Текст книги "Быть русским"

Кафе Поэтов

На неделе с утра до вечера не выходил из библиотек, а в выходные встречался со знакомыми французами и отважно читал им свои стихи. Кто-то даже повторял отдельные строки: надо же, иностранец, а сумел ведь… На меня смотрели с непонятным и недоверчивым удивлением: внешне как все, симпатичен, пишет диссертацию, зачем ему это? На мои вопросы, любите ли вы поэзию, читаете ли современных поэтов, однажды последовал невероятный ответ:

– Понимаешь, таких людей считают чудаками, неудачниками.

Мой приятель Люк выслушал с десяток моих стихотворений, улыбнулся и предложил:

– Неплохо у тебя получается. Хочешь, сходим в «Кафе Поэтов»?

– А что это такое?

– Там собираются, чтобы поужинать и послушать стихи, – заметив мои колебании, проницательно добавил:

– Я приглашаю.

Вечером в ближайшую субботу мы втроём с его подругой Паскаль встретились у метро «Варенн». Брюнетка с ореховыми глазами мило улыбнулась и привычно подставила щёки для поцелуев по-парижски – два на два:

– Рада познакомиться с русским поэтом. Кстати, французских я тоже ни разу не встречала.

«Café des Poètes» ничем не отличалось от обычных: барная стойка, столики, меню, медлительная официантка. Люк пошептался с нею, вернулся к нам, заказал три бокала красного, что-то из еды, и мы принялись ждать. За соседними столиками молча ели и томились от романтических чувств и предчувствий тихие парочки и одинокие дамы. Вскоре нас окликнули:

– Здравствуйте! Так ваш друг из Москвы? Очень рад, – моложавый старик пожал всем руки: – Жан-Пьер Ронэ! Вот вам для знакомства мой сборничек! У нас тут бывали Эвтушенкό, Вознэсэнски́… Потом поговорим!

Он протянул самиздатскую книжицу и ринулся к новым посетителям. Люк шепнул:

– Это владелец кафе, официантка – его жена Марсель, за стойкой сын Блез.

Я перелистал шесть страничек открыточного размера на скрепке «Et vive la poésie (И да здравствует поэзия)!» Удивила подборка стихов, у них не было ничего общего: Цветаева, Сандрар, Жакоб, Гюго, Деснос, Хикмет. Не меньше удивили рисунки вездесущего парижанина Саши Путова. Наши тарелки и бокалы опустели, но ничего поэтического не происходило, пока Жан-Пьер не вывел за руку в центр кафе худощавую женщину с густо подкрашенными глазами:

– Сейчас Одиль прочтёт нам стихотворение Рембо «Пьяный корабль». Просим!

– он несколько раз хлопнул в ладоши, зажигая зал.

Читала она великолепно. Вокруг бушевала поэтическая буря, кипели слова, из глубин вырывались невероятные образы и летучими рыбами мелькали над головой. Хмельной мозг тонул в пучине языка. Нет, эту поэму нельзя было читать даже по-французски, её нужно было слышать. И слушать внутри себя вихревое эхо. На вежливые аплодисменты я оказался не способен и закричал «браво!», удивляясь скоропостижной тишине. Женщина блеснула мне глазами и ушла в тень около стойки – за гонораром.

Люк заказал десерт. Я отказался из скромности и подошёл к худосочному Блезу:

– У вас поэты читают свои стихи?

– Редко. А вы хотели бы что-то прочесть?

– Ну да, на десерт.

Юноша усмехнулся:

– Тогда пойдёмте со мною. Напишите мне свою фамилию!

Он поманил за собою наверх по винтовой лестнице, зажёг свет в крохотной комнатке, снял со стены микрофон и включил связь. Я начеркал на листке подобие визитки и протянул Блезу.

– У нас в гостях на канале «срочной связи со Свободным Радио Поэзии» Валери Байди́н, поэт из Москвы – прочёл он по бумажке. – Итак, внимание! В эфире русский поэт, который желает прочесть пару своих французских стихотворений! Слушаем!

Он сунул мне в лицо микрофон и отступил на полшага. Не представляю, как я сумел не сбиться и прочесть по памяти стихотворения «Flûte (Флейта)» и «Femme interdite (Запретная женщина)». Блез кивнул:

– Здорово! – взял микрофон, произнёс невнятные благодарности неизвестным слушателям и выключил связь. – Ну, вот. Всё. Спасибо.

Мы спустились в зал. Жан-Пьер встретил меня улыбкой:

– Прочитали! Теперь вы полноправный член нашего клуба поэтов! Поз-дравля-ю!

Вместе со мной он подошёл к столику с Люком и Паскаль. Глядя на её коленки, внезапно воскликнул:

– Вот она, истинная поэзия!

Мои друзья усмехнулись, а меня затмило отчаяние. Здесь слово заменили телом. Исчезло всякое желание искать парижских поэтов в этом кафе и где бы то ни было. Нет, какие-то знакомые оценили мои стихи, особенно, двуязычные из русской эмиграции и православные французы. Трудно было отделаться от мысли, что поэзия во Франции исчезла вместе с последними поэтами. Ренэ Шар умер в конце 1980– х и с ним сгинули несколько блистательных поколений – гениев слова, чувства, мысли, образов. В «Сквере поэтов» около метро «Порт д´Отёй» я чувствовал себя дома, общался с тенями великих французов. В этот мир меня когда-то ввели Бертран де Борн и провансальские трубадуры, в юности несли над землёй романтики, «проклятые поэты», Аполлинер, Шарль Пеги… Этому мирозданию не было границ, и на моих глазах оно опустело. Во Франции поэзию превратили в болезнь мозга и научились лечить насмешками. Европа становилась скучна, как супермаркет. Всё, что выше желудка, осталось для «чудаков и неудачников». Впервые повеяло тяжёлым предчувствием: не найти мне здесь места. Французский не станет для меня языком творчества.

То и дело терзал вопрос о «родине без границ». Лишь на чужбине можно было бы понять, как она соприкасается с душой другого народа.

Высылка

Моя виза истекала в декабре 1995, и продлить её французские власти отказывались. Приходилось возвращаться в Москву, просить новую визу в консульстве Франции, тратить деньги на полёт туда и обратно, но выхода не было. После пересадки от Вены до Москвы в самолёте тяжело молчали. Дома всех ждала невесёлая жизнь. У меня такой она была везде. Всё течёт, как облака под крылом, и в просветах между ними мелькает беспросветная жизнь. А если набрать высоту, жизнь засияет под солнцем. Главное неизменно, как бездонная синева над головой. Душа с детства начинает полёт между землёй и небом, ищет зыбкий воздушный приют – счастье. И если в жизни хоть иногда встречается прекрасное, оно не исчезает. На бортовом иллюминаторе проступил игольчатый узор инея – иконка русской зимы. Меня ждал дом, который мысленно я не покидал ни на миг.

При выходе из аэропорта пахнула в лицо удушливая бензиновая гарь. От Шереметево до метро пришлось ехать на рейсовом автобусе, чтобы зря не менять франки. После многомесячного отсутствия Москва повергла в тоску. На улицах застыл хаос, хотя по ним, как и прежде, двигались машины и пешеходы. Я закрывал глаза, мотал головой, снова взглядывал по сторонам и не мог избавиться от наваждения. Всё вокруг потемнело и погрязнело, люди погрязли в неопрятной, болезненной бедности. Мимо плыли хмурые лица, в уши давили наплывы словесных нечистот. Лучше бы я ничего не понимал по-русски. Под колёсами шипел и таял снег, заходился в истерике старый мотор, хлопали автобусные двери, хлюпала под ногами оттепель.

В голове крутились слова из недавнего письма двоюродного брата Юрия: «вокруг всё меняется, как в бешеном калейдоскопе, и – остаётся на прежних местах». Минувшим летом мой калужский знакомый в отчаянии написал мне о властях:

«Все изолгались до предела». Я тащил чемодан к метро и соглашался. Жизнь в России безнадёжно просела до самого дна, и нам придётся из последних сил выживать в нескончаемой войне против человека, народа, культуры, истории. В моей судьбе всё самое важное уже много лет совершалось за письменным столом. От меня требовалось лишь самоуглубляться, «не выходя из себя», как учит богомудрый русский язык.

Из Франции вслед за мной текла река впечатлений, образов, мыслей. Ничего вещественного я с собою не взял, кроме нескольких сотен франков из подаренных Ефремом. В Москве, чтобы не терять времени, засел за французский «Диплом углублённых исследований» – D.E.A. (Diplôme d’études approfondies)1212
  Диплом о законченном высшем образовании.


[Закрыть], равнозначный кандидатской диссертации, и назвал работу «Les Traites archaïques de l´avant-garde russe»1313
  «Архаические черты русского авангарда».


[Закрыть]. Теперь я принялся изучать русскую архаику с конца, с её влияния на русский авангард. Никто ещё не писал о «протоавангардных» чертах в архаических культурах и об архаических в авангарде. Моя незаконченная рукопись в полторы сотни мелко исписанных страниц о дохристианской культуре Руси содержала немало тому примеров. Я настолько увлёкся, что перестал сожалеть об отказе от доктората о средневековой культуре. Засел за чтение зарубежных исследований русского авангарда. В Историчке, в Иностранке читал о влиянии на него фольклора и народного примитива. О подлинной архаике нигде не было и речи. Исключением являлся Хлебников, но и его архаическую утопию считали сугубо личной. Опереться мне было почти не на что и не на кого.

Три месяца работы прошли в пьянящем полузабытьи. Корни русской культуры сплетались: археология, этнография, крестьянское искусство, фольклор, средневековая литература, летописи, зодчество, иконопись, лубок… Живительные силы текли через века, а дух народа не менялся, поражал непрестанным созиданием новых смыслов и образов внутри старых, строго чтимых и священных, удивлял соединением детскости и мудрости, веселья и молитвы, игры и благоговения.

Каждый раз, выходя из дома, я давался диву. Смотрел в неживые холодные небеса. Понурые прохожие, не поднимая глаз, шли сквозь мокрую метель, месили снежную кушу, и я вместе со всеми. Колола мысль: «Эта нескончаемая зима станет вечной, если не вмешается Провидение». Тут же спохватывался: «В России бывало и хуже. Она гибла, но не умирала. Над ней властвуют непостижимые силы. Жить в России – жить в Тайне».

Обилие собранного материала мешало двигаться дальше. Сознание давила толща времён, из прошлого в будущее тянулись тонкие смысловые нити. И когда они стали отчётливо видны, я впервые почувствовал неимоверную усталость. Чтобы прийти в себя, недозревшей апрельской весной на полдня двинулся в Подмосковье. Мысли улетали назад в окне электрички, таяли в зелёной лесной дымке. Я выследил полустанок, где никто не вышел, и шагнул. Поезд беззвучно исчез, на меня глянуло первозданное небо. Тысячелетиями в нём летали те же стрижи, пел этот жаворонок, отрешённо плыли облака. Тропинка пересекла пнистую опушку, свернула на лесную просеку. Задорно гудели мухи, беззвучно шевелились под ветром кусты, с веток помахивали жёлтые серёжки. Из-под земли тянулась ввысь живая зелёная сила и наполняла мозг. Я собирал в ладонь милостыню крохотных цветков, стебельков, набухших почек с капельками тёмной крови. Вспоминал, как в юности море выносило в подарок ракушки и камешки, омывало ноги, дышало в душу. Теперь меня целил лес. Дорога повела с опушки через мокрые поля в родную нетронутую даль – в русскую живопись XIX века.

А в Москве кипела неистовая жизнь, лоб в лоб сходились политики и партии. На июнь были намечены президентские выборы, и уже в начале мая на улицах начались битвы за людские головы и души. Боролись два чудища: Ельцин и Зюганов. Остальных, не менее бессовестных и лживых, в расчёт не принимали. Тверскую, Пушкинскую и Манежную площади запрудили огромные озлобленные толпы. День за днём текли к Кремлю краснознамённые реки и бурлили у его стен. Люди отчаянно жаждали перемен. Я не верил ни либералам, ни коммунистам, ни популистам вроде Лебедя, впивался в экран телевизора, вздыхал, отплёвывался, но 9 мая не выдержал. Меня вынесло из дома в центр города. В висках стучало: «Vox populi – vox dei». Достигнут ли эти голоса небес? У метро «Пушкинская» я нырнул в толпу и двинулся вперёд. Обогнал поющих «Варшавянку» пенсионеров, хмурых знаменосцев, старушек, грохочущих пустыми кастрюлями, нырнул под огромный плакат «Ельцина в отставку». Меня вынесло с обочины на стремнину, и тут в нескольких шагах я увидел Зюганова. По обе стороны от него шествовали два охранника и две женщины с иконами, покрытыми рушниками…

– Прохиндей! – шепнул я себе под нос и поехал домой.

Через месяц вождь коммунистов выборы проиграл. Как поговаривали, не осмелился взять власть и уступил её Ельцину. Это понимали даже обыватели. Уничтожение страны продолжилось. Зюганова умело превратили в громогласный громоотвод, в гневного пустослова, вождя ряженых пионеров и комсомольцев. Роль ленинца-постмодерниста пришлась ему впору. С этого дня на демонстрации я не ходил и не включал телевизор. В России «глас народа» сливался с «гласом божиим» лишь под церковными сводами. Просить о переменах больше было негде.

Так мне казалось. Через год я убедился, что это не совсем верно. Глас народа способно расслышать и передать искусство. Ответом на смертный приговор России явился пронзительный «Плач Иеремии» Владимира Мартынова. Премьера состоялась 10 февраля 1997 года в полуподвальном зале старинного здания на Поварской. Там помещалась Школа Драматического искусства Анатолия Васильева. Замечательный мастер нашёл гениальный образ проклятья, нависшего над грешным народом, – медленно падающей стены. Лишь слёзные, всё усиливающиеся молитвы смогли умилостивить Бога. Стена зависла в падении, а когда мольбы верующих возвысились до предсмертного крика, начала подниматься. Хор «Сирин» под управлением Андрея Котова предстал в виде монахов в чёрных облачениях. Ввысь взлетела стая белых голубей – символ душ праведников, вымоливших прощение несчастной стране.

Июль подходил к середине, медлить стало невозможно. Предельно собравшись, я написал за 16 дней текст в 90 страниц. Ещё неделю переписывал его начисто, 17 августа поставил точку и лишь тогда задумался, что делать дальше. Угнетала мысль, что перепечатывать всё придётся Париже, где у меня не было ни своего угла, ни пишущей машинки с французским шрифтом, ни компьютера, ни средств на машинистку.

Шли дни, я что-то исправлял в тексте, а голова разрывалась от иных мыслей. Если заплатить за перепечатку в Москве, не останется денег на самолёт. Как срочно заработать четыреста долларов – два миллиона рублей? Разгрузкой вагонов? Написать за неделю безумный детектив? В лучшем случае за него дадут лишь аванс. Взять взаймы в Москве на год невозможно. А в Париже… не представляю. Всё! Либо придётся покупать билет и разбираться на месте, либо оставаться в Москве, но тогда я не смогу защитить этот бессмысленный диплом и меня не примут в докторантуру. Несколько дней я метался по квартире и по улицам вслед за своими мыслями.

И тут случилось немыслимое, невозможное! Как-то утром мне позвонил незнакомец и бодро произнёс:

– Я от Петера Клаузена. Помните, вы опубликовали в его газетах серию статей?

У меня дрогнуло сердце:

– Помню, разумеется. Двенадцать статей ему послал, кажется.

– Он просил передать вам гонорар. Давайте встретимся у метро «Академическая».

Я обомлел, принялся благодарить этого человека, бросил трубку и, ликуя, вцепился себе в волосы.

– Такой дар, Господи! Господи! Вот судьба!

Через час приехал в назначенное место. Ко мне подошёл розовощёкий человек лет тридцати, весело пожал руку и протянул плотный конверт:

– Здесь пятьсот марок. Счастливо! – он повернулся, чтобы уйти.

– Постойте! Это невероятно! Кто вы? Я так благодарен Клаузену и вам! Теперь я смогу перепечатать рукопись моей французской диссертации!

– Поня-ятно, – весело протянул он. – Очень рад, что так вам помог. Я москвич и тоже учусь, но в Германии, с Клаузеном случайно познакомился. Желаю успешной защиты!

– Вам также! – я махнул ему рукой и едва не шагнул вслед.

Опомнился, постоял, засунув конверт глубоко в портфель. Поразила не только честность незнакомца, в который раз провидение явило мне свой знак, когда выхода не было.

Дипломное сочинение мне украдкой отпечатали на компьютере знакомые из французской редакции агентства АПН. В перестроечные годы я не раз публиковался в многочисленных журналах этого агентства. На перепечатку и мелкую корректуру ста двадцати страниц ушёл почти весь гонорар: четыреста восемьдесят марок. Цену за свою работу редакторы назначили немилосердную. Другой возможности подготовиться к защите у меня не было, и они это понимали. На авиабилет пришлось потратить почти все рублёвые сбережения. Опять это «почти» едва не захлестнуло меня с головой. За десять дней перед отлётом пришлось перейти на «лагерную пищу»: макароны, селедка, самодельные сухари из хлеба и чай. Но и тут мне немного повезло. Знакомая согласилась из человеколюбия купить у меня «в подарок для дочери» французский транзисторный приёмничек. За двадцать тысяч рублей, или за четыре доллара. Этого хватило бы на неделю привычной еды, к тому же у меня оставалось двадцать марок. И я с ликованием перешёл от нищенства к бедности.

Чемодан был собран. Подарков в нем не было и на сей раз: только книги и личные вещи. В аэропорту Цюриха остатки России отмело в сторону – к окошку паспортного контроля для «неевропейцев». Я отстоял молчаливую очередь и оказался в холодно-улыбчивом, вежливом, по-больничному чистом мире. Вытерпел дотошный досмотр с раздеванием и выворачиванием исподнего, почувствовал себя беженцем на приёме у санитарных врачей. В зале ожидания перед отлётом в Париж вспомнились месяцы жизни в одичалой, наполовину чужой Москве. Родное промелькнуло несколькими близкими лицами, тяжёлыми «русскими разговорами», отозвалось в коротком прощании с мамой. Вместе с самолётом меня шатала дурнота и слабость от подхваченной в России болезни – от смеси отчаяния с надеждой и стиснутой между ними боли, называемой любовью к родине.

Встреча с Ирэн

О ней я узнал случайно от знакомого иконописца, уехавшего на Запад. Осенью 1995 года, после записи в аспирантуру Нанси, я на радостях приехал к нему в Кёльн. Мы гуляли по городу и разговаривали о Москве, Германии, Франции, о наших делах. У него с женой, русской немкой, жизнь разладилась, распался уже второй брак. Он сетовал на собственную бестолковость и неприспособленность. Я хмурился, советовал принять монашество. И тут он спросил:

– А сам ты почему не женишься? И в монахи не спешишь?

– Я бы женился, но не пока не защищу докторскую, не получу работу, об этом лучше не думать.

– Смотри сам! А то мог бы присмотреться к одной моей знакомой. Она в Париже живёт, мать француженка, отец из старых эмигрантов. Православная, пишет книгу о старцах времён Гулага. Мы с нею три года назад встретились в Пустыньке у могилы старца Тавриона.

– Да-а-а?! Как её зовут?

– Ирэн Семёнова-Тян-Шанская, – многозначительно глянул приятель.

– Что-о? Потомок того самого географа?

– Ну да.

Я усмехнулся:

– Не стоит мне с ней связываться. Мне кого-нибудь попроще.

– Напрасно, я в людях кое-что понимаю. Она очень добрая, глубоко верующая. Попробуй, а там как Бог даст.

– Нищий студент просит руки парижанки… М-да, – я вздохнул. – Ну, раз так, дай мне её адрес или телефон.

– Понимаешь, – замялся он. – Мне неловко было с ней знакомиться. Я ведь тогда женат был.

– Ты в самом деле бестолковый! Не обижайся! – рассмеялся я от неожиданности. – Зачем тогда ты этот разговор затеял?

– Ну… парижские эмигранты её знают, я думаю.

На меня смотрели беспомощные глаза вечного подростка. Я махнул рукой и перевёл разговор на другую тему. Вспомнил о нём лишь через несколько месяцев, когда летом 1996 года вновь прилетел в Париж. Отдал текст французской «кандидатской» Коньо, на время поселился у Гуго и погрузился в привычную полунищую жизнь. Однажды в воскресенье во время службы в соборе Александра Невского вдруг заныло сердце. Одиночество на чужбине тяжелее, нестерпимее, чем одиночество на родине. Кончится ли оно когда-нибудь? Ну, защищу я докторскую, получу место. А потом? Почему этот чудак заговорил со мною о неведомой Ирэн?

И я решился. Во дворе дождался отца Бориса Бобринского, спросил, как о чём-то маловажном:

– Вы случайно не знаете Ирэн Семёнову-Тян-Шанскую?

– Прекрасно знаю, с детства. А что вас интересует?

– Знакомый иконописец из Кёльна просил передать ей привет. Она ваша прихожанка?

– Нет, её приход в Шатнэ-Малабри, у отца Михаила Евдокимова.

– Может быть, у вас её телефон есть?

Отец Борис глянул на меня и не придал вопросу значения.

– У меня нет. Спросите в церковном доме, – он показал на трёхэтажное строение. – Позвоните в дверь на первом этаже налево.

На звонок выглянула молодая женщина, сверкнула очками. Я поздоровался по-французски, сослался на отца Бориса и объяснил просьбу.

– Ирина! – воскликнула женщина на чистейшем русском. – Так это моя давняя подруга, прекрасно её знаю! Сейчас принесу телефонную книжку.

С минуту я мялся на пороге, разглядывал коридорчик, горку детских ботинок под ногами, игрушки, валявшиеся вдоль стен…

– Извините, что задержалась. У нас тут вечный беспорядок, не успеваю убирать. Вот, записывайте, – она продиктовала номер. – А вы, судя по произношению, из России?

– Из Москвы. Готовлю докторат в Нанси.

– Замечательно, – она вгляделась в моё лицо и улыбнулась с лёгкой лукавинкой. – Передавайте Ириночке и от меня привет.

Неделю я колебался. Глупо звонить, чтобы передать привет от знакомого. Вспомнит его, поблагодарит, скажет несколько вежливых слов и повесит трубку. А может, она уже замужем? Тогда на этом всё закончится! Позвоню и забуду незнакомку, оставшуюся незнакомой. Днём в субботу я набрал её номер. Представился по-французски, передал привет от иконописца из Кёльна. Напомнил, что они встретились несколько лет назад в Пустыньке у могилы отца Тавриона.

– Теперь вспомнила! – голос мгновенно потеплел. – Так он в Германии! А как он живёт, расскажите.

Мы разговорились. Про общего знакомого, про отца Тавриона, про её книгу о русских старцах.

– У меня над ней ещё много работы… Удивительно, что вы тоже знали этóт старéц, – она прервалась и вдруг спросила. – Вы из России? В Париже проездом?

Услышав об университете Нанси, аспирантуре и докторате, удивилась:

– Странно. Приехать во Францию, чтобы изучать русский авангард?

– В Нантере у Струве я начал писать докторат по русской средневековой культуре, но он вдруг отказался от научного руководства, а профессор из Нанси предложил другую тему.

– И она вам нравится?

– Она очень важна. Русский авангард, в отличие от западного, пытался вернуться к религиозным истокам культуры. Об этом можно долго рассказывать, если вам будет интересно, – добавил я и затаил дыхание.

– Ну… Я никогда об этом не слышала, – она тоже помолчала. – Если хотите, приезжайте завтра к нам на приход в Шатнэ-Малабри. В четыре часа дня на молодёжном собрании будет разговор о проблемах православия в Европе. На скоростном метро по синей линии «В» нужно доехать конечной «Робинсон», а там пешком пять минут. Запишите…

У телефона-автомата я замер, обдумывая разговор.

– Сразу дозвонился! А ведь летом её могло не быть в Париже. Значит, нужно сделать шаг… – я теребил бороду, отгонял все предчувствия и вихрь мыслей.

В блокноте с трудом читалась прыгающая скоропись: «ц. св. Батильды, цоколь, Петропавл. ц. 16 ч.» Не поехать я уже не мог.

Подземка вылетела из тоннеля в пригород. В солнечных ореолах наплывали в глаза многоэтажки, деревья, особняки, мелькали раскалённые уличные провалы, сияли ртутные капли вместо автомобилей. Я опаздывал. В начале пятого приехал на конечную, спросил, как найти Шатнэ-Малабри. Медлительная дама удивлённо повернула лицо и повела рукой вокруг:

– Перейдите улицу, и вы в Шатнэ.

– Так, – я запнулся. – Может, вы знаете, где здесь церковь святой Батильды?

– Это другое дело, – она неспешно ткнула пальцем в горячий воздух. – Это там! Отсюда не видно, но совсем близко. Вам по пути подскажут.

В безлюдье и спешке я не сразу отыскал двустворчатую металлическую дверь и рядом латунную табличку с надписью по-французски: «Православная церковь свв. Петра и Павла». В конце длинного коридора гулко звучали голоса. Дверь в зал была настежь открыта. Я вошёл, кивнул в пространство – сразу всем и извинился за опоздание.

– Вы из России!? – уточнил седобородый священник в чёрном подряснике и тут же пригласил за длинный стол. – Присоединяйтесь к чаепитию.

Сидящие улыбались незнакомцу и удивлённо разглядывали. Мне пододвинули чашку, коробку с печеньем и вернулись к беседе. Она оказалась совсем пустяшной: как избежать искушений, как общаться с неверующими, как преодолеть страх смерти, как понять слова Евангелия о том-то и о том-то. Молодые, опрятные, благополучные французы вежливо опровергали или дополняли друг друга. Кто из них Ирэн, я догадался сразу, встретив короткий пристальный взгляд. Голубые глаза показались задумчивыми, грустными и тут же скрылись за опущенными веками. Выждав полчаса, я сорвался я в спор, чтобы не слушать горячее юношеское пустословие:

– Позвольте сказать несколько слов! – священник кивнул. – В России сейчас умирают от голода, нищеты, болезней, страдают от лжи властей, одиночества и безнадёжности. Всё рушится, и только церковь возрождается. Почему? Страдания пробуждают души и приводят к вере. Не может быть благополучного христианства. Мне кажется, на Западе многим верующим не хватает опыта страданий. Извините, может, я не прав…

Молчание прервал священник:

– Верно, Христос ведёт к спасению крестным путём. Божественная воля кому-то посылает тяжёлые испытания, кому-то полегче. Всем по силам, чтобы люди не возроптали. И всегда даёт утешение. Будем просить Бога о милости к страждущим в России и чтобы всем нам хватило сил. Не будем бояться страданий, – обернулся он ко мне и поднял всех на молитву.

К священнику мы подошли одновременно: она и я.

– Отец Михаил, знакомьтесь. Это Валери, про него я вам вчера говорила.

Он кивнул, глубоко вгляделся мне в глаза. В который раз я пересказал свою жизнь, упомянул о Нанси, докторате и отце Борисе, который помог мне найти телефон Ирэн. Священник задумался, глянул на нас и заспешил домой.

– Хотите зайти к нам выпить чаю? Мы здесь в двух шагах живём, – она скользнула взглядом и отвела глаза. – Вы не спешите?

– Нет. Я… с удовольствием.

Две переполненные парковки окаймляли широкий двор. Рядом в скверике визжали дети, бегая за собаками и от них. Мы шагали по жаре и, казалось, мысленно расспрашивали друг друга обо всём на свете.

– Я сразу понял, что вы Ирэн.

– Правда? – усмехнулась она. – Отец Михаил согласился с вами, я тоже согласна. Страдания неизбежны, но как их вынести?

– Он нам и ответил. Испытания даются по силам, а утешения по нашим слабостям. Мне показалось, отец Михаил очень добрый человек.

– О, да! И очень мудрый. Это мой духовник.

Мы вошли в безупречно чистый подъезд, поднялись на второй этаж. Ирэн потянулась за ключом, и в тот же миг дверь распахнулась. На пороге стояла черноволосая женщина с весело расширенными глазами и хитрой улыбкой:

– Я вас из окна заметила. Здравствуйте, мсьё, проходите. Пьер! Пьер! – тут же крикнула она вглубь квартиры. – У нас гость!

– Маман, это Валери. Он из Москвы, – едва успела произнести Ирэн.

В прихожую вышел невысокий лысоватый человек профессорского вида, поправил очки и удивлённо остановился.

– Знакомьтесь, это папá! А это Валери, москвич. Он выступал сегодня на нашем молодёжном собрании.

– Вот как? – после сдержанной улыбки мужчина представился на чистом русском: – Пётр Николаевич! Милости прошу! Хотите чаю?

В гостиной я опять рассказывал о себе. Меня осторожно изучали, из вежливости спрашивали о пустяках, не вдаваясь в подробности моей жизни. Место стола занимал журнальный столик с мраморным верхом, стопками книги и ворохом газет на полке внизу. Чашку приходилось держать в руке, а печенье класть на край блюдца. Я исподволь осматривал гостиную. Пространство съедали старинная мебель и массивный диван, на стенах висели какие-то фотографии и размытый акварельный пейзаж, в углу небольшая старая икона в окладе с киотом. Из разговора не запомнилось ничего, кроме главного – доброжелательности и мягкой простоты в общении.

В прихожей мать Ирэн протянула пальцы для поцелуя и улыбнулась:

– Зовите меня Изабель! Будем ждать вас в гости.

Пётр Николаевич крепко пожал руку:

– Очень рады были познакомиться. Приезжайте в нашу церковь и заходите к нам после службы!

Ирэн вышла со мною на улицу, показала дорогу до станции «Робинсон» и тут же повернула к дому. Мы успели договориться, что я на днях позвоню. Она дала понять, что не против продолжения знакомства. Неясно, что оно нам сулило, а в груди теплело. Родители её оказались очень милыми людьми.

Гуго собирался на месяц уехать в Польшу по делам, и наутро я отправился в монастырь Ля-Круа. Неизбежность смиряла. Более того, только отец Ефрем мог бы помочь мне продлить визу. Мою просьбу он воспринял спокойно. К нему в обитель приезжали из многих стран, в местной префектуре его хорошо знали и выдали мне визу до декабря. В сентябре я сдал в Нанси несложный для меня экзамен о культуре русского модернизма и получил диплом D.E.A. Всё это заняло меньше часа. Коньо уже прочёл мою работу «Архаические черты русского авангарда». Пролистал её на моих глазах, сделал какие-то замечания, что-то сказал о библиографии, поставил оценку «Bien (Хорошо)» и без улыбки продолжил:

– Начинай готовить докторат. Учти, это не D.E.A. Работа по твоей теме предстоит сложнейшая!

Вечером я успел вернуться к Ефрему и принялся за привычные занятия. Окапывал цветы в розарии, что-то печатал на компьютере, бродил по одичавшему парку с корзиной и собирал яблоки для компота. Звонить Ирэн удавалось редко, с разрешения настоятеля и строго по счётчику минут. Наши короткие разговоры дополняла переписка. В начале ноября, Гуго вернулся, мы созвонились, и я приехал к нему в Париж. Меня ждала работа над докторатом, конца которой не было видно.