушился словесный мир, взорванный русским авангардом, я пытался выразить его дух по-французски. Третья линия сплеталась с двумя первыми. За полгода возник цикл из восьми небольших поэм «Dans l’espace cubique (В кубическом пространстве)». Глоссолалии, игра слов, визуальный стих, лестничная строка в духе Маяковского… Творческий слом языка позволял понять его глубины и в русском, и во французском.

Стихи я отпечатал на монастырском принтере в пяти экземплярах и переплёл пластмассовой скобой. В конце поставил выходные данные: 1995–1996, Paris – La Croix-sur-Ourcq. Этот самиздатский сборник я не решился никому показать, но вскоре отважился на второе самоиздание. К тому времени Мари-Элизабет признала мои успехи во французском, чувство стиля, но напрочь отвергла игру в созвучия.

– Валери, людям дан дар слова, чтобы общаться с Богом и друг другом. У вас много фантазии, но зачем она вам? Не обижайтесь. Ваши первые стихи вы писали с ошибками. Это неважно – в них чувствовалась вера, был смысл и поэзия. А затем вы увлеклись тем, что не нужно ни Богу, ни людям.

Она была строга, но права. Настолько права, что я навсегда оставил поэтические упражнения во французском. Цель была достигнута: я начал мыслить на этом языке. Лучшие стихи включил в сборник «Patrie sans frontières (Родина без границ)», который открывался стихотворением с тем же названием:

 
 Marcher sans cesse et respirer le ciel,
 Apprendre des oiseaux la langue la plus belle !
 Que me suivent en ma route chaque instant
 Les vents germains et le soleil roman!
 
 
Je vous salue, les fleuves et les orages,
L’humanité des fleurs et des nuages,
Les peuples liés en une vivante architecture,
Vos grands destins et différentes cultures!
 
 
Russie, où passent tes anciennes frontières
Si je possède en liberté la terre entière ?
Et je vivrai partout comme ton enfant
Car ma patrie c’est mon amour sans fin1111
Бродить без конца и небом дышать,У птиц научиться их языку!Пусть плывут надо мной день за днёмГерманские ветры и римское солнце!Приветствую вас, реки и бури,Человечество трав, облаков,Народы, слитые в живой архитектуре,Ваши судьбы и ваши культуры!Россия, где проходят твои рубежи,Если я свободен на всей землеИ повсюду живу, как твое дитя?Ведь моя Родина там, где любовь!(авторский подстрочник).

[Закрыть].
 

В начале февраля я поставил точку после трёхстраничной поэмы «Мускулистая женщина», завершил сборник и задумался. О сути слова, о мысли, которая искрит между разными языками. Будто одна культура соединяется с другой, а от меня отделяется двойник и живёт своей жизнью. Мы существуем вместе, делим бытие. Или умножаем? Поэзия – любовь прямого действия! Если она безответна, умирает, если находит отклик – умножается и живёт в других людях.

Брат Жан договорился, что меня на время приютит его знакомый Гуго из среды молодых католиков общины Сен-Жерве, и в конце апреля я покинул приют Ля-Круа. Отец Ефрем кивнул на прощанье:

– Желаю успехов. Будем молиться о вас. Если станет трудно, возвращайтесь передохнуть.

Как я был ему благодарен! Парижские библиотеки были совершенно необходимы для работы над кандидатской. Меня ждала бесприютная жизнь, но другой судьба не предлагала, и раздумывать не приходилось. Старый обшарпанный чемодан, случайно найденный на чердаке монастырской пристройки, едва не разваливался под тяжестью книг. Остальные вещи уместились в мой московский чемодан, одежду я носил на себе. Пожилая чета богатых «паломников» неохотно согласилась довезти «русского студента» до Парижа. В темноте моросил дождь, надрываясь из последних сил, я втащил чемоданы в багажник огромного «Пежо-7», захлопнул крышку и словно мышь скользнул на заднее сиденье. Машина рванулась в темноту. Брызги из-под колёс вспыхивали, подсвеченные фарами, размытые огни текли по стеклу и улетали назад. Мы промолчали всю дорогу, то ли супруги стеснялись при мне говорить, то ли молились, то ли так у них было принято.

До дома 53-бис на улице Буало неподалёку бульвара Экзельманс я добирался под вялым ночным дождём. Тяжеленные чемоданы отрывали руки, через три десятка шагов приходилось останавливаться. Холодные капли текли за шиворот, но боялся я лишь того, что намокнут книги. Три квартала – четверть часа мучений. Я вновь в аспирантуре, но уже во Франции, где гэбисты меня не достанут. Да их и в помине не осталось, как и прежней страны, и её атеистической дури.

С этой осени началась неприкаянная и отрадная парижская жизнь. Почти два года с перерывами, когда заканчивалась очередная виза, я обитал в съемных квартирках Гуго. Мне было не привыкать к предельной скудости в еде и сну на диване в прихожей. Утренний чай мы пили вместе. Я грыз сухари и отказывался от его бутербродов, он простодушно настаивал:

– Ну что ты? Бери! Ты же не в монастыре…

Однажды, когда с жильём у него временно разладилось, и он переехал к родителям в Версаль, друзья-католики устроили для меня цепь гостеприимства. Одну неделю я прожил на правах небесной птицы у Люка около метро «Экзельманс», другую у Равана на монмартрской улочке Шевалье де ля Барр, две ночи у Пьера-Мари, две ночи у Патрика, ночь на общей кухне у Анн-Кристин с подругами в сотне шагов от собора Нотр-Дам…

Вылетело из памяти, как я познакомился с Катрин Фантон-Гурнэ и почтенными католичками из её круга. В роскошной квартире за ужином они долго расспрашивали меня о России, рассуждали о «православной антитезе» безверному западному обществу, которая может усилить «христианскую контркультуру». Катрин привела меня на спектакль католического театра в подклете огромного собора Сен-Сюльпис. Пьеса о Франциске Ассизском собрала сотни две зрителей. Роль святого играл знаменитый среди католиков пожилой актёр с лицом, давно уставшим от грима и гримас. Когда затихли прощальные хлопки, я подошёл к нему:

– Легко ли вам входить в роль святого, а затем из неё выходить?

– Святые были людьми. Их чувства можно понять, а веру передать зрителям. С божьей помощью… – он улыбнулся и спросил, откуда я.

– Из Москвы, православный. У нас роль святых, в каком-то смысле, играют лишь священники во время богослужения. Актёр не может заменить ни их, ни святых, как не сможет заменить врача.

Он задумался:

– Думаю, вы неправы. Дух божий веет, где хочет, благодать исходит от Бога и передаётся через человека к человеку.

– В точности по учению о филиокве, – подумал я, поблагодарил и не стал спорить.

Человечность веры на Западе нельзя было отрицать, а русское православие, думалось мне, следовало немного «очеловечить». Монахов приучают к твёрдой пище, обычные люди нуждаются в мягкой. Этот разговор навёл на мысли о душевных и духовных границах веры. Где они проходят? Вспоминалась эпитафия на могиле наркоманки Эдит Пиаф – последняя строчка из её песни-завещания: «Dieu réunit ceux qui s’aiment (Бог соединяет влюблённых)». Именно. А если они отвергают друг друга, отвергают Бога? Ещё больше поразила могила Папюса (Жерара Энкосса) на том же кладбище Пер-Лашез. Великий мастер ордена мартинистов покоился под большим фамильным католическим крестом. Потомки свели его оккультное учение к одной фразе: «Молитва – это великая тайна и может позволить тому, кто воспринимает влияние Христа Бога, пришедшего во плоти, получить высочайшие действенные возможности на божественном плане». Допустим. Важно не только, что сказано, а кем сказано. Каббалистическая картина мира лишена сердца и храма. Одиночество веры ведёт к её потере, в попытках постичь непостижимое разум теряет себя. Нельзя доверяться оккультистам, невозможно до конца сойтись с католицизмом, можно сблизиться лишь с католиками. На Западе нет людей лучше, чем они.

Парижские «зарубежники» с улицы Клод Лоррен меня запомнили. Через два года после поездки в Леснинский монастырь, я вновь зашёл в их крохотную церковь. Настоятель, протоиерей Вениамин Жуков, встретил меня улыбкой, расспросил о длительном отсутствии и после воскресной службы пригласил к себе домой в Вильмуассон-сюр-Орж под Парижем. Автомобиль долго петлял в пригородах, я рассказывал о своих новостях. Спутник отвечал лёгкими кивками, затем включил диск и многозначительно поднял палец. Услышав с детства знакомую мелодию и слова «Смело мы в бой пойдём…», я недоумённо уставился на него и тут же удивился ещё больше. В ушах зазвучали иные строки: «…за Русь Святую и как один прольём кровь молодую!» И в конце:

 
Кровь молодая льётся рекою,
Льётся рекою за русскую честь!
Вечная память павшим героям,
Вечная память героям живым!
 

– Невероятно. У нас пели «за власть Советов…», а тут «за Русь Святую»?

– Потому и дал вам послушать. Это песня казаков-дроздовцев, которую большевики украли и извратили! Как и всё лучшее в России.

– Эмигрантский хор поёт?

– Нет, русский. Советую приобрести, – он показал обложку диска: «Песни и гимны Армии Российской Империи. Хор подворья Валаамского монастыря в Петербурге».

– Для меня это открытие!

Мы заговорили про нескончаемую «гражданскую войну» в русской церкви, истории и культуре.

– Представляете! – воскликнул я. – Наверное, только в России за песни могут убить, как Игоря Талькова убили.

– М-да, – вздохнул отец Вениамин. – Все, кто любит Россию, ведут брань духовную против сил тьмы. «И вечный бой, покой нам только снится!» Добротная французская вилла внутри оказалась совершенно русским домом. За обеденным столом собралась семья из трёх поколений. Двое младенцев ползали по полу, их родители расспрашивали о Москве и французов ничем не напоминали, хотя родились в Париже. В роскошной домовой церкви во имя царя-мученика Николая и Новомучеников Российских блестел паркет, лаком лоснились новые иконы. От маленьких дутых каменных колонок понимались потолочные своды, часовня была воздушнее и куда больше, чем храм на Клод Лоррен.

– Эта церковь домовая, принадлежит не мне, а всем зарубежникам, – объяснял отец Вениамин. – Средства собирали по разным странам, я лишь землю пожертвовал. – Да, архитектура замечательная! – я озирался на ломаную крышу и расходящиеся стены. – У вас тут как в кремлёвских палатах.

– Вы слышали про Михаила Фёдоровича Козмина? Нет. Храм по его чертежам построен в начале 1980-х. Талантливейший был архитектор, родом из Туниса.

С «зарубежниками» я так и не сблизился. Они огородили себя непроницаемой стеной «старорусскости» и неприязни к постсоветской России. Меня тянуло в уже полюбившиеся храмы, где соединялась жизнь русской эмиграции разных поколений и православных французов.

Возвращение к науке

С аспирантским удостоверением можно было обедать и ужинать в студенческих ресторанах. Всего за тридцать франков, с бесплатным добавочным гарниром и хлебом на столах! С утра до вечера можно было заниматься в библиотеке Института восточных языков на улице де Лиль, её русское собрание было довольно богато и дополнялось множеством изданий на основных европейских языках. Нужные французские книги легче всего было отыскать в студенческой библиотеке святой Женевьевы рядом с Пантеоном, альбомы по западному искусству – в библиотеке замка Форнэ около метро «Пон-Мари». Читальня в Центре Помпиду, шумная как проходной двор, с растрёпанными книгами на стеллажах меня не влекла. Имелся в ней и небольшой русский раздел, а в холле перед читальней у телевизора с московскими каналами собирались и вяло матерились бритоголовые братки в кожаных косухах и джинсах. Что они делали в Париже, можно было лишь догадываться.

Как я жалел, что богатейшая русская Тургеневская библиотека бесследно пропала во время немецкой оккупации! Теперь это название носила скромная читальня на втором этаже жилого дома в переулке неподалёку от метро «Гоблэн». Её возродили в 1961 году усилиями замечательного русиста Пьера Паскаля, профессоров Института восточных языков и жертвователей из русской эмиграции. За треть века библиотека расширилась, обзавелась абонементом и стала напоминать районную читальню в одном из средних городов России.

Коньо поощрял мои исследования, и это казалось естественным. Не ограничивал он меня и в выборе сюжетов за пределами диссертации. Один из них явился мне внезапно во время прогулки по острову Сен-Луи в октябре 1996 года. Тёплый, ослепительно-солнечный ноябрь тихо кружил голову. Я сдал книги в библиотеке Института Восточных исследований на улице де Лиль и по набережным Сены направился к центру города и с острова Сите перешёл на соседний. Непостижимая благая сила разворачивала толпы туристов, глазеющих на Нотр-Дам, во все стороны, прочь от Орлеанской набережной. Она влекла меня пустынностью и застывшим временем. Здесь появлялись лишь редкие прохожие и неспешные романтические пары. Плескалась вода у кромки каменного съезда, ветерок играл с ворохами листьев, на гранитных оградах в шаге от людей дремали речные чайки.

Смакуя парижскую осень, я набрёл на Польскую библиотеку. Поколебался, прошёл во внутренний двор, и в сознании сама собой всплыла смысловая цепочка: Париж, обитавший здесь Хёне-Вроньский, сочинениями которого зачитывались Андрей Белый, Флоренский и многие поэты Серебряного века. С университетских лет я хотел разобраться в идеях этого загадочного философа-мистика и математика. Сотрудник, услышав имя Хёне-Вроньского, многозначительно глянул, подвёл меня к каталогу, сходу выдвинул ящик, затем другой. Я обомлел, увидев несчётное множество карточек с публикациями.

Сложность исследования меня никогда не пугала, лишь бы у неё имелась настоящая цель. Для себя я обозначил её так: «Хёне-Вроньский и русские символисты». Два месяца каждый день я наведывался в особняк на Орлеанской набережной, перелистывал увесистые тома: «Метаполитика», «Пролегомены мессианизма или судьба Франции, Германии и России», пространные письма князю Адаму Чарторыйскому, послания «Славянским нациям», русским императорам Александру I и Николаю I. Выписки из книг философа и его почитателей составили целую папку. К ним добавились цитаты из сочинений польских поэтов-романтиков Ю. Словацкого, А. Мицкевича, С. Красинского и философа Б. Трентовского, мечтавших о «западном панславизме» без России. Суть мессианизма Хёне-Вроньского заключалась в призыве к соединению всех христианских церквей под скипетром Римского папы, а европейских народов – под державой русского императора. Такой союз духовной и светской властей был призван противостоять «жёлтой опасности», надвигавшейся на Европу с мусульманско-буддийского Востока. Идеи этого чешско-польского мыслителя повлияли на экуменизм и «востокобоязнь» Соловьёва, на «супраморализм и всеобщий синтез» Николая Фёдорова, на мистическую историософию Белого, поэзию Блока и, возможно, на обращение Вячеслава Иванова в католицизм.

Накануне Нового года я представил Коньо завершённую статью. Несколько минут он молча листал мой текст:

– Хочешь выступить у нас на факультетском семинаре C.E.R.C.L.E.? – поднял на меня пристальный взгляд. – В нём только преподаватели участвуют, но семинар я веду и могу тебя пригласить.

Не дожидаясь ответа, Коньо открыл в записную книжку:

– К 12 февраля успеешь подготовиться? На доклад даётся час, потом вопросы и дискуссия.

Его предложение я расценил как знак поощрения и одновременно испытания на прочность. Готовился самым истовым образом, перечитывал текст вслух, следил за временем доклада. На семинар собралось человек десять. Коньо представил меня как начинающего исследователя и дал слово. Реакция на выступление меня поразила. После паузы несколько сдержанных похвал, никаких вопросов и раздражённое замечание заведующего польской кафедрой Мишеля Масловского:

– Почему вы взялись за эту тему? Она для польских исследователей.

– Простите, разве никто другой не может заниматься изучением Хёне-Вроньского? Хотелось бы услышать замечания по сути.

Масловский молча отвернулся. Публично высказанная им глупость слегка согрела душу. Было ясно, что ему не понравилась моя критика в адрес ярого националиста Анджея Товяньского – антипода Хёне-Вроньского. В коридоре ко мне подошёл коренастый голубоглазый мужчина:

– Василь Марута, преподаватель румынского с кафедры романских языков, – он крепко сжал мне руку и шепнул: – У вас был отличный доклад. Не обращайте внимания на Масловского, он всем завидует, а православных ненавидит.

– Понятно. И нас с вами, в первую очередь, – мы обменялись ухмылками и разошлись.

Статью о Вроньском в сентябре 2000 года напечатали в «Revue des Études slaves», самом престижном журнале французских славистов.