Текст книги "Быть русским"

Его владелец мечтает о создании в Париже исследовательского «центра русского эмигрантского искусства», хотя на поддержку не рассчитывает: «все, что связано с русской эмиграцией, имеет во Франции нехороший привкус». Россия создавать такой центр за границей вряд ли будет. Будущее этого огромного собрания туманно и, скорее всего, безрадостно. Франция открыто называет его своим «культурным достоянием», в Россию эти сокровища может вернуть лишь чудо. Вне стен «музея Герра» в течение последних десятилетий в Европе появлялись лишь магазинчики и лавки, похожие на антикварные с московского Арбата – наполненные невзрачными иконами и живописным новоделом, подозрительными «подлинниками» русских мастеров от классики до авангарда, матрёшками, палехскими шкатулками, гжельскими безделушками, павловскими платками…

По-настоящему меня удивил лишь букинистический магазин Григория Сияльского в доме № 2 на улице Петра Великого. Торговлю он унаследовал от Владимира Сияльского, гвардейского офицера и полковника Генерального Штаба, которому много лет помогала в делах сестра его жены, баронесса Олимпиада фон Брунс. С начала 1920-х годов эта книжная лавка, находившаяся в двух шагах от собора Александра Невского, превратилась в подобие русского клуба. Здесь встречались едва ли не все оказавшиеся в Париже гвардейские офицеры, находили единомышленников православные патриоты и противники большевизма. Вместе с магазином существовало издательство эмигрантской литературы, наиболее яркими публикациями стали романы и повести генерала Петра Краснова.

Внук баронессы, Григорий Сияльский (урождённый фон Брунс), терпя убытки, в 1990-е годы перешёл на торговлю старинными книгами и антиквариатом, устраивал художественные выставки объединения «Novera», но в 2008 году был вынужден закрыть знаменитый магазин. До этого я не раз из любопытства заходил «к Сияльскому». Оглядывал книжные полки и прилавки, эмигрантские афиши и плакаты на стенах. На подоконниках высились этажерки с хохломой и палехом. Внешне хозяин мало походил на парижанина, хотя по-русски говорил с акцентом. Без малейшего лоска, полнолицый, с тёмно-русой седеющей бородой, он казался интеллигентным и чудаковатым московским пенсионером. Одевался в свитер, облегавший толстый живот, и мятые брюки вольного художника. Понимая, что я ничего не куплю, Сияльский снисходил и отвечал на мои вопросы. Других посетителей не было, и он скучал. Однажды не удержался и в свою очередь спросил, остро глянув через очки:

– Так что вас интересует? Вы ведь из России. Знайте, меня ненавидели гэбисты, а сейчас ненавидят либералы. У меня есть то, за что убивают.

– А за что сейчас убивают? – округлил я глаза.

– За правду! О революции, советской власти, врагах России и православия! Никто до сих пор толком ничего об этом не знает…

– Жаль, денег нет. Интересно было бы познакомиться.

Он усмехнулся с неприятным холодком:

– Приходите, когда деньги будут, тогда и поговорим.

Не привелось. А хотелось бы глянуть на его «отречённую» литературу.

На русской кафедре в Нанси-2

Ещё до начала преподавания в Нанси Коньо привлёк меня к участию в университетском научном семинаре. После доклада о Хёне-Вроньском предложил выступить на Международном коллоквиуме «Fugures du double dans les littératures européennes (Образы двойника в европейских литературах)», который прошёл в университете в сентябре 1997 года. Моё выступление называлось «Le double dans l’œuvre d’Andreï Biély (Двойник в творчестве Андрея Белого)». В перерыве я познакомился с профессором Лионского университета Жаном-Клодом Ланном – крупнейшим во Франции исследователем творчества Хлебникова. Тема моего доктората его весьма заинтересовала, тогда я не мог представить, до какой степени нас сблизит столь почитаемый нами «будетлянин», а поддержка Ланна поможет выстоять в тяжелейших испытаниях.

В одном из перерывов ко мне подошёл уже знакомый Василь Марута, пожал руку и простецки похлопал по плечу:

– Поздравляю с прекрасным докладом! Если вы не против, я охотно опубликую его полный текст в Бухаресте, в престижном академическом издании.

Разумеется, я согласился. Он, как и Мирко, чувствовал себя в университете человеком с приниженным национальным достоинством, сетовал на отчуждение и пренебрежение:

– На кафедре романских языков у румынской культуры незавидное место. Будто мы не европейцы. Полякам куда больше уважения, наверное, потому что католики, а мы православные.

Через пару недель он пригласил меня домой на ужин и с гордостью показал икону Богородицы. Поддержка Маруты обернулась мне, скорее, во вред. В 1998 году мою статью опубликовал румынский двуязычный журнал «Cahiers critiques de l’Académie de Roumanie». Она вышла, непозволительно опередив появление в 2001 году в издательстве «L´Âge d´Homme» сборника со статьями других участников коллоквиума, в том числе Коньо.

Наше общение с ним долгое время казалось дружеским и вполне откровенным. Однажды он признался, что преподавание его не влечёт, что по-русски он с трудом может написать письмо жене. По-настоящему его интересует лишь культура русского и европейского авангарда – живопись, театр, кино. Коньо водил близкое знакомство с Владимиром Димитриевичем и при его поддержке напечатал в издательстве «L’Âge d’Homme» несколько своих книг. Главной из них был двухтомник, составленный из текстов русских конструктивистов – художников и литераторов. Он их перевёл, написал водянистое предисловие к сборнику, а на обложке поставил свое имя: «Gérard Conio. Le constructivisme russe». Этот поступок неприятно удивил.

Ещё больше я изумился, когда узнал, что мой научный руководитель получил звание доктора русской филологии, не написав диссертации: «sur travaux (по совокупности научных трудов)». Редчайший случай! При работе над докторской мне пришлось прочесть все его публикации. Кроме статьи в пятом томе «Истории русской литературы» под редакцией Е. Эткинда, Ж. Нива и В. Страды, они оказались популярными брошюрами («Русское ви́дение Запада», «Об общественном вкусе», «Эйзенштейн») или статьями в сборниках. Печатало их, почти исключительно издательство Димитриевича. Жизнь столкнула меня с весьма оборотистым человеком. Он родился на юге, говорил с марсельским акцентом, в нём чувствовались повадки мафиози. Несомненно, Коньо помогал знакомым издать книги у Димитриевича и обзавёлся ценнейшими связями. Влиятельные друзья помогли ему получить и звание профессора, и должность завкафедрой в университете Нанси, а после входа на пенсию – статус «заслуженного профессора». Он достиг вершины университетской карьеры. О том, что во Франции без поддержки «покровителей» невозможно получить университетский пост, я убедился лично. Таковы здешние правила «игры в науку», когда делают вид, что увлечены научными исследованиями, а озабочены лишь зарплатой и карьерой. Исключений с годами становилось всё меньше, замечательная французская русистика ХХ столетия вымирала на глазах вместе с её последними представителями.

Накануне поступления в докторантуру Коньо вверг меня в раздумья:

– Ты можешь защитить диссертацию, но это тебе ничего не даст. Разве что на визитке сможешь написать «доктор филологии». Главное – пройти Квалификационную комиссию, затем конкурс в каком-нибудь университете и получить там место доцента. А это, уверяю тебя, очень и очень непросто. Нужно, чтобы кто-то очень захотел тебе помочь.

Тут же вспомнилось: «если вас там захотят…» Зачем Коньо об этом сказал? Намекал, что я полностью в его руках? Чего он хотел, принимая меня в аспирантуру и суля работу на кафедре? Серые глаза леденили непонятной угрозой, привычная усмешка вводила в заблуждение.

В сентябре 1997 года я начал преподавание в Нанси. Вёл группы русского языка и читал курсы лекций по русской цивилизации: литература, искусство, история, география. Всё, чему меня научили в МГУ, пришлось забыть. Способ обучения студентов и их отношение к преподавателям в корне отличались от привычных мне. Ни от кого не требовалось особых усилий, я оказался на рынке услуг, где платили не за обучение студентов, а за «обходительность». Студенты имели право оценивать работу преподавателей и охотно им пользовались. Жертв «демократической педагогики» было немало. Кто-то заболевал, кто-то терял работу, затравленный студентами при попустительстве коллег. Так избавлялись от неугодных, слишком талантливых, требовательных, неспособных к равнодушно-поверхностной gentillesse2929
  Любезность, доброта.


[Закрыть].

Коньо приглядывался к моему преподаванию и поначалу благоволил. В октябре, встретив на улице, усмехнулся:

– Красавец! Студенткам ты нравишься, это хорошо. Но… поосторожней с ними.

– Ты же знаешь, – я хмыкнул, – у меня жена есть.

С каждой неделей становилось очевиднее, что французские университеты превратились в заповедники для посредственностей. Преподаватели делают вид, что учат, студенты – что учатся. Родители платят за учёбу, а их дети днями напролёт блаженствуют в кафе. Отчисляют лишь самых ленивых или скандально бездарных. Большинство студентов заканчивают университет самоуверенными недоучками. Профессора достигают «верха некомпетентности» по закону Лоуренса Питера, мне он всегда вспоминался при взгляде на последних советских генсеков. Видимо, этого и требовал общий замысел, который ярко проявился спустя четверть века: в западном обществе мыслящий слой должна заменить политкорректная «образованщина». Люди, «облегчённые» знанием, будут править миром, свободным от культуры, нравственности, воли и личных убеждений. Настоящие знания станут доступны лишь для верхов общества, чьи дети будут учиться в немногих дорогих лицеях и единичных сверхуниверситетах, таких как École Normale Supérieure или École Polytechnique3030
  Высшая Нормальная Школа или Политехническая Школа.


[Закрыть].

После России трудно было привыкнуть к университетскому закулисью. Строгость по отношению к студентам исключалась и оборачивалась против преподавателя. С этой бессмыслицей я столкнулся уже в конце октября. Оказалось, что одна из студенток не знала о существовании во французском языке таких времён, как futur immédiаt и passé inmmédiat (непосредственное будущее и прошлое), их изучали в обычных московских школах. По неопытности я довольно строго спросил:

– Если вы плохо знаете родной язык, как вы будете сдавать экзамены?

Французские студенты разительно отличались от русских. Они умели и любили мстить, особенно, тем, от кого мало зависели, и кто хоть в чём-то зависел от них. Последствия этого разговора обрушились на меня мгновенно. Девица тут же написала жалобу на кафедру и пригрозила бросить занятия русским языком. Наутро Коньо отчитал меня за неумение общаться со студентами. Я был изумлён и не смог удержаться:

– Она ведь французский плохо знает! Ей нужно хоть в университете какие-то усилия делать, родной язык освоить!

– Если у тебя произойдёт ещё один такой случай, твой контракт могут пересмотреть. Вынужден перевести тебя в другую группу, у кафедры не должно быть неприятностей. У нас очень мало студентов, хочешь, чтобы нас закрыли?

Он помолчал и жёстко добавил:

– Учти, за тобой очередь в полсотни человек. Это место множество людей могли занять, но я взял тебя.

От этой угрозы стало не по себе. Суть её была ясна и оскорбительна: какой-то иностранец из нищей страны не имеет права делать замечания французам, даже если они будут трижды невежественны. Всё, что касалось России, русского языка и культуры, преподавалось по замшелым идеологическим схемам. Верхоглядство дополнялось высокомерием. Любить или просто ценить «вечно догоняющую Запад», «провинциальную» культуру не полагалось. Немногие слишком увлечённые преподаватели и студенты тихо брались на заметку: будущее не сулило им удачной карьеры и хорошей зарплаты. При этом мои коллеги на русской кафедре жаловались, что студентов с каждым годом становится всё меньше, и её вообще могут закрыть. Меня эти разговоры удивляли, никто ничего не делал, чтобы привлечь студентов к изучению русского языка и культуры. Преподаватели приезжали в Нанси на два-три дня из Парижа, Страсбурга или Меца. Таких во Франции называли «турбо-профессорами». Расписание занятий было построено так, чтобы Коньо укладывался в два дня, другие в три. Мне, как начинающему, пришлось преподавать три с половиной дня, а на оставшееся время возвращаться в Плесси-Робинсон. Дорога в один конец занимала пять часов, немалые для меня деньги уходили на оплату жилья в Нанси.

Я снимал скромное жильё на втором этаже особняка господина Циммера. Как и хозяин дома, многие вокруг носили немецкие фамилии. Французы считали жителей Лотарингии «немцами» – холодными и замкнутыми, на мой взгляд, одни мало отличались от остальных. В моей комнатке не было горячей воды, холодильника и даже электроплитки. Как и в парижской chambre de bonne вместо душа я обтирался холодной водой, утренний чай готовил в кружке советским кипятильником. Зато обедал и ужинал в университетской столовой и был в восторге от того, что моё окно выходило в тихий сад.

С начала учебного года мною, не смотря на выговор Коньо, владело неистощимое воодушевление, желание привлечь на русскую кафедру новых студентов. Впервые после изгнания из Института искусствознания в 1978 году я получил работу! Не в тоталитарной Москве, а в стране, где главной ценностью считалась свобода! За пару месяцев я обошёл весь город, побывал в знаменитом центре европейского Ар Нуво – в Музее Школы Нанси, познакомился с Центром Пушкина, где предлагали платные курсы русского языка и бесплатный кружок русской песни, записался в городскую библиотеку, побывал в древних соборах, не раз бродил по центральным улицам и восторгался площадью короля Станислава – шедевром барокко и классицизма.

В один из дней мне пришло в голову прочесть серию лекций «Русские вечера» – пять выступлений в зале при нашей кафедре. Я составил их расписание – раз в месяц по вечерам, с ноября по апрель. В начале ноября вывесил у кафедры объявление:

1. Русское язычество и православие: X–XIV вв.

2. Символика средневековой культуры Руси: XV–XVII вв.

3. Образ мироздания в русском искусстве: XVIII–XX вв.

4. Фантастическое искусство в коммунистической России: 1920–1960-е гг.

5. Метафизическая школа в подпольной московской живописи: 1970–1980-е гг.

Отдельными главами тексты этих выступлений входили в книгу о русском художественном космизме, которая в распадающемся Советском Союзе так и не была издана. К счастью, у меня сохранились издательская вёрстка, макет и множество цветных слайдов для иллюстраций. Я привёз из Москвы, где по этим темам не раз читал публичные лекции. Нужно было лишь подготовить их для французов.

Моей идеей воодушевился приятель из Нанси Марк Гишар и, недолго думая, отослал в городскую газету «L’Est Républicain» объявление «Пять русских вечеров в Университете Нанси». Опубликовали его 23 ноября, к тому времени я расклеил по университету и центру города три десятка самодельных афишек с программой выступлений: «Русская кафедра Университета Нанси-2 приглашает всех, кто интересуется русской культурой, на серию лекций преподавателя Валерий Байдина, историка из Москвы».

27 ноября в 19.30 зал наполнили три десятка человек, половина – студенты других факультетов, половина – жители города. На «вечерах» я намеревался рассказывать об уникальности русской культуры – и подлинно европейской, и ярко самобытной, на протяжении веков дополнявшей культуру Запада. Перед выступлением раздал желающим листовку «Images de la culture russe (Образы русской культуры)», пустил по столам чистый листок и попросил поставить свои подписи. С нашей кафедры не пришёл никто. Понятно, учились на ней кое-как самые слабые студенты университета, из посредственности выбивались лишь единицы. В конце лекции прозвучали недолгие хлопки, вопросов не последовало. Проходя мимо меня, одни молча и многозначительно кивали, другие улыбались и благодарили:

– Спасибо, интересно. Никогда не слышал о сходстве древних культур России и Европы… Обязательно приду в следующий раз…, – и так далее.

Наутро коллеги с кафедры, скрывая любопытство, спрашивали один за другим:

– Ну, как ваша лекция? Кто-то пришёл?

– Да. Больше тридцати человек собралось. И ни одного нашего студента!

– Хм, их раскачать сложно.

Одобрения и тем более похвал высказано не было. Коньо расспросил подробнее, холодно глянул в глаза:

– Что за народ к тебе приходил?

– Вот, – я протянул листок с подписями, – тридцать два человека, все незнакомые, но я доволен. Интерес к русской культуре в городе есть.

– Ладно, продолжай. Я не против.

«Не против». Будто я затеял в личных целях что-то маловажное. Прохладное отношение на кафедре меня не волновало. В Нанси я лишь продолжил то, чем много лет занимался в Москве, о чём рассказывал в Женеве, пытаясь заразить людей Запада интересом к русской культуре.

– Жерар, а что, если я попробую организовать при кафедре театральную группу?

Он, не раздумывая, кивнул:

– Было бы неплохо, мы давно об этом думаем. Но, учти, денег на это у кафедры нет. Костюмы, реквизит и так далее будешь искать вместе со студентами.

Через несколько дней я показал ему афишку: «Театр русскоязычных студентов Слово». Название написал по-русски, в программу включил на выбор: классические пьесы (Чехов, Булгаков, Набоков), авангардистские (Маяковский), абсурдистские (Введенский и Хармс). Коньо покрутил листок:

– Ты потянешь всё это?

– Постараюсь. Как ещё наших студентов от сна разбудить? Посмотрю, какой будет отклик.

– Ладно, попробуй, – он пристально глянул и углубился в бумаги на столе завкафедрой.

Чтобы привлечь желающих, я бесстрашно направился в редакцию местной газеты и для знакомства протянул объявление о «пяти русских вечерах».

– Так вы Валерий Байдин? – миловидная блондинка сощурилась в улыбке. – Проходите, садитесь. Как прошла ваша лекция?

– Успешно. Люди заинтересовались, пришло человек тридцать.

– Мне передавали. Для Нанси это немало, поздравляю! А с чем вы теперь пришли? Новая идея?

Я протянул объявление о создании студенческого театра «Слово».

– Замечательно! У вас невероятная энергия, русской кафедре она должна пойти на пользу. Жаль, я уже не студентка, – она рассмеялась и чуть откинулась на спинку стула.

– Неважно, все желающие могут приять участие, – пошутил я.

– Увы, работа у меня сумасшедшая, ни минуты свободной нет, – женщина задумалась: – Расскажите немного о себе. Как вы во Францию попали, что делали в России?

Моё диссидентское прошлое, прерванная учёба в аспирантуре МГУ и работа в Институте искусствознания её удивили и явно увлекли. Она открыла блокнот, принялась задавать вопросы и записывать мои ответы. Потом вынула из стола фотоаппарат и сбоку косо меня сфотографировала.

– А как вам Нанси нравится?

– Я восхищён архитектурой.

Она выслушала мои рассуждения о влиянии на русское искусство здешней школы Ар Нуво, об интересе жителей Нанси к русской культуре и неожиданно перебила:

– Вы приехали недавно, но сумели заметить много важного. Когда вы приглашаете студентов в театральную группу? – она глянула на листовку. – Пятнадцатого. Постараюсь напечатать статью о вас чуть раньше. Вы сможете к нам тринадцатого зайти, в субботу утром? Если нет, я оставлю для вас номер у дежурного редактора.

На следующей неделе коллеги по кафедре встретили меня молчаливыми холодными кивками.

– Неужели завидуют? Ведь для кафедры это явная поддержка, – вертелся в голове вопрос, ответ на который был ясен.

Я уже успел зайти в газету и прочитал статью «Nancy et la Russie: une histoire d'amour (Нанси и Россия: история любви)». Редактор очень мне польстила, поместила её на видном месте в рубрике «Культура». В тексте красовалась моя фотография, рассказывалось о моих начинаниях, о «наслаждении свободой во Франции бывшего диссидента» и многом другом. К счастью, упоминалось имя Жерара Коньо, который намеревался установить связи между университетом Нанси и московским Институтом искусствознания…

Он приехал через день из Парижа и столкнулся со мной в коридоре у кафедры. Сдерживая раздражение, произнёс:

– Такие статьи должно публиковать руководство кафедры, а не преподаватели на контракте! Неужели не понимаешь? – Коньо сердито двинулся прочь.

Я не понимал. Что мешало ему и остальным написать о русской кафедре, прочесть серию лекций, организовать студенческий театр и так далее? Но им же некогда! Они спешат по своим делам – семейным, личным, научным. Турбопрофессора. От начинания с театром я решил отказаться.

На следующей неделе ко мне подошёл старшекурсник и представился:

– Я из редакции факультетского радио. Читал про вас. Не хотите ли рассказать о себе и о русской кафедре у нас в студии? Длительность – один час. Замечу, наша программа транслируется на волнах радио «Нанси – Лотарингия». Вы не пожалеете.

Было понятно, чем это мне грозит. Я вздохнул и согласился. Диссидентское прошлое научило не признавать условностей, я жил вне иерархий, по законам внутренней свободы. В начале декабря Жерар сорвался в немыслимый скандал, сначала на кафедре один на один со мной, затем в коридоре.

– Чёрт возьми, что ты за человек! Ты всем успел надоесть – и преподавателям, и студентам, и нашим общим знакомым!

– Каким знакомым?

– Филиппу, Татьяне, отцу Ефрему!

– С Татьяной и Ефремом у меня прекрасные отношения, – возразил я.

Его глаза вылезли из орбит, но он промолчал. Коньо явно несло, и я впервые подумал, что у него не всё в порядке с психикой. На следующий день, вернувшись в Робинсон, с горечью написал ему, что «готов в любой момент оставить и преподавание в Нанси, и докторантуру. Это не изменит моих дружеских к тебе чувств и благодарности». Ответа я не ждал. Жерар уехал на новогодние праздники в Москву, и всё же его ответ пришёл. Правда, спустя два месяца, и поразил искусной жестокостью.

Новый 1998 год я встречал в мрачноватых раздумьях, но решил сопротивляться, не терять лица. Было ясно, ради зарплаты и будущей работы мне требовалось превратиться в покладистое ничтожество, сравняться в незаметности с окружающими. Пример Мирко Радоичича не выходил из головы. Как и я, он работал на нашей кафедре по временным контрактам, преподал сербский язык и литературу и постоянно жил в Нанси. Мы сразу сблизились, говорили по-французски, обменивались какими-то словами на языках друг друга. Мирко познакомил меня с друзьями из сербской общины и пригласил отпраздновать вместе юлианское Рождество. В темноте по лёгкому морозцу подвёл к какому-то католическому храму.

– Не удивляйся, власти города и епископ разрешили нам собираться здесь по выходным и праздникам. Заходи! – толкнул он дверь, за которой открылась лестница вниз. – Мы сами всё в этом подвале восстановили.

Иконостаса не было. Посредине крипты был накрыт праздничный стол с бутылками вина, большим круглым пирогом, хлебными колосьями, блюдом грецких орехов и сухих фруктов. Перед иконой на отдельном столике лежало дубовое полено среди засохших листьев, горели свечки.

– Вот наш сербский бáдняк! Французы называют его «рождественское полено» и превратили в кондитерское изделие. А в Сербии не забыли старинный обычай, как наши предки Новый год встречали. Теперь перед храмами разводят большие костры в ночь на Рождество и кладут в них бадняк, а кто-то – в домашние печи или камины. Во Франции приходится по-другому праздновать.

– Садись к нам за стол! – мне протянули бокал вина, кусок круглого хлеба: – Это чéсница – хлеб счастья! Угощайся!

Я сразу стал «своим». Быстрая сербская речь текла, едва задевая сознание. Это было неважно, пили за Рождество и Новый год, за Сербию и Россию. После расставания до полуночи звучала в ушах песня, с детства дорогая каждому сербу: «Тáмо, далéко, далéко от морá…» Страна, «далёкая от моря», и Россия тянулись одна к другой.

Мирко было около пятидесяти. На кафедре к нему относились с лёгким пренебрежением, когда отмечали какое-то событие или обсуждали учебные дела, посылали за вином и закуской. Он покорно улыбался и шёл. Годовые контакты с ним возобновляли уже лет десять подряд, и ради этого Мирко готов был многим поступиться, даже достоинством. Однажды зазвал меня к себе домой и по дороге признался:

– В Белграде жизнь бедная, с работой трудно. А мне нужно помогать и не только маме. Хочу тебя кое с кем познакомить, но на кафедре никому не рассказывай. Там люди не очень добрые, за каждым из нас посматривают. Пока у тебя и меня есть работа, но что завтра будет?

Я кивнул. В сытой высокомерной стране, враждебной к слабым людям и народам, мы оба зависели от чьей-то милости. В крохотной квартирке нас встретила невысокая девушка восточного вида.

– Знакомься, это моя жена Моми́. Приехала из Японии, учится в Нанси на медицинском факультете.

Через год Мирко вновь, под строжайшим секретом пригласил к себе. Открыл дверь во вторую комнатку:

– Вот моё счастье! Видишь?

В деревянном манеже спал спелёнутый ребёночек. Рядом стояла Моми и улыбалась рассеянной всеулыбкой – гостю, Мирко, своему младенцу и всем на свете. Её душа молилась от радости неведомой материнской молитвой.

– Вот, cыну уже месяц, – он отступил из храмовой тишины, увлёк меня за собой и прикрыл дверь. – Только никому не говори! Не нужно им знать.

– Ты прав, хранишь своё сокровище, как евангельскую жемчужину, – я обнял его за плечи: – Очень рад за вас, поздравляю! Будьте счастливы!

Мирко ткнулся лбом в мою щёку:

– Благодарен тебе сердечно. В университете только ты об этом знаешь, через месяц будут крестины, я тебя приглашаю, если сможешь.

Приехать я не смог. Как и Мирко не сумел помочь мне в начавшейся травле. Он всё понимал и при встрече незаметно, крепко сжимал мою руку: терпи!

В отсутствие Коньо и, несомненно, по его наущению, на общем январском собрании учащихся и преподавателей кафедры мне устроили публичную казнь. Обычно студенты в таком случае говорят чепуху о «плохом расписании», «трудных темах», заискивают перед будущими экзаменаторами. И вдруг одна из девушек, с которой у меня никогда не было сложностей, во всеуслышание заявила:

– Мне не нравится, как преподаёт господин Байдин. Можно ли его заменить?

Антуан Нивьер, замещавший Коньо, произнёс, словно извиняясь:

– Мадемуазель, мы не можем посреди учебного года найти замену господину Байдину.

Он даже не потребовал от студентки объяснить суть претензий. Все молча взирали на меня, наслаждаясь эффектом. Меня бросило в жар, на лице запылала кровь. Повисла тягостная тишина.

– Господин Байдин, вы хотите ответить вашей студентке? – ледяным голосом произнёс Нивьер.

Я выдохнул и громко произнёс:

– Пусть мадемуазель письменно изложит свои претензии. Что значит «не нравится»?

Ведущий тут же вмешался:

– Если она захочет. Протокол этого не требует.

Всем всё было ясно. Собрание закрыли. Я сидел у входа в зал и потому первым вышел в коридор. Сбежал по лестнице на университетский двор и ринулся домой. Конечно, это издевательство было придумано Коньо. Взбалмошную студентку подговорили, чтобы поставить мне «чёрную метку» и намекнуть: мой контракт не продлят. Весь вечер я боролся с жестокой обидой.

– Мстят за то, что я слишком выделился на кафедре и всколыхнул их болото. Хотят, чтобы я стал как Мирко, бегал для них за вином и сыром. Ну, нет, меня и гэбисты не раздавили.

Ночью я решил, что удар по нервам обязательно выдержу. Никакого выяснения отношений! Ни с кем. Испытание ждало меня с самого утра, преподавать я начинал в группе тех самых студенток. На этот раз никто из них не опоздал, меня явно поджидали. Я поздоровался, сел за стол, медленно неслышно выдохнул, чтобы успокоить прыгающее сердце. Поднял глаза и твёрдо произнёс:

– У меня нет с вами никаких психологических проблем. Надеюсь, у вас тоже их не будет. Продолжим занятия.

Затем заставил себя улыбнуться. Подумалось: ведь эта дурнушка вряд ли будет счастливой. А другие? Особенно, если будут совершать подлости. Наверное, они прочли мои мысли по глазам, половина девушек смутилась, другие глянули на меня с одобрительными полуулыбками. Злополучная студентка покраснела, покусала губы и опустила глаза. Я понял, что победил. Дело было, разумеется, не в студентках. Меня хотели сломать мои «коллеги». Я сразу не вписался в их компанию, и мне всё жёстче давали это почувствовать. Моё стремительное вхождение в научную жизнь университета, успешные внекурсовые лекции и газетные статьи обо мне бесили всех, кто привык тихо отрабатывать зарплату и заниматься своими делами. Неизменно приветливыми со мной остались лишь многоопытная Жанна Гюккер и Люси Кемпф, начинающая преподавательница из Страсбурга, но они ничего не решали.

Назревала буря, я понимал, что моя участь предрешена. Отступать было постыдно, не мог я равнодушно, как иностранец, относиться к тому, чем восхищался с юности – к русской культуре в её тысячелетнем богатстве и многообразии.

Сразу после зимних каникул я вывесил рядом с кафедрой новое объявление: «Воображаемые путешествия в Россию»:

1. Гастрономическое путешествие: знакомство с русской кухней в ресторане «Русский гурман», где студентам будет предложено меню по сниженным ценам.

2. Электронное путешествие: русская культура в Интернете, навыки работы в Сети.

3. Библиотечное путешествие: знакомство с собранием русских книг, энциклопедий и словарей в университетской библиотеке.

4. Культурное путешествие: Достоевский в Баден-Бадене, однодневная автобусная экскурсия, подготовленная совместно с учащимися старших курсов.

Эти «путешествия» не встретили отклика у студентов. Исключением стал поход в русский ресторан, единственный в городе. Наткнулся на вывеску «Russe et Gourmand»3131
  В переводе: «Русский гурман».


[Закрыть] я случайно, огляделся в маленьком пустующем зале. Четыре столика, на стенах фотографии, словно в бюро туристических путешествий: Зимний Дворец, разведённые невские мосты, Московский Кремль, Большой театр… Владелец, стареющий эмигрант с добродушно-уклончивыми повадками, сразу всё понял, оживился, согласился понизить для студентов цену, но тут же предложил уменьшить порции. Напоследок угостил глотком ледяной водки, выпил залпом и протянул визитку:

– Звоните заранее, дня за три. До скорого! – произнёс без акцента в слегка театральной манере, свойственной многим из старой эмиграции.

На изящной карточке была отпечатана странная немецко-русская фамилия: «Michel Komaroff-Кourloff». В ресторан пришли лишь семеро студентов, в основном, взрослых и состоятельных, оказался среди них даже один военный. Понятно, с какими целями он изучал русский, сегодня же сказалось его простое любопытство. Мы заняли два столика, хозяин принёс поднос с закусками: кусочек селёдки с зелёным луком и листком салата. Затем появился борщ, котлета с гарниром и на десерт – сладкий блинчик и стаканчик компота. Поколебавшись, все согласились для начала выпить по напёрстку водки. Обучение пошло успешнее.