Текст книги "Быть русским"

Защита

Утром 24 октября нам с женой предстояло приготовить, как это принято, коктейль для жюри и гостей. Преодолевая тяжесть на душе, я нёс тяжёлую сумку: несколько бутылок шампанского и картонных упаковок с закуской для фуршета. Вспоминался Мирко, его хождения с кафедры в магазин и обратно. На мужские посиделки в тесноватом, недоступном для студентов бюро кафедры, меня приглашали раза три в первые месяцы преподавания. Эти тихие сборища спаивали коллег в подобие коллектива. Весной я случайно обнаружил в углу около шкафа полбутылки польской зубровки, вспомнил об этом и усмехнулся:

– Всюду жизнь. Кстати, философский вопрос: пил ли Декарт? Картезианское сознание не может не раздваиваться, несокрушимая логика ведёт к лицемерию или безумию. Коньо – законченный конформист и картезианец. Вычислил наперёд мою судьбу. Заранее намекнул, что звание доктора– лишь условие для университетской карьеры во Франции, приготовил мне ловушку и казнь с последующим ограблением.

Я ждал побоища на защите и готовился. Едва ли не всю жизнь. Вспоминал читальные залы десятков библиотек и спецхранов – государственных, музейных, институтских, архивных, в Москве, Петербурге, Париже, Нанси. Сколько тысяч книг прочёл я с юности! Свою оплошность я сознавал: слишком увлёкся, написал монографию вместо диссертации. Мудрый Чжуан-цзы учил: «Если не хочешь совершать ошибок, делай лишь то, что нельзя не делать». Но… что бы ни произошло сегодня, мне найдётся, чем заниматься. Рядом была жена, надо мной в метафизической выси – сонмы святых и души предков, за спиною – несокрушимая крепость русской культуры.

Ирина так и не уговорила меня пообедать, при виде еды мутило как от морской болезни. От выпитого чая я почувствовал пресыщение и вышел из кафе. Прислонился к стене здания и с закрытыми глазами застыл на солнце.

– Выдержу… – медленно билось в висках. – Обязательно.

В безмерной дали дымились руины моей родины. Во Франции о ней и обо всём, что с нею связано, можно было говорить что угодно, и делать со мною всё, что заблагорассудится. За полчаса до защиты мы с женой зашли в пустой зал. На мне был чёрный свадебный пиджак, рубашка без галстука и светлые брюки. Из приоткрытого окна сквозило свежестью. Тусклой медью отливал под солнцем навощённый паркет. Мелькнула мысль, что сегодня мой последний день в Нанси. Приглашены все здешние друзья и знакомые, но кто из них сможет прийти среди бела дня? К моему удивлению собралось человек тридцать. С улыбками мне кивали знакомые по «Русским вечерам», пожимали руку искусствоведы из Музея Нанси и Высшей школы искусств, здоровались по-русски старички из Пушкинского центра. Мирко грустновато помахал издалека, Люси Кемпф подняла кулачок, чтобы подбодрить. С непроницаемым видом прошагал мимо Нивьер, спохватился, блеснул очками:

– Бонжур.

Тронул сзади за рукав Жан-Клод Ланн, пристально вгляделся:

– Как самочувствие?

– Спасибо, в порядке.

– Держитесь! У вас замечательная работа!

Он прошёл к кафедре, вслед за ним, но отдельно Коньо и Абенсур, едва удостоившие меня молчаливыми кивками. Абенсур объявил о начале защиты, представил меня и дал слово. Члены жюри уселись за длинный стол, покрытый синей тканью, я за маленький столик посредине зала. Повисла тишина. Дома я трижды читал вслух вступительный текст, жена помогла мне «поставить» голос и чёткое произношение. Начал я слишком глухо и тихо, но тут же овладел собой. В груди образовался горячий шар и окутал меня целиком. Всё происходило без усилий, я слышал себя в полусне, не чувствовал ни тела, ни времени.

В ответ на «уничтожительный» отзыв Абенсура пришлось выделить несколько важнейших мыслей доктората. Русский авангард – движение, не имеющее единой эстетической доктрины, чётких границ и потому – однозначного научного определения. Исследование отдельных его сторон – в искусстве, литературе, музыке и т.д. – не позволяют ухватить суть явления. Для меня «авангард» – рабочий термин. Предельно расширенные временные рамки исследования позволили проследить развитие архаических черт авангарда неотрывно от его собственной эволюции. Авангард – этап в развитии модернизма и особое состояние культуры, он возник как реакция на всеобъемлющий «русский кризис» начала столетия. Под этим воздействием произошло «всплывание» в творчестве глубинных культурных архетипов. Авангардистский «возврат к истокам» был связан с ощущением «кризиса цивилизации», творческого тупика и «конца» искусств. Радикализм авангардистов был тесно связан с их важнейшими художественными утопиями – футуристической и архаической. В дореволюционный период они определялись внутренними, то есть мировоззренческими и эстетическими причинами, в советский период – преимущественно внешними, идеологическими. Карл-Густав Юнг полагал, что «архаические черты» в культуре связаны с «глубинной психологией» народа, с подсознанием художника, с иррациональными началами в творчестве. Ссылаясь на Карла Кереньи, я противопоставлял авангардистской архаике «изношенный» архаизм в культуре, «связанный не с её истоками, а с упадком». Ретро-проспективная утопия авангарда отличалась от пассеизма радикальным возвратом через недавнее прошлое к забытым, древним эпохам.

«Архаические приёмы» в творчестве оказались предельно новаторскими: шаманский экстаз и глоссолалия, чередование страха и смеха, сочетание игровых и магических начал. Сердцевину «архаического мифа» авангардистов составляло стремление к теургическому «созиданию через разрушение», к «пересотворению-обновлению» мира. Архаические «новогодние» обряды перехода от старого мира к новому стали основой авангардистского творческого акта. Авангардисты восприняли события 1917 года как анархическую «карнавальную революцию». Их «первый проект» сотрудничества с Советской властью был нацелен на утопию Будущего, возникла «пролетарская архаика» и массовые «революционные действа». В начале тридцатых годов появился «второй проект» авангарда, воплощавший утопию Власти, на этой основе возникли «красный фольклор», неоклассика, хтоническая архитектура московского метро и сталинских каналов. В те годы мертвящий страх чередовался с безумным смехом кинокомедий и весельем джазовой музыки. Советский авангард предложил власти первобытную «архаику» и «упрощённую» пролетарскую культуру. Его лидеры (Маяковский, Мейерхольд, С. Третьяков и другие) не скрывали сотрудничества с НКВД, Мейерхольд «военизировал театр», Игорь Терентьев создал «театр Гулага», Шостакович вместе с Асеевым участвовали в выпуске «Сборника песен Дмитлага». Творческую свободу сохранил лишь подпольный авангард – ленинградские обэриуты, последователи Хлебникова, Филонова, Малевича…

Уложился я в тридцать с лишним минут, это был предел. Вновь нацепил часы и глянул в сторону жюри. В зале раздались громкие неожиданные хлопки. Коньо сверлил меня потемневшими до черноты глазами в мрачных глазницах. Абенсур дал ему слово. Что мог сказать научный руководитель на защите докторской своего подопечного? Хвалить меня он не мог, критиковать значило бы вредить своей репутации. Его выступление оглушило и меня, и всех собравшихся. Ланн сжал губы, опустил лицо, закрыв ладонью лоб, Нивьер смотрел в пространство и медленно теребил густую православную бороду, Абенсур бесстрастно посверкивал очками над хищным носом. О моём вступительном слове Коньо не сказал ни слова и принялся читать заготовленный текст. Несколько скупых похвал в мой адрес прозвучали как самооправдание: читал мои русские публикации на тему докторской, оценил обширные знания, руководил моей кандидатской и надеялся, что при работе над докторатом он сумеет «привить соискателю необходимую методику для написания диссертации с требуемой строгостью»… И тут началось главное. Коньо перешёл на ругань:

– Я переоценил его способности и понял, что за ложной скромностью таится неисправимое упорство в предвзятых идеях, противоречащих не только исторической реальности, но и здравому смыслу.

Его понесло. Он заявил, что мне «не хватает смирения, открытости к другим и способности к диалогу», нежелание «слушать указания научного руководителя». Пустозвонство длилось минут пять, будто все очутились в католическом монастыре или на советском партсобрании. Как многие посредственности, Коньо страдал плохо скрываемой научной ксенофобией. В диссертации ничего не понял, да и вряд ли желал понять, не обладал ни нужными знаниями, ни научной интуицией. После семи лет обсуждений и согласований темы доктората, вдруг обрушился на само понятие «архаика», назвав его моим «мифом». Чего тогда стоило его многолетнее научное руководство докторатом с таким названием? Затем он отверг мои формулировки «творчество как взрыв» (выражение Юрия Лотмана), «создание нового через разрушение старого» – важнейшую парадигму авангарда. Наговорил чуши:

«как авангард мог тяготеть к архаике, если он стремился к радикальным изменениям»? Понятно, кроме футуризма, конструктивизма и дадаизма Коньо ничего не знал. Обвинил меня в смешении архаизма, примитивизма и пассеизма, что было смехотворно. Ударился в чистую схоластику, заявив о моих «фантазиях и неспособности мыслить». Этот поток сознания можно было пропустить мимо ушей, но внезапно он назвал «русское национальное прошлое», увлёкшее будетлян, «мусором истории». Я вздрогнул и оглянулся на лица собравшихся. Никто не ожидал столь оголтелого русофобского выпада от русиста и «заслуженного профессора». Коньо яростно выплёвывал слова, карикатурно брызгал слюной, не замечая этого, не пытаясь сдерживаться и соблюдать хоть внешний академизм. В конце часового выступления неуклюже попытался объяснить, почему допустил к защите столь ужасного кандидата с его ничтожной работой:

– После долгих колебаний, несмотря на многократные неудачи привить Бай-дину элементарные принципы организации идей, я согласился с возможностью защиты его диссертации.

Кого он хотел убедить своей бессмыслицей? Суть её была ясна лишь мне: Коньо несколько лет боялся, что я откажусь от его руководства, уйду в другой университет, и он потеряет ценный источник для собственных писаний. К моему величайшему изумлению он прямо намекнул на это в конце выступления:

– Благодаря изобилию материала диссертация содержит множество возможностей, которые более опытные исследователи смогут развить с пользой для себя. Гора родила мышь, и прекрасная тема, которую избрал Байдин, осталась девственной.

В итоге Коньо назвал тему диссертации «прекрасной», а не «моим мифом». Перед ошеломлёнными гостями и коллегами сквозь злобную истерику прорвалось его подсознание, раскрылись тайные намерения. Ланн потемнел лицом и окаменел, Нивьер нахмурился и отвернулся к окну, Абенсур с полуулыбкой, как ни в чём ни бывало предоставил мне слово для ответа. Я произнёс лишь несколько фраз:

– Почти все замечания профессора Коньо я услышал впервые и поразился глубиной нашего взаимного непонимания – на смысловом, понятийном уровне. Удивлён, что мой главный оппонент не обратил внимания на глоссарий, который приложен к работе и есть у всех членов жюри. В нём объяснены важнейшие термины диссертации: «архаизм», «пассеизм», «авангард», «протоавангард», «модернизм», «миф», «утопия». Уточню свою мысль о «созидании через разрушение». Авангардисты понимали творчество не как бесконечное накапливание художественных достижений, не как строительство Вавилонской башни культуры, они отбрасывали прежние формы для созидания новых. Культура должна обновляться на её глубинных основаниях – в этом суть «архаической утопии» русского авангарда. Во вступлении к диссертации приведён десяток определений понятия «авангард», их авторов можно критиковать, как и меня. Полемика по другим вопросам заняла бы слишком много времени и в этом зале невозможна. Я благодарен научному руководителю за допуск диссертации к защите, не уверен, что данный сюжет можно осмыслить по-другому.

Абенсур прищурился и кольнул взглядом:

– Вы недовольны прозвучавшей критикой?

– К сожалению, не во всём могу с нею согласиться, – ушёл я от ответа.

Коньо порывался что-то сказать, Абенсур его остановил, грозно глянул на меня и дал слово Ланну. Драматургия защиты мгновенно изменилась. Степень невежества моего профессора и бессмысленность его придирок всего яснее была Ланну и мне. Остальные не слишком разбирались в сложнейших вопросах, поднятых в диссертации, не понимали ни парадоксальной природы русского авангарда, ни моих объяснений, зато в полной мере почувствовали атмосферу оглушительного скандала. Я украдкой оглянулся на притихший зал. Лица гостей были растеряны и подавлены, они избегали смотреть в мою сторону. Ирина знала отзыв Ланна, но и на её лице стыла тревога. Стало ясно, почему он прислал мне его заранее, догадываясь, что меня ждёт.

Мой маститый покровитель лишь усилил аргументы в мою защиту. Коньо сгорбился, осел и стал погружаться во мрак. Нижняя губа безвольно отвисла, кажется, он пытался скрыть свои чувства. Бывшие друзья на моих глазах превращались в непримиримых врагов. Ланн отметил чёткость, детальность и картезинскую логичность плана диссертации, моё умение работать с огромными «смысловыми массивами». Он согласился, что предельный охват сюжета объясним «синтетической моделью интегральной культуры, которую стремился создать авангард», и назвал моё исследование «ценным и решающим вкладом в проблему высвечивания архаических черт в русском авангарде начала ХХ века». Нелепые нападки Коньо отметались одна за другой. Ланн предложил изучить параллели «возврата к прошлому», «к национальному», к «глубинному я культуры и языка» во французской литературе начала ХХ столетия («романцы» или «галликане»), к «эстетизирующему язычеству» с опорой на французский фольклор, культуру «пастиша», бурлеска и буффонады. Он согласился, что «обращение к архаике – это творческий приём, художественное изобретение». У Хлебникова архаический «миф – это словесная машина для исследования будущего». Архе для него ни позади, ни впереди, оно «внутри», как внутренний принцип творчества… Ланн задал вопрос, не стоит ли ввести термин «арьергард», если говорить об авангарде в широком смысле?

Я вбирал его мысли, дополнявшие и продолжавшие мои собственные, и наскоро их записывал. Ланн увлёкся, словно на собственной лекции о Хлебникове, увлёк за собой меня и в конце отчеканил:

– Я с удовольствием прочёл сочинение соискателя. Его диссертация – обширный континент, свидетельство серьёзнейшей исследовательской работы. Она ставит сущностные вопросы и щедро открывает пути для будущих исследований».

Особенно мне запала идея Ланна об «архаике как моторе обновления» литературы и искусства модернизма.

Слово взял Нивьер. Он признал «энциклопедические познания соискателя и ряд достоинств работы: в терминологии, периодизации, в обращении к народной и церковной культуре». После похвал педантично прошёлся по ошибкам, опискам и неясным выражениям в тексте, наличие которых отнёс к незавершённости работы. Раскритиковал план, который похвалил Ланн, и определение архаизма, которое тот полностью признал. Он упрекал меня в том, что авангард я рассматриваю под знаком «пан-архаизма», это было неверно, хотя к такому обобщающему взгляду меня обязывал сюжет. Его главный, хотя и голословный, упрёк состоял в «отсутствии синтеза отдельных частей диссертации». Ещё один, чисто формальный, в превышении объёма «диссертации нового режима»: в «тексте содержится материал для двух-трёх диссертаций». В итоге Нивьер осторожно заметил, что моя работа «интересна и даже полезна», но «не лишена методологических ошибок и неточностей».

Что можно было на это ответить? Посоветовать ему перечитать заключение диссертации, где все её идеи сводятся воедино? Несомненно, его-то члены жюри прочли. Я поблагодарил выступившего. Говорить, что абстрактно критикуют «методологию» те, кто не в состоянии войти в суть исследования, я не стал.

Председатель жюри выждал паузу и начал размеренным голосом. Он продолжил линию Коньо, утверждая, что диссертация представляет собой хаос информации, в ней нет единства. Странно было слышать, что «глубинная психология Юнга не признаётся современной литературной критикой». Далее Абенсур произнёс совсем явную глупость: «архаизм присущ эстетике кубофутуристов и не может быть распространён на весь авангард». В моей диссертации показывалось большее или меньшее воздействие «архаического мифа» на очень многих авангардистов, но к ним не относились «московские сезаннисты», кубофутуристы, поэты-эгофутуристы, архитекторы-функционалисты… Абенсур отрицал очевидное влияние на русский авангард иконы. Разумеется, он и Коньо не знали и знать не хотели о русском фольклоре, народной и церковной культуре. Не читали они книг выдающихся русистов Пьера Паскаля и Базиля Кербле о русском крестьянстве, ни трёхтомника энциклопедиста Луи Рео о русском искусстве – от истоков до романтизма. Оппозицию между архаикой и современностью Абенсур заменил противопоставлением сельской «архаики» и городской «цивилизации», не понимая, что авангард – сугубо городское, даже столичное явление. Мой текст он не признал «университетской работой», сравнил его с «потоком лавы, не лишённой зловещей красоты». В чём состояла «зловещесть», осталось непонятно. Отметив мою «впечатляющую эрудицию» и свой «скептицизм в отношении методологии», Абенсур заявил, что «не очень убеждён в результатах исследования и в том, что оно вносит крупный вклад в понимание этого исключительного движения в русском авангарде». Хотелось крикнуть: так в чём же его «исключительность»?

Несомненно, Коньо и Абенсура уязвило моё нежелание принять европейские догмы в отношении русского авангарда. Мои ярые противники плохо восприняли утверждение, что русские новаторы бросили вызов западному авангарду, обратились к поискам «русской архаики», к «национальным основам» культуры и её «первобытным творческим силам». На Западе всё самое великое в русской культуре привычно объясняли подражанием себе. Но именно авангард в начале 1910-х годов смог преодолеть культурную зависимость России, возникшую после Раскола. Их бесило моё движение против течения, ведь я настаивал, что русский авангард, приверженный национальным началам, стал отрицанием западного авангардистского интернационала, утвердил свою яркую самобытность и дал мировой культуре ряд выдающихся художественных открытий. Кандинский изобрёл абстрактное искусство, Гончарова провозгласила «поворот к Востоку», Ларионов организовал первую выставку русских икон и лубков, будетляне освистали Маринетти, приехавшего с поучениями в Москву и Петербург, «Союз молодёжи» впервые в мире создал футуристический театр, поставив «Победу над солнцем», в России возникли заумь, супрематизм, конструктивизм, зародились дадаизм и литература абсурда…

Абенсуру опасно было возражать даже в мелочах, оставалось лишь поблагодарить его за дополнения и замечания, «которые позволяют несколько иначе взглянуть на сюжет».

Жюри удалилось в помещение за кафедрой, собравшиеся не уходили, ожидая результата. Минут на десять всё сжалось в груди, я застыл за столиком посередине зала. Потом догадался выпить воды из стаканчика, простоявшего рядом несколько часов. Наконец, члены жюри вышли с каменными лицами, Абенсур зачитал «приговор»:

– Жюри «достигло консенсуса» и присудило диссертации Валерия Байдина отметку «Très Honоrable (Отлично)».

Раздались горячие всеобщие аплодисменты. Это была высшая оценка, в редких случаях к ней добавляли слова «avec félicitation du jury (с поздравлением от жюри)», но в жюри меня ненавидели с разной степень лютости, и, если бы не поддержка Ланна… Жена обняла меня с плачущими радостными глазами. Подошла и всплеснула руками Люси Кемпф:

– Поздравляю! Трудная была защита, но… браво!

Всё пришло в движение, у моего столика столпились знакомые и друзья.

– Приглашаю всех на небольшой коктейль! Пожалуйста, не расходитесь! – я не ожидал, что с такой радостью выкрикну эти слова на весь зал.

От стен выдвигали к середине длинные столы, жена расставляла бутылки. Ей помогал Мирко, обернулся, подошёл и тряхнул мою руку:

– Юнáчина!

Это сербское слово я знал: «молодец».

Вокруг меня остывал незримый шар. Вовсе не от усталости кружилась голова. Я подошёл к членам жюри, поблагодарил за высокую оценку и попросил остаться на бокал шампанского. Абенсур отказался, Нивьер не удержался от колкости:

– Господин Байдин, уже начало седьмого! Ваша защита длилась на час дольше, чем самая долгая из допустимых.

– Так получилось, я сам не ожидал. Извините.

– Ну, господа, давайте по глотку в честь нового доктора, и поедем по домам! – предложил Ланн.

Жена уже наполнила высокие пластмассовые бокалы и звала всех подойти к столу.

– За ваше здоровье! – я обвёл глазами членов жюри: – Ваши замечания я записал. Спасибо всем вам!

Абенсур и Нивьер пригубили шампанское, сухо кивнули и двинулись к выходу. Ланн задержался, улыбнулся и по-профессорски солидно произнёс:

– В вашем тексте для меня особенно ценны толкования некоторых текстов Хлебникова. Например, строчка «Иверни выверни, умный игрень». Не мог догадаться, что «иверень» – это клеймо на ухе лошади.

Я попробовал отмахнуться от похвалы, он продолжил:

– Вами проделана огромная работа, нужно довести её до конца. Надеюсь, вы не оставите эту тему?

– Нет, обязательно, продолжу! – я повертел ножку пустого бокала. – Мне очень важны ваши похвалы и ваша поддержка, господин профессор. Огромная вам благодарность за всё!

Жена подошла с бутербродами на бумажной тарелке. Ланн отказался, коснулся моего бокала своим и допил шампанское:

– Искренне желаю успехов! – он крепко пожал мне руку.

И только тут я заметил отсутствие Коньо.

– Ты нигде его не видела? – спросил у жены. – Может, он ушёл?

– Нет, он там, у стены! – она показала глазами на угол зала.

Коньо стоял рядом с Мирко, вид у него был потерянный. Я взял полный бокал, подошёл и протянул своему мучителю:

– Жерар, всё позади. За наше здоровье! В науке бывают разные мнения, но это неважно.

Он отпил, усмехнулся и произнёс ледяным голосом:

– Желаю успехов.

– И тебе тоже! Всего доброго!

Коньо мрачно кивнул, и мы разошлись с пустыми бокалами. Говорить было не о чем. Он, как и Абенсур, был публично посрамлён, уязвлён – и не мной, а крупнейшим во Франции знатоком русского литературного авангарда! Оба моих врага добивались моего провала, хотели, чтобы диссертацию оставили без оценки как «антинаучную». Но наткнулись на сильнейший отпор. Наконец-то я освободился от полуобразованного, полусумасшедшего «почётного профессора» и его жутковатого покровителя. В голове сама собой сложилась нехитрая формула: чем слабее человек, тем сильнее его зависть. Нет, не только она приводила Коньо в бешенство. Он считал себя учёным, знатоком авангарда, пока не столкнулся с настоящей наукой. Сильнее уязвить его самоуверенную гордыню вряд ли было возможно. Все минувшие годы он «растил меня», чтобы присвоить мой труд и во время защиты проговорился, произнёс себе публичный приговор.

Поистине чудом в жюри оказался Ланн, только потому, что когда-то они с Коньо были дружны. История с защитой подтвердила мысль Герберта Маркузе о «репрессивной толерантности» Запада, которую порождал воинствующий конформизм. В научной среде цитирование «авторитетов» и повторы банальностей гарантировали интеллектуальный комфорт в кругу «своих». Для Коньо и людей его команды я оказался не просто чужаком, а врагом – научным, идейным, духовным. Не случайно Абенсур замечал в своём отзыве: «господин Байдин – человек убеждённый».

Зал опустел. Мы с женой выносили из университета на помойку пустые бутылки и одноразовую посуду.

– Я так рада, что твои мучения закончились. Тебя Ланн спас!

– Именно. И Господь Бог. Не представляю, как Ланн заставил отступить Коньо с его кликой. Наверное, наотрез отказался подписать протокол защиты с несправедливой оценкой. Конечно, он не стал бы меня поддерживать, если бы я сорвался в истерику. Видимо, на неё и рассчитывали, но я сопротивлялся как мог и не вышел из академических рамок.

Ирина кивнула и погладила по плечу:

– Ты молодец, я так за тебя молилась!

Восьмичасовой поезд до Парижа отправлялся через сорок минут. Мы быстро шли к вокзалу, а мысленно я всё ещё оставался в университетском зале.

– Похоже, Нивьер не стремился меня угробить. Ты заметила, как осторожно он хвалил, с какими оговорками? Больше всего критиковал мой французский, смешно, я ведь всего десять лет во Франции. Попробовал бы он написать такую работу в России по-русски.

– Все всё понимают. Он не злой, говорят, немного робкий, закомплексованный.

– Не знаю. Трусоватый – это точно, на кафедре целиком от Коньо зависит, потому и был взят им в свою команду. Вся их критика свелась к схоластике и абстрактным обвинениям: неясность в терминологии, ошибки в методологии. Какие ошибки? Не существует единой для всех методологии!

– Успокойся, Ланн их возражения опроверг.

– Кажется, он остался доволен итогом. Учёный проучил недоучек…

Мы возвращались в Париж. Скоростной поезд тихо грохотал, укачивал, стук колёс отдавался в голове, я засыпал от блаженной усталости. Всё позади. В дремоте вспоминались странствия юности, бесконечное пространство впереди и над головой. Меня вновь поглощал незабываемый, великий русский простор. Господи, какое счастье!