Текст книги "Последний разговор с Назымом"

И вот я держу в руках книгу, пришедшую из Турции. Книга о тебе. В ней твоя фотография, сделанная в тюрьме. Мое сердце сжимается от боли: стоишь одиноко у стены каземата, согнувшись от ветра и холода в длинном изношенном пальто, в худых башмаках без шнурков, костлявый печальный узник. Прижал к груди тощую грязную кошку, ушел в себя, потерял самого себя в себе, впал в задумчивость. И, глядя на эту фотографию, я проклинаю себя, Назым, что недожалела, недолюбила, недоберегла тебя.

А кошки в твоей жизни когда-то играли не последнюю роль. Все-таки первые настоящие стихи ты когда-то тоже написал о кошке. Помнишь, как одна дама, пианистка и жена известного руководителя известного театра, умоляла, требовала, чтобы ты написал статью в защиту кошек, чтобы вместе с ней боролся за их права?

Дама просила:

– Одно ваше слово, и мальчишки не будут откручивать им хвосты.

Кажется, она возглавляла секцию кошек в Обществе охраны животных. Ты пытался отделаться от нее, говорил, что уже написал «Элегию Шайтану».

– Но это же про собаку! – возмущалась дама. – А у нас кошки!

Ты боялся ее голоса, шутил, выкручивался, и все повторялось. В конце концов ты смалодушничал и пообещал статью написать. Ситуация осложнилась. Звонки пошли сплошным потоком. Теперь, как только телефон начинал звонить, ты бежал в другую комнату с криками:

– Меня нет! В Москве нет! В Европе нет!

И вот однажды меня врасплох вопросом о твоей обещанной статье застал звонок другой женщины с незнакомым голосом. Гнусно было выкручиваться, и я сказала ей:

– А Назым написал замечательные стихи про кошку!

– Что вы говорите! – воскликнула она растроганно. – А как мне их получить?

– Откройте его последнюю книгу и найдите. Стихи называются «Сказка сказок».

– Прочтите мне хоть несколько строк.

CКАЗКА СКАЗОК

 
Стоим над водой —
чинара и я.
Отражаемся в тихой воде —
чинара и я.
Блеск воды бьет нам в лица —
чинаре и мне.
 
 
Стоим над водой —
кошка, чинара и я.
Отражаемся в тихой воде —
кошка, чинара и я.
Блеск воды бьет нам в лица —
кошке, чинаре и мне.
 
 
Стоим над водой —
солнце, кошка, чинара и я.
Отражаемся в тихой воде —
солнце, кошка, чинара и я.
Блеск воды бьет нам в лица —
солнцу, кошке, чинаре и мне.
 
 
Стоим над водой —
солнце, кошка, чинара, я и наша судьба.
Отражаемся в тихой воде —
солнце, кошка, чинара, я и наша судьба.
Блеск воды бьет нам в лица —
солнцу, кошке, чинаре, мне и нашей судьбе.
 
 
Стоим над водой.
Первой кошка уйдет,
и ее отраженье исчезнет.
Потом уйду я,
и мое отраженье исчезнет.
Потом – чинара,
и ее отраженье исчезнет.
Потом уйдет вода.
Останется солнце.
Потом уйдет и оно.
 
 
Стоим над водой —
солнце, кошка, чинара, я и наша судьба.
Вода прохладная,
чинара высокая,
я стихи сочиняю,
кошка дремлет,
солнце греет.
Слава богу, живем!
Блеск воды бьет нам в лица —
солнцу, кошке, чинаре, мне и нашей судьбе.
 

Больше из общества охраны кошек звонков, слава Богу, не было.

И все-таки зря мы не защитили кошек, Назым…

Мне недавно один человек с большой радостью рассказывал, что был в Средней Азии, где увидел озеро, чинару и кошку, о которых ты написал в «Сказке сказок». Хотя это чистый вымысел, но тот божественный, единственный, про который Пушкин сказал «над вымыслом слезами обольюсь…»

А ты всегда посмеивался, читая измышления о себе: – Вот дураки, ну откуда они это взяли? Ничего этого не было.

Знаешь, недавно Борис Полевой написал о том, как несколько раз бывал с тобой в поездках. Написал, что ты такой хозяйственный, даже щетку сапожную и нитки всех цветов с иголками возил в чемодане. Так что, если у кого-нибудь что-то отрывалось – рукав или пуговица, – сразу бежали к тебе. Я всё думаю, зачем он так написал? Может, спутал тебя с кем-то, – не знаю. Эти мемуары мне показал возмущенный Бабаев, а потом мы вспомнили твою «аккуратность», твою «хозяйственность», твою рассеянность, твою забывчивость и, честное слово, долго смеялись.

Помнишь, ты рассказывал, как вскоре после приезда в Советский Союз поехал с нашей делегацией в Стокгольм. Ты мало кого тогда еще знал и еще хуже ориентировался в житейских вопросах, особенно за границей. Тебя успокоили, сказали, что для этой цели с делегацией едет специальный человек – администратор. Но кто этот человек, сказать забыли. Вы прилетели в Стокгольм. Тебе понадобилось деньги обменять, какие-то мелочи нужно было сделать. Среди членов делегации ты сам вычислил администратора, худенького, стеснительного человека в больших круглых очках, с тонкими нервными руками, явно привыкшими к счетам.

Ты подошел к нему и очень вежливо попросил что-то сделать. Он безропотно согласился, тут же ушел по твоим делам и тихо выполнил твое поручение. Ты снова и снова обращался к нему всю неделю, пока вы были в Стокгольме. Вернувшись в Москву, вы обнялись на прощанье, ты благодарил его за помощь – он был тебе очень симпатичен – и предложил ему свой телефон. А он протянул тебе визитную карточку с надписью: «Композитор Дмитрий Шостакович».

Вернемся, Назым, в тот день, о котором я говорила. В тот солнечный день. Почему так много солнца было в те годы, какой день ни придет на ум, все солнечный…

– Ты хочешь, Веруся, знать, как мне помог товарищ Павлов? Да, это на самом деле удивительно. После тюрьмы на меня сделали два покушения. Один раз хотели убить автомобилем. Очень типичный полицейский случай, но я все-таки думал, это случайность. Какое-то маленькое сомнение оставалось. Но люди стали меня предупреждать. И вот однажды жена одного большого купца – она была у нас в партии – узнала, что меня хотят призвать в армию под тем предлогом, что я, сидя в тюрьме, не отбыл воинскую повинность. После этого решили послать меня в пограничные войска и там убить, якобы при попытке перейти границу. Другой вариант: призвать в армию рядовым и послать служить в Анатолию. А там мороз, тяжело, после тюрьмы я бы там долго не выдержал, сам бы умер. Это уже было серьезно, и я начал искать выход.

Уважаемая жена купца, я кланяюсь вам до земли. Вы предупредили Назыма об опасности.

Решили, что я должен бежать. Но как? За мной по пятам ходило семь полицейских. Они дежурили круглосуточно, на джипе то и дело подъезжали к дому… Сначала я не мог ничего придумать. Вот когда совсем отчаялся, вспомнил про товарища Ивана Павлова и его рефлексы. Я стал жить по часам, но так точно, что ты не можешь себе представить. Я просыпался в один и тот же час, ровно, минута в минуту, каждый день открывал форточку, затем точно через пятнадцать минут выходил из дома и попадал точно в один и тот же трамвай. Я входил в дверь киностудии, где я работал после тюрьмы как режиссер, дублирующий фильмы на турецкий язык, ровно в положенный час и ровно в мой час выходил обедать в одно и то же кафе. И так весь мой день строился по часам с утра и до ночи. Я не допускал никакого нарушения этого режима в течение пяти или шести месяцев, и «охрана» очень скоро усвоила мой распорядок. Поэтому, когда мои два товарища назначили побег, я встал не в семь часов, как обычно, а в четыре. Я спокойно прошел мимо спящих полицейских, ни один из них даже не шевельнулся, так уверенно они спали. Но когда я вышел на улицу, то полицейская машина выскочила в другом конце, и они меня заметили. Я уже заранее разработал маршрут. Добрался до Бейоглу – там у нас старинный магазин «Пассаж», такой же, как и в Москве, у него выходы на две улицы. Вот через Бейоглу я оторвался от слежки и пришел к гостинице «Тарабья». Перед ней находился причал. Когда я вышел, мой молодой родственник Рефик уже подъехал на моторной лодке и делал круги, чтобы не привлекать внимания. Он все рассчитал, запас бензина до Варны, скорость и прочее. У него даже сиденье было пробковое, чтобы могло служить «спасательным кругом», если перевернемся. Мы ждали, когда в проливе начнется движение судов в Черное море, чтобы незаметно между ними проскочить. В конце концов так мы и сделали – прикрывшись одним большим пароходом, вышли незаметно в Черное море. Конечно, напряжение было страшное. Все время боялись, что нас увидят военные турецкие суда или еще что-нибудь произойдет непредвиденное. Но все-таки быстро плыли вперед и вскоре, минут через тридцать наконец увидели громадный корабль. Сначала я испугался, думал, черт знает, вдруг это наш или американский! Приблизились, и я прочел «Плеханов», но написано латинскими буквами. Я самого Плеханова не очень-то любил, но все-таки, думаю, «Плеханов» не может быть буржуазным. Взяли на него курс, и вскоре они увидели нас тоже. Мы подошли к ним почти вплотную. Мы стали их просить сбавить скорость, а они продолжали идти полным ходом. Нам стало трудно идти вровень. Я кричу им, что я Назым Хикмет. «Коммунист, турок! Поэт! Я – Назым Хикмет!» Сначала они крикнули, что не надо к ним подходить. Но потом они поняли, приветствуют меня, машут руками, а брать не берут! Оказалось, что корабль румынский. Я говорю им: «Я – Назым Хикмет!» – думаю, может быть, они не знают все-таки: не могу понять, почему не берут человека, который на их глазах каждую минуту может на этой утлой лодке погибнуть. Они мне все время говорят: «Товарищ Назым Хикмет, ждите немножко. Мы запросили. Ждем ответа! Сейчас мы вас возьмем, то есть скоро. Немножко терпите еще. Сейчас!» Мы с Рефиком чуть с ума не сошли. Не знаем, что они решат. Если не возьмут – мы уже до Варны не дойдем, бензина не хватит. Время-то идет! Час уже около них крутимся, второй пошел… Самое страшное – это вернуться! Это конец! Рефик мне говорит: «Давай деньги им предложим». Ая сказал: «Нельзя. Это же социалистические моряки, они взятки не берут!» Лодку несет. А они нам дают разные советы, волнуются, все столпились, кричат, но не берут! Ты представляешь наше положение?! Так продолжалось полтора часа! Не меньше. Потом они очень торжественно подняли нас на корабль, провели в кают-компанию, и там на стене я увидел стенгазету, посвященную мне. «Свободу Назыму Хикмету!» Мои фотографии. Они меня так радостно поздравляли, все жали мою руку и так далее, а я говорю: «Черт возьми, объясните мне наконец, почему вы меня так долго мучили!» Оказывается, они звонили в свой порт, в Констанцию, оттуда начальники звонили в Бухарест, оттуда другие начальники звонили в Москву, и, когда Сталин разрешил взять, они нас подняли. На это как раз ушло полтора часа. Я им сказал: «Вы же моряки! Вы видите: человек гибнет, так возьмите его, потом, если окажется, что он сволочь или почему-то нельзя его оставить живым – бросьте его назад, но нельзя же так». Они мялись, конечно, что могут говорить? Вот так я прибыл в Констанцу, оттуда в Бухарест, оттуда в Москву. А Рефик походил со мной, а потом мы обнялись, простились. Он вернулся в Стамбул. Так этот смелый молодой парень спас мне жизнь. Он рисковал своей жизнью тогда и много лет потом. Меня люди постоянно спрашивают, кто этот человек, как его имя, а я не могу им сказать. Даже в «Автобиографии» имя его не написал: «вдвоем с молодым товарищем мы шли на смерть…», но он, я думаю, прочел и понял, что я его помню и благодарен ему за жизнь. И ты его имя храни, но никому не называй ни друзьям, ни врагам, пока он сам не откроется.

Мне привезли турецкую газету «Джумхуриет», где 18 декабря 1964 года журналист Ильхан Сельджук написал: «…Что же касается истории с побегом Назыма Хикмета в Россию… Любителей его стихов это очень огорчает. Одни говорят, что если бы Назым Хикмет не убежал, его бы убили. И даже есть те, кто считает: “Пусть бы лучше убили”».

Ты не нуждаешься в оправдании своего побега, Назым. Мне, обыкновенной русской женщине, трудно понять эти разговоры об измене родине поэта, которого посадили в тюрьму за поэзию и приговорили к пятидесяти пяти годам заключения, а когда под нажимом честных людей многих стран помиловали, возникла угроза убийства. Ты говорил мне об этом, я верю тебе. Да, тебе была дорога жизнь, но для чего? Для того, чтобы на твоей родине больше не сажали поэзию в тюрьмы, чтобы Турция всегда была матерью самым верным своим сыновьям, чтобы Ильхан Сельджук сегодня мог напечатать эту, так взволновавшую меня статью. Ты был самым сознательным, самым оптимистичным и самым нежным патриотом своей отчизны. И может быть, даже не дети, а внуки детей Ильхана Сельджука еще оценят силу и красоту твоей любви к обожаемой Турции. Время все ставит на свое место.

Никогда не забуду тот футбольный матч между командами Турции и Советского Союза. Мне кажется, что турецкие футболисты тогда приехали к нам впервые. Международные матчи в те времена случались не часто, и стадион был битком набит. Ты заранее купил четыре билета: мы пригласили Акпера с Тосей. Вчетвером сели на скамью, помню, как нас вжали с двух сторон, словно прессом – людей было гораздо больше, чем мест. Ты радовался, что турки вызывают такой громадный интерес у москвичей. Вокруг нас спорили разные люди о предстоящем поединке, и некоторые болельщики даже в сердцах говорили:

– Дали бы турки нашим прикурить как следует, чтобы не зазнавались. Супермены! Считают себя неотразимыми, а разве раньше так играли!

Тебя эти реплики изумляли. Ты редко ходил на стадион и не знал, что московские болельщики самые требовательные, самые незлобливые, и потому справедливо считаются самыми доброжелательными в мире.

Мы с Акпером решили болеть за турков.

– Ну а за кого ты будешь болеть? – я шутливо спросила тебя, хотя, конечно, у меня не было никаких сомнений.

– Как за кого? За наших, конечно.

– За турков? – уточнила я.

– Нет, Вера, – очень серьезно пояснил ты. – Я буду на стороне советской команды.

– Как?.. – изумилась я. – Сейчас твои бедные турки встретятся с нашими асами. Представляешь, как им достанется! Сам говоришь, что футбол у вас только начинается… – огорчалась я все больше и больше. Твое решение мне казалось противоестественным. И вдруг ты повернулся ко мне и к Акперу. Повернулся и с гневной грустью сказал:

– Для вас этот футбол – только развлечение. Вы не понимаете, что сейчас на поле выйдут и начнут соревноваться две системы: буржуазная и социалистическая. Я буду на стороне социализма.

Игра началась. Когда гостям забили три первых мяча, я посмотрела на тебя. Твое лицо выражало отчаяние:

– Понимаю, но не могу ничего с собой поделать… Все-таки очень жаль моих турецких сыновей.

Турецкая команда проиграла с большим счетом. Ты возвращался домой понурый:

– Бедные парни, – повторял ты, – бедная, отсталая страна. Что они могли сделать… Больно, очень больно!

Помнишь, в Коктебеле мы познакомились и подружились с последним секретарем Льва Толстого – Н. Н. Гусевым. Ему уже было под восемьдесят, а он был бодрым, всегда в ровном благожелательном настроении, всегда отзывчив к общению. Ты полюбил с ним говорить, и вы редкий день не проводили несколько часов вместе. Когда Гусев узнал, что ты перевел в тюрьме два тома «Войны и мира» – разволновался, ваши и без того теплые отношения упрочились. Однажды он, желая сделать тебе приятное, рассказал, как Лев Толстой в молодости выучил турецкий язык, восхищался его красотой и даже на строжайшем экзамене в Казанском университете сумел получить по турецкому пятерку. Как же ты, Назым, был рад, весь светился! Всем вокруг об этом рассказывал, а Гусев все дополнял историю новыми подробностями, и оказалось, что на тех же экзаменах Толстой получил двойку по русскому и единицу за отечественную историю. С тех пор Толстой заново завладел твоей душой.

Помнишь, как Гусев рассказывал значительным тоном о философии вегетарианства Толстого, а писатели вокруг посмеивались над причудами великого старца. Так слушай, Назым. Сейчас посмешу тебя. Недавно мы с Анютой гостили в усадьбе Поленово у дочери художника – Ольги Васильевны Поленовой. У них в Поленово теперь музей-заповедник, и потомки знаменитой семьи летом съезжаются в большой флигель. Утром, пока не приехали автобусы с экскурсантами, Ольга Васильевна сама провела нас по пустому дому-музею, мы даже уютно посидели в их былой гостиной, и там она вспоминала удивительные дружбы своей семьи со многими знаменитыми художниками, с Чеховым, Буниным, Толстым… А потом неожиданно меня спросила: «Правда ли, что турки первые изобрели носовой платок?» Я говорю: «Откуда вы знаете?» – «От Назыма Хикмета! Был у нас в театре и рассказывал. Нам всем очень понравилось». А уж потом, когда повела нас в лес за земляникой, начала шутить и веселить всех разными историями. Попался ей на язык Толстой. «Знаете, – говорит, – Вера, одна помещица, подруга моей матери, рассказывала нам, как у нее целый месяц в деревне гостил Лев Николаевич. Прежде чем отправить его к ней, Софья Андреевна долго ее наставляла в письмах, как с ним обходиться, что он любит, чего нельзя, и, конечно, о вегетарианском приготовлении блюд. Приехал Толстой, помещица старается, готовит ему постные разносолы по лучшей поваренной книге, а угодить никак не может. И каша не вкусная, и щи не идут… Помещица в отчаянии посылает нарочного с письмом к Софье Андреевне: так, мол, и так. Плохо. Не ест ничего граф. А та ей отвечает: «А вы кашу на сливочках, надеюсь, варили? А щи на курином бульоне?!» Помещица все поняла, Толстой стал доволен и прожил дольше обещанного».

Вот так, Назым, жизнь писателей будоражит воображение людей, обрастает мифами, легендами, анекдотами. Хорошо, когда памятники иногда подмигивают прохожим. Ты ведь всегда радовался, когда видел в Риме, Неаполе, Флоренции детей, играющих в легендарных фонтанах, сидящих на плечах у мраморных героев и скачущих на их лошадях…

Как давно тебя нет, Назым. Как тяжело становится жить.

Из всех изобретений ХХ века ты больше всего любил телефон за несравнимую ни с чем возможность быстрого контакта с человеком в любой точке земли. Как-то мне попалась пачка телефонных счетов. Боже мой! Астрономические суммы вынимал из твоего кошелька этот маленький аппаратик!

И телефон у нас в доме звонил не переставая с утра до позднего вечера. Ты бежал к нему как сумасшедший. Ты жил в предчувствии доброй вести. Я ни разу не слышала от тебя обычного для всех комментария дурной новости: «Я как чувствовал, у меня на душе кошки скребли». Ты постоянно ждал известий, звонка из Турции. Не буквально, конечно, а вот вдруг какой-то турок в Москву приедет, позвонит и попросит тебя для Турции сделать важное дело. С этим вечным твоим ожиданием случались курьезы.

Однажды после обеда мы с друзьями разговаривали в гостиной. Зазвонил телефон. Я сняла трубку – женский взволнованный голос попросил Назыма. Ты стал спрашивать, кто говорит, но женщина не хотела называть себя. Ты приглашал ее домой, но она наотрез отказалась и просила тебя немедленно приехать к метро «Новослободская». По важному делу. Но ты пользовался только машиной, метро не знал, а незнакомка требовала тебя для важного разговора. В конце концов ты упросил ее приехать к фонтану нашего сквера, пообещал выйти через сорок минут. Волнуясь, ты решил, что странный настойчивый звонок связан с Турцией. Наверное, девушку попросил позвонить какой-то турок, который сообщит ему важную, секретную информацию. Поэтому такая конспирация.

– Я чувствовал, что этот звонок вот-вот прозвонит, – говорил ты нам.

Летний день клонился к вечеру, ты накинул пиджак и ушел. Тебя не было долго – минут тридцать или сорок. Мы начали беспокоиться. Потом ты вернулся с лицом раздосадованного человека, попавшего в глупое положение.

– Ну что? – спросили мы. – Кто же это был?

– Такая худенькая женщина, немножко бедно одетая. Бледное лицо… Сказала, что она представительница одной московской швейной фабрики. У них работает большинство женщин. И вот они узнали, что Назым Хикмет собирается жениться. Они очень много спорили об этом и решили, что жениться я не имею права. «Но почему я не имею права жениться?» – «Потому что такой поэт, как вы, не может принадлежать одной женщине. Вы принадлежите всем!»

Мы спросили, что ты ей ответил.

– Я сказал, что, во-первых, миленькая, я уже женился. Во-вторых, поэты тоже люди, а не боги, черт побери! Им тоже хочется человеческого счастья, семьи, чтобы дом был у них, жена была. Какой же дом без жены? Вот все это у меня сегодня есть. Потому я сегодня поэт очень счастливый. Но она ничего не поняла. Ушла страшно разочарованая.

Телефон постоянно трезвонил в будни, а по воскресеньям наступала тишина. И ты обижался, ворчал, что тебе звонят только потому, что всем от тебя что-нибудь нужно. Нет, конечно. Хотя среди множества людей попадались и те, кто стремился использовать громкое имя Назыма Хикмета. Приносили напечатанные на машинке от твоего имени рецензии на свои бездарные стихи и пьесы, ходатайствовали о квартирах, иногда пытались подсунуть какие-то жалобы, даже кляузы… При этом ты с ходу распознавал дурного человека. Тот еще ничего не сказал, а ты замолкаешь, мрачнеешь – уверен, стоит только «гостю» рот открыть, как повалятся из него змеи и жабы. Но в житейских вопросах старался помогать всем без исключения.

– Сволочь – тоже человек, у него дети есть, жена. Говорил, что просить людям очень тяжело. Если человек просит, значит дошел до крайней точки безысходности.

Но особенно мучили и раздражали тебя звонки, когда в трубке молчали. Это случалось у нас очень часто. После таких звонков у тебя бывало подавленное настроение.

– Почему молчат! Может быть, хотели услышать твой голос, а, Вера?

Ты все воспринимал чрезвычайно остро, все глубоко переживал. Приходил в ярость, если тебе говорили «начальник» или «ну, хозяин, куда поедем?»; если называли иностранцем или, того хуже, «нацменом». Совершенно не мог выносить хамства, грубости – а у нас без хамства в магазине и бутылку молока не дадут! Мы, обыкновенные советские люди, в подобных ситуациях если и обижаемся, то за униженного человека, хотим удовлетворения ему, а ты требовал сатисфакции за себя – ведь в лице другого человека обругали тебя самого.

У тебя всегда было много дел. Ты работал одновременно над несколькими вещами в кабинете, вот за этим огромным столом. Надевал на нос свои громадные очки, открывал футляр турецкой машинки и писал четыре-пять часов в день. При этом испытывал такое волнение и напряжение, что твое лицо покрывалось капельками пота, и ты обязательно засучивал рукава рубашки. В это время был похож на грузчика или пахаря, так много затрачивал энергии и сил. Однажды в журнале «Театр» написал, что работаешь только на кухне. Наврал… Это я всегда готовлю и сижу за русской машинкой на кухне. А ты мне почему-то страшно завидовал, но в кухне работать не мог – там духота. Когда уставал от машинки, то опрокидывался спиной на зеленый диван в гостиной и лежал, как большая рыба на морском берегу. Но голова твоя продолжала работать, ты не умел ничего не делать. Или читал «полицейские романы». Ты таскал их с собой повсюду и всюду терял.

Думаю, что где-нибудь в аэропортах Парижа, Рима, Брюсселя, Каира до сих пор лежат забытые тобой детективы…

Ты поразительно чувствовал каждого человека. Как-то мы ехали в трамвае, это было в конце рабочего дня. Было очень холодно. Ты обратил внимание на пожилую кондукторшу, на ее утомленное лицо и замерзшие руки. Люди проходили мимо, не обращая на нее никакого внимания. И ты поцеловал ей руку. А она заплакала.

– Разве я вас обидел?

– Нет, просто мне поцеловали руку первый раз в жизни. Ты жил как бы без кожи. С одной стороны, постоянно боролся за более гуманный совершенный мир, а с другой… тебе было трудно. Ты был не добряком, а деятельно добрым. Я даже думаю, что магическая сила поэта заключалась не столько в твоем поразительном таланте, а в необыкновенной доброте. Я видела почти всех выдающихся поэтов мира середины ХХ века рядом с тобой. Среди них были замечательные люди, но в них не было того, что всех, да и тех же поэтов, так притягивало к тебе. Ты был всеобщим любимцем. Когда тебе было тяжко, ты хотел, чтобы у других было все хорошо, и способствовал этому максимально. Ты мог в ущерб себе неделями заниматься делами чужого человека. А если дома заводились деньги, ты их с радостью предлагал нуждающимся художникам, поэтам, студентам. Причем делал это деликатно, и твоя помощь не жгла руки принимающим ее. Но авантюристов, вымогателей, наглецов на дух не выносил.

Один раз без звонка пришел высокий немолодой человек. Его шея была небрежно обмотана длинным шарфом, и концы его свисали до колен. Пришел, что называется, в образе этакого разночинца прошлого века.

– Вы читали Достоевского? – с ходу спросил тебя он.

– Еще бы!

– Федор Достоевский! – протянул руку незнакомец.

– Очень рад.

– Сейчас я работаю над продолжением моего бессмертного романа «Преступление и наказание», но материальные затруднения мешают закончить книгу. Нужны деньги.

– Я понимаю, – сказал ты и достал из бумажника двадцатипятирублевую ассигнацию.

Тот взял купюру, презрительно помахал ею в воздухе и, иронически поглядывая на тебя, сказал:

– Федору Достоевскому, гению человечества, двадцать пять рублей…

– Извините, но вы пришли к рядовому писателю, – серьезно возразил ты и открыл дверь на лестницу.

Тебя постоянно преследовали странные люди, тихие блаженные, с благоговением взирающие на тебя, как на Иисуса, и наглые, подчас агрессивные сумасшедшие, которые звонили днем и ночью, врывались в дверь. Одна якутка стоила столько нервов!

Ты мучился, но не мог позволить себе пожаловаться на них властям. Знал, что просьба иностранца пройдет через КГБ, а эту организацию ты ненавидел и не хотел иметь с ней ничего общего, даже сумасшедших. Однажды мы были в гостях у Светланы Аллилуевой – дочери Сталина, и она вдруг рассказала, как у нее жизни нет из-за преследования сумасшедших. Ей казалось, что в каждой психушке сидят люди, вообразившие себя ее сестрами, любовниками, мужьями, и все они рвутся к ней, караулят у подъезда, звонят, требуют встречи, свиданий. И ты ей признался, что сам иногда просто бежишь из Москвы от этого кошмара.

Теперь наиболее устойчивые особи преследуют меня. Сегодня я ходила в Союз писателей к юристу просить защиты против домогательств «зятя мультимиллионера Лысенко». Однажды он пришел к тебе проситься в секретари. Я в кабинет не вошла, когда вы разговаривали, но знаю, ты сказал ему, что не хочешь никакой наемной силы, никаких чужих людей в доме. После этого «зять мультимиллионера Лысенко» – так этот молодой мужчина тебе и отрекомендовался, стал назойливо звонить мне, предлагал себя в качестве сопроводителя на вернисажи и премьеры якобы из гуманных соображений – чтобы Назым Хикмет не отвлекался от творчества. Ты страшно нервничал, кричал по телефону, посылал его к черту, но он звонил снова и снова. Теперь он меня доводит исступленными звонками, требует свидания, задним числом пугая рассказами, как всегда находился рядом с нами в театрах, на выставках, поэтических вечерах… Теперь он угрожает мне смертью, говорит, что меня убьют «в квадрате…» – и называет номер нашей квартиры, если не приду к нему на свидание.

Как ты, Назым, терпел эту кодлу столько лет – не знаю! Сыграла свою печальную роль и сплетня про твою роль в аресте Ярослава Смелякова. Сейчас я расскажу, как было дело с Ярославом Васильевичем. Помоги мне ничего не упустить в важной для тебя истории.

Каким теплом лучились ваши глаза, когда вы со Смеляковым вспоминали свое знакомство! Помню, о чем вы говорили, сидя у нас дома… К тому времени Ярослав Смеляков, известный поэт, любимец молодежи, был уже дважды судим и годы отсидел в лагерях.

– Ярослав, брат, ты можешь мне сказать, почему тебя так назвали? – как-то спросил его ты.

– Имя мое хорошее. Я доволен. Но героической судьбы, как хотелось родителям, не получилось. Видно, подводила фамилия.

Вы познакомились на второй или третий день после твоего приезда в Советский Союз летом 1951 года в гостинице «Москва», куда тебя поначалу поселили. Смеляков все вспоминал два обстоятельства вашей встречи. Первое – как он торопился к назначенному часу, как попал под проливной дождь и вошел в номер, когда с него текло в три ручья. Это бы, может, и забылось, но вот как ты стянул с себя рубашку и надел на него – считал важным. Воспринял этот порыв как некий поэтический знак. А второе обстоятельство уже относилось к его книге «Кремлевские ели», которую Смеляков тогда подарил тебе. Его удивило, что ты взял ее, пролистал все страницы, но не читал, только рассматривал строчки. А потом, довольный, признался:

– Твое лицо похоже на лицо Маяковского, и я боялся, брат, что ты и пишешь, как он, лестницами. (Ты произносил «лестнисами». Звук «ц» в турецком языке отсутствует.) Но второй Маяковский, как второй Шекспир или второй Толстой, литературе не нужен. Нам всем надо стараться идти своей дорогой. А это самое тяжелое дело.

Смеляков рассказывал, что испытал к тебе безоглядное доверие, какое бывает только в раннем детстве. Разговаривать с тобой хотелось так сильно, что он, стеснительный и замкнутый по натуре, стал ходить в гостиницу чуть ли не каждый день. В те первые недели он написал стихи. Они так и назывались «Назым Хикмет в Москве». Ему хотелось, чтобы ты их без усилий понял, и он выбирал нарочно самые простые слова.

 
Не год один,
а десять с лишним лет
хотел увидеть я тебя, Хикмет…
И вот в Москве,
в гостинице «Москва»,
я слушаю спокойные слова.
Передо мною – строен и плечист, —
из стен тюремных выйдя наконец,
стоит планеты нашей коммунист,
ее рабочий и ее певец.
 

Но прочесть тебе свои стихи Ярослав Васильевич не сумел. Он исчез столь же внезапно, как и появился. Напрасно ты пытался разыскать Смелякова – все вокруг недоуменно пожимали плечами. И только года через полтора Регина Янушкевич, твоя давняя подруга, под большим секретом сказала тебе, что Смеляков арестован, и ходят слухи, будто его посадили из-за Хикмета.

Говорили, что однажды подвыпивший Смеляков пришел к тебе в гостиницу, где было много народу, и стал выяснять, как с тобой обращались турецкие тюремщики. А когда узнал, что они тебя пальцем не тронули, то опасно пошутил: «Считай, Назым, что ты и тюрьмы не нюхал. Подумаешь, одиночка! Да у нас за год следствия ты бы такое крещение прошел, что и ад показался бы раем». Говорили, что после этого ты будто бы попросил Союз писателей «оградить себя от дружбы» со Смеляковым, и тогда его арестовали.

Слух этот, как всякая сплетня, оказался живучим и нет-нет да и всплывает кое-где и сегодня.

Ты понял, что кто-то придумал это сознательно и толково, что кто-то хочет посеять вокруг тебя страх, отпугнуть от тебя людей. И ты решил бороться. Начал публично, везде, где только представлялась возможность, хвалить Смелякова, чтобы спасти его. Неоднократно обращался за помощью к Фадееву, просил его передать письмо в защиту честного коммуниста и поэта «наверх», но Фадеев письма отверг и прямо сказал, что помочь Ярославу Смелякову невозможно – он приговорен к 25 годам. А по поводу «слуха» выразил сомнение, но обещал выяснить, и действительно вскоре сообщил, что имя Назыма в деле Смелякова не упоминается. Потом, после 1955 года оказавшись на свободе, Ярослав Васильевич подтвердил правоту его слов. Надо ли говорить, что ты все последующие годы был особенно нежен со Смеляковым.