Текст книги "Последний разговор с Назымом"

В ту ночь, перед звонком от Хрущева я впервые поняла твои слова о том, что родина – это не только могилы отцов, березы или кипарисы. Разлуку с ними пережить трудно, но можно. Но в понятие родины входит душа народа, все – от его самой маленькой мечты до большой цели! Если ты выпал из своего народа и не можешь ускорить его движение от маленькой мечты до большой цели – ты несчастный человек. Теперь, без тебя я думаю о моем народе. Где он? Не в Москве же. О чем мечтает? О счастье, как всегда.

Недавно в ста километрах от столицы, в деревне под Клином, где в магазине не было ничего кроме хлеба и водки, старухи слезно просили меня прислать им из Москвы дешевеньких сладеньких подушечек к празднику революции, три посылки по полкило… Я послала.

В Польшу ты привез меня ранней весной. Перед вылетом в аэропорту «Шереметьево» мы разговорились с супружеской парой старых армян-репатриантов. Они приехали жить в Армению из Европы, но в тот день возвращались назад, не сумев пустить корни в новую жизнь.

Ты спросил:

– Почему вы уезжаете?

В это время на наших глазах багаж грузили на тележку.

– Вот видите те желтые чемоданы из настоящей кожи, теперь перевязанные ремнями, – это наши.

Рабочий у нас на глазах зашвырнул один из них наверх, и чемодан тяжело осел. Армянин отвернулся.

– Честное слово, не могу на это смотреть. Когда мы приехали в СССР, то ни у одного из наших чемоданов не осталось целой застежки. Так их бросали в Москве, так же швыряли носильщики в Ереване. Здесь слишком легкая жизнь. Люди ничем не дорожат. А мы приехали из страны, где все дается очень трудно. Нам поздно перестраиваться, поэтому мы уезжаем.

В Польше ты много работал с переводчиками над стихами. В свободное время буквально отпихивался от провожатых, от разных людей – хотел мне все показывать сам, особенно днем. Мы одни. Бродим, молчим. На улицах много красивых женщин в разноцветных колготках. В парке с сердцем Шопена лужи и гвоздики. Поляки любят цветы. Холодное солнце, ветер кругом. А вечером ходим в гости, в кино, изредка в ресторан, в театр. Смотрим скучные почему-то капустники.

Жили мы в отеле «Бристоль» с его роскошными зеркалами, тогда там все время проходили выставки абстракционистов. Шикарный ресторан отеля по субботам снимали предприятия, и мы спускались в холл посмотреть, как рабочие съезжаются на свой вечер. Женщины появлялись в длинных платьях из блестящей материи с искусственными цветами на плечах, в волосах. Их яркие, разноцветные платья были сшиты не из атласа, а из подкладочного материала. Тебе они нравились:

– Молодцы! Это талант – быть выше бедности!

Все время ветер, холод. В городе мы еще видели разрушенные дома, пустыри. Но война все-таки отступала, и в гетто, куда мы с тобой приехали, все заросло травой. Там развалины и молодая трава. Руины, а рядом в десяти шагах сверкающий стеклом дом.

– Можно ли привыкнуть видеть из окна гетто? – ты думал вслух. – Дети… Все, кто родился в этом доме, услышат историю тех детей…

Едем в Краков. Оба потрясены, переселяемся в другие эпохи. Мы – внутри них. Вижу, как старые камни говорят с тобой. А ты рассказываешь мне, как фашисты хотели взорвать Краков, германизировать Европу.

– У них все равно ничего бы не вышло!

Ходим, ходим по Кракову, как среди декораций. Много монахинь. Они похожи на птиц в своих черных одеждах и огромных накрахмаленных белоснежных головных уборах. В Краковском университете есть студенческое кафе самообслуживания наподобие московского «Молодежного» на улице Горького. Там я заспорила со студентом-философом-хирургом, а ты слушал нас и молчал.

– Вам не мешает верить в Бога ваше образование? Ведь как философ вы знаете, что материя первична, как врач – что человек смертен, как хирург – что души нет.

– Там, где начинается Бог, мысль отсутствует. Я просто верю, и всё. Это марксизм учит все подвергать сомнению, Ленин выдвигает теорию отрицания отрицаний. А мы ведь говорим о Боге. Там все незыблемо. Вера, вот у вас лучшее, единственное имя – Вера, и сложная жизнь, судя по обилию вопросов…

Потом были Закопаны. Холодно в отеле. В горах снег, мороз и ясное солнце. Много немцев приехало кататься на лыжах. Они громкоголосые, смеющиеся, полноватые. В голове у меня вертится все время идиотская фраза: «А за стеной гуляли пьяные немцы». Ты удивляешься, что я так трудно их переношу. А мне постоянно кажется, что вот этот точно стрелял в наших, и вот этот маршировал по нашей земле, и тот, и другой… Ничего не могу с этим поделать, все время мысленно переодеваю их в военные мундиры. Особенно непереносим их смех, их розовые толстые лица. Я впервые вижу немцев после войны, и это тяжело. Мы перестали ездить на фуникулере в горы, где они загорают. Мы садились в пролетку и уезжали в окрестности. Там на поле крестьяне, одетые как танцоры из фольклорного ансамбля, пахали землю в белых, расшитых тесьмой шерстяных костюмах, войлочных тапочках. Они были любезны, но немногословны.

Потом мы опять вернулись в Варшаву. Однажды в Старо място мы зашли в кондитерскую и познакомились с ее хозяином Бренклером. Его кондитерская была очень известная. Стены исписаны стихами, куплетами, автографами знаменитостей, даже Рихтер как будто там расписался. На тебя это произвело сильное впечатление. Кондитер Бренклер подсел к нашему столу и провозгласил тост:

– Да здравствует Турция, Польша и Франция!

– Почему Франция?

– Мы же говорим на ее языке.

А на следующее утро в отель к нам явился высокий длинный старик, твой польский кузен – Боженецкий. Пришел чуть свет, нас разбудил, очень громко разглагольствовал. Ты встал, а старик плюхался на твою кровать, вскакивал и бросался снова, показывал, какой он ловкий и выглядел совершенно сумасшедшим. Боженецкий очень любил воевать, летал на бомбардировщике, участвовал во всех войнах, где только мог, дрался за всех против всех. Он принес тебе фамильный герб на пергаменте: медведь, а на его голове козел с огромными рогами. Ты расстроился.

– Что за дурацкий герб?

А старик гордился. Просил устроить его на съемки в кино артистом:

– Или воевать, или сниматься в кино!

Ты испытал к нему чувство жалости, смешанное с брезгливостью. Встреча с родственником оказалась смешной, неловкой и продолжалась несколько часов. Все это время бой носил в наш номер коробки с пирожными – все новые и новые сорта от Бриклера. Коробки, коробки, коробки. Я угощала всех, кто приходил, бриклеровскими пирожными. Ты ел их беспрерывно и хотел еще. Вечером мы уезжали в Прагу, ты попросил меня оставить для поезда две коробки с пирожными и ни за что не желал их отдавать. Ты хотел быть взрослым, но не мог. Я видела это не раз.

В Москве, у нас дома, когда гости уходили, ты просил: «Отнеси скорее торт в холодильник, чтобы мои глаза его не видели. Я сейчас могу наброситься на него, и тогда мы с ним оба пропали. Я не должен потолстеть. Это смерть для меня…» А когда утром я заглядывала в холодильник, то не находила ни куска. Кругом были рассыпаны крошки, по линолеуму размазан крем. Ты просыпался ночью и воровски расправлялся со своей жертвой прямо там, возле холодильника, и, уж конечно, обходился без ножа и вилки.

Уходя, оставляю свет в прихожей. Уходя, оставляю свет. Даже если ухожу днем, даже если ухожу на полчаса, даже если вернусь с друзьями.

За нашими пыльными окнами – зеленая весна. Запоздалая весна, бессолнечная и такая холодная, словно больная.

Заканчивается цикл, который можно назвать «Без тебя». Без тебя уже все однажды впервые было: лето сухое с моими слезами, осенние дожди и сиротская зима. Теперь весна – последний непройденный километр страха, который я тоже пройду. Но ты не думай, что по моим щекам вечно текут соленые ручьи. Я – твоя жена, Назым. Никто не должен видеть моих слез. Кроме тебя.

Ты начинаешь медленно читать:

 
Ты помнишь Узбекию, каирский бульвар?
Я нашел скамью, где мы сидели с тобой.
Хромая ножка скамьи хрома до сих пор.
 

Конечно, я помню, Назым. И еще как! Я ищу все скамьи, на которых мы сидели, мимо которых шли. Я ищу, ищу… Ты не знаешь, зачем? Зачем эти бессонные ночи, наши безумные разговоры? Я не могу разогнуться. Тяжесть из сердца не спускается в живот. Всё, всё! Всё, Назым. Ни за что больше не войду в кабинет, не сяду за машинку.

Как мы оказались в Каире? Внезапно. Тебе позвонили из Международного отдела ЦК и с большими реверансами попросили поехать в Египет на конференцию писателей стран Азии и Африки. Дело в том, что незадолго до этого в Стокгольме на заседании Бюро Всемирного совета мира разразился политический скандал. В то время, когда половина нашего мужского населения носила, правда, сильно поднадоевшие китайские рубашки из голубого поплина с эмблемой «Дружба», а женщины – китайские шерстяные косынки «Дружба» одного фасона и двух расцветок, Мао поворачивал руль в сторону культурной революции. Наши политики то ли прошляпили эту ситуацию, то ли, как обычно, держали ее в секрете. Но гуманитарная делегация в Стокгольме оказалась абсолютно не готова услышать, как китаец от имени своей страны вдруг обрушил на СССР обвинение в том, что призывы Москвы к разоружению – подлое вранье, что направлены они не против милитаристских держав, а против колониальных и угнетенных народов. Наши делегаты, не получившие никаких указаний от ЦК КПСС, растерялись и молча слушали, как на их головы льются потоки лжи. У тебя, Назым, реакция была мгновенной. Ты вышел к микрофону и дал бой провокаторам, после чего те демонстративно покинули заседание.

Ехать в Египет на конференцию тебе не хотелось. Зимой 1961/62 года у тебя было светлое настроение, много литературной работы, замыслов. Многое получалось, шли и шли стихи. Ты говорил:

– Руки чешутся. Зуд в пальцах. Все время хочу сидеть за машинкой.

Москва, не ведая близкого конца оттепели, жила интересной жизнью. Каждый мыслящий человек чувствовал себя творцом истории. Уходящие от рутины театры и журналы, шумные поэтические вечера, споры до полуночи в каждом доме – все это притягивало в Москву крупных интеллигентов мира, и многие из них постоянно бывали у нас в доме. Куда тут ехать? Но когда ты узнал, что китайцы опять хотят использовать предстоящую писательскую конференцию для политической атаки на СССР, – ты согласился, но с условием, что пошлют и меня.

Я горжусь тобой, Назым! Я дорожу свидетельством твоего бесстрашия. Каждый день ты показывал мне, что мир един и неделим, что он не распадается на прошлое и настоящее, на мертвых и живых, на землю и небо, пока любовь человеческая связывает жизнь.

Надо бы нам вспомнить, как ты для поездки в Каир в первый и последний раз взял деньги у Союза писателей. У тебя в Египте не было гонораров, и чиновники, посулив обеспечить нас валютой выше головы, дали двоим на восемнадцать дней, как сейчас помню, 62 египетских фунта. Ты беспокоился, спрашивал – достаточно ли для нормальной жизни этих денег? Тебя заверили, что более чем. Мы прилетели, нас благодаря твоему новенькому советскому паспорту впервые встретили товарищи из советского посольства, наши журналисты и сразу же отвезли в шикарный «Хилтон», построенный американцами.

Мы выспались в очень милом скромном номере, а утром я случайно прочла на стене бумажку с указанием его стоимости. Наших денег хватало ровно на трое суток жизни в этой гостинице, естественно, без обедов и ужинов. Помню твою панику, твои нервные звонки советскому послу с просьбой срочно переселить нас в другую гостиницу, дать денег взаймы. Боже, какое это было испытание! Посол отрядил нам в помощь двух дипломатов. Те приехали, посочувствовали: «Как же вас отправили с таким мизером, да еще на 18 дней!», объяснили, что у посла денег нет, и к ночи нашли нам захудалый отель – клопиную дыру под самой крышей, без электричества, с вырубленным лифтом.

Утром прибежал посыльный мальчишка, глаза на лоб, и сказал, что великого человека в вестибюле ждет так много журналистов, что они даже не помещаются в холле! «Холл» – это, конечно, было сказано слишком сильно. Помню, как ты кричал:

– Я не имею права жить в нищей грязной гостинице!

Ты опять позвонил советскому послу, потребовал немедленно отправить нас в Москву и резко сказал ему, какое унижение испытал, когда впервые поехал за границу с советским паспортом. А тот, как глухой, бубнил про отсутствие денег в посольстве и необходимость согласовывать с Москвой каждую копейку.

Пока Назым выяснял с послом ситуацию, а тот несколько раз отходил от телефона, пытаясь что-то предпринять, его разговор, очевидно, благодаря спецслужбам, стал известен президенту Египта. Буквально через несколько минут, пока я укладывала вещи, явился респектабельный господин из дворца и передал Назыму личное приглашение Гамаль Абдель Насера быть отныне его гостем и немедленно (машина ждет у подъезда) переехать в специально отведенные апартаменты. При этом господин с нескрываемым отвращением брезгливо оглядывал нашу ночлежку и изумленно спрашивал, как мы сюда попали. А ты, Назым, на голубом глазу ему объяснял, что мечтал быть ближе к простому народу.

Когда мы переезжали, нас сопровождало два эскорта: полицейский и журналистский.

Утром в гостиницу «Гизира-палас» курьер принес нам пакет от советского посла. В нем не было денег, но лежал пригласительный билет в ложу на твой балет «Легенда о любви», который в те дни привезли в Каир артисты Новосибирского театра.

Театр был полон. Билеты стоили очень дорого, поэтому публика была из тех, что ездят по Каиру в автомобилях. В антракте к тебе подошли несколько арабских мужчин и одна женщина, вся в черном, лицо грустное, словно никогда не знало улыбки. Они отвели тебя в сторону, о чем-то вполголоса поговорили с тобой по-французски, потом подозвали фотографа, и он вас всех снял.

Смотрю сейчас на эту карточку и, оказывается, женщина на ней улыбается. Только от улыбки ее глаза еще печальнее.

 
Ты помнишь, о грустной женщине был разговор?
На Нефертити она была похожа лицом.
В концлагере, в пустыне, ее муж, коммунист,
пять лет он пропадает в песках.
 

Да, помню. После спектакля они ждали нас за углом в машине с погашенными фарами. Двое из них оказались писателями, третий – известным адвокатом Шахотой. Они предложили посмотреть Каир ночью. Мы увидели бедные районы с озерами канализации, тюрьму, напоминающую гигантский саркофаг, нищие окраины. Мы поняли, что наши знакомые любили свой город и мечтали, чтобы он стал самым прекрасным в мире. Мы проехали центр. Он был хорошо освещен, по улицам шли сотни людей. Они не гуляли, не стояли кучками, а сосредоточенно, молча куда-то шли и шли.

Таинственные ночи в Каире. Мы остановились на улице Узбекии, уселись на длинную скамью и говорили не умолкая. Наших друзей интересовала Москва. Сотни вопросов задавали они наперебой, пытаясь представить себе жизнь в Советском Союзе. Одна ножка скамьи была сломана. Мы подкладывали под нее камень, а он то и дело вылетал.

Потом сюда мы приходили посидеть перед сном. Многое было сказано на этой хромоногой скамье… Она стояла в самом начале парка, и здесь удобно было наблюдать за тем, что происходило на площади и трех лучами расходящихся улицах. Удобно было наблюдать и за нами. Помнишь этих двоих? Таскались за нами повсюду. Ты оглядывался, подманивал их пальцем, они прятались. Ты удивлялся – ну какой прок за нами следить? Но парочка работала день и ночь.

Ты попросил одного журналиста из тех, с кем мы познакомились в театре, показать тебе арабскую деревню. И вот однажды утром от отеля «Гизира-палас», где мы жили, отъехал обшарпанный битый-перебитый «фольксваген». За рулем сидел японский журналист, с ним был еще один наш знакомый, местный писатель. Мы кое-как втиснулись в машину, и японец рванул, словно заправский гонщик. Оказалось, что он неделю назад получил водительские права и, пока заказанный им автомобиль не прибыл из Токио, решил поучиться на этой ржавой развалюхе, подобранной на свалке. Ехать он умел только прямо, но – как все новички – с сумасшедшей скоростью. Руль был не в порядке. Когда нужно было свернуть в сторону, японец останавливался на забитом перекрестке, выходил из машины, и все мы начинали толкать и поворачивать лимузин вручную.

– Да, Веруся, – сказал ты весело после очередного разворота, – мы не разбились в самолете, попав в грозу над Средиземным морем. Пронесло, когда у «Каравеллы» в Орли не завелся мотор. Успели выйти в Ашхабаде из ИЛ-18, помнишь, перед взлетом отвалилось гигантское колесо. Но сегодня нет шансов остаться живыми! Если так, пусть эта поездка будет самой счастливой в нашей жизни.

Путешествие обошлось без аварий, но счастливым его не назовешь. Ты написал в записной книжке: «Недалеко от Каира есть деревня Сентерис. Десять тысяч смуглых, почти чернокожих крестьян, худых, высоких, в длинных халатах и в большинстве босых, живет в ней. Землю они пашут сохой… Жители Сентериса, как и большинство египтян, гостеприимны, приветливы. И бедны».

Где-то километрах в тридцати от Каира мы увидели высокого жилистого крестьянина, пахавшего землю деревянным колом. Назым попросил остановиться. По борозде мы подошли к пахарю. Его смуглое, высушенное солнцем лицо было копией потрескавшейся земли под его ногами. Увидев нас, он остановился. Мы все поздоровались с ним за руку а Назым приложил пальцы ко лбу, к губам и к сердцу. Крестьянин держался просто. С достоинством отвечал на все вопросы. Его волновала земля, урожай, засуха, и про все это он охотно рассуждал.

– Вы слушаете радио? Вы читаете газеты? – спрашивал Назым.

– Я не умею читать, у меня нет времени ходить к учителю. Я работаю от зари до темна. Большая семья. Чем больше становятся дети, тем больше едят…

Мы стали прощаться. Крестьянин задержал руку Назыма в своей и сказал:

– Сегодня вечером, когда я буду рассказывать сыновьям, что говорил на пашне с хорошим человеком, они меня спросят, кто ты и откуда приехал. Ты ведь мусульманин, а не гяур, как твоя жена.

– Я – писатель. Назым Хикмет. Я родился в Турции. Лицо крестьянина словно заволокла туча.

– Жаль, – сказал он.

– Почему? – не понял Назым. – Я турок. Стамбул, слышал?

Крестьянин только махнул рукой.

– Ты кажешься мне хорошим человеком, – еще раз повторил он, – а турки – плохие люди.

– Почему? – вскрикнул Назым. – Почему турки плохие?

– Они дружат с Израилем. Если вы заодно с евреями – значит, вы против нас. Жаль.

Он стегнул свою тощую лошаденку, его лопатки резко обозначились под линялой рубахой, руки уперлись в кол, и, обдав нас пылью, он прошел мимо, даже не взглянув.

– Вот тебе на… – растерянно сказал Назым. – Он никогда не был в городе, не видел ни одного еврея, неграмотный, но как он ненавидит!

В Каире мы подружились с семьей адвоката Шахоты. Само собой вышло, что мы стали обедать не в гостинице с оплаченным египетским правительством рестораном, а в доме нового друга. Ты приезжал туда в перерыве между заседаниями и часа два отдыхал – у тебя, Назым, была прелестная способность чувствовать себя хорошо у симпатичных тебе людей.

Когда ты уходил на конференцию, жена Шахоты Мари приезжала за мной на машине. Они беспокоились, чтобы я не скучала одна в чужом городе. По улицам арабской столицы блондинке было разгуливать очень непросто. Дети бегали за мной табуном, и Назым боялся, что однажды они не выдержат – и прощай длинные белые волосы!

Когда мы вернулись из деревни Сентерис, ты рассказал им о встрече на дороге. Шахота и его жена слушали молча.

– Что вы скажете об этом?

– Что тут говорить, – грустно ответил Шахота. – Мама! – позвал он свою старую мать. – Мама! Иди сюда.

Она вошла, маленькая, опрятная, и посмотрела на сына ясными глазами.

– Мама, скажи Назыму, сколько лет наша семья живет в Египте?

– Почти четыреста, – ответила она, подумав.

– Почти четыреста! И никто из предков не хотел уезжать отсюда. Они чувствовали себя арабами. У нас нет других традиций, других отличий, мы – совсем они, и вот теперь мы должны уезжать. Но моя земля, моя родина здесь! Я люблю Египет, я его семя! Что мне делать, Назым Хикмет? Мне стало трудно. Я – еврей, и сейчас люди из-за этого избегают меня. Они больше мне не верят. Девочек дразнят в школе. Я не могу им объяснить, что происходит это потому, что по соседству теперь есть маленькая страна Израиль… Вот так, Назым.

– Почему во мне нет еврейской крови? – искренне сокрушался ты. – Турецкая, польская есть, французская, как будто немецкая, даже грузинская есть, а еврейской – нету. Так трудно живет этот народ. Я хотел бы разделить его судьбу.

И только одна претензия к евреям была у тебя, Назым:

– Что эти мужики, наши еврейские братья хотят от тебя? – говорил ты мне и смеялся. – Вот это единственное, что может сделать меня антисемитом.

Мы приехали в Каир дней за десять до начала конгресса. Ты сразу же опубликовал в газете свое воззвание, и строки:

 
Не смотрите, что я рыжеват,
– я азиат.
Не смотрите, что я синеглаз
– я азиат… —
 

сразу стали знаменитыми.

Десятки корреспондентов осаждали тебя с утра и до вечера. Делегаты, приехавшие из разных азиатских стран, хотели с тобой говорить. Ты работал яростно, до глубокой ночи, и это тревожило меня. Ты жил в те дни, как мудрый проповедник добра и мира, и я радовалась, что у людей, поговоривших с тобой, светлеют лица, что это общение вдохновляет тебя самого, прибавляет сил.

12 февраля 1962 года настало первое утро конгресса. Зал во дворце Фарука заполнили делегаты – это было море желтых и черных людей. Я впервые на таком необыкновенном собрании, да и то полулегально. Далеко впереди вижу твою возвышающуюся спину и твой затылок. Когда конгресс должен был выбирать президиум, неожиданно вышел китайский делегат и сказал:

– Мы требуем лишить сейчас права голоса одного писателя. Он представляет здесь турецкую литературу. Я говорю о Назыме Хикмете. Но может ли быть послом турецкой литературы человек, не имеющий турецкого паспорта, человек, приехавший сюда с паспортом Москвы? Мы требуем лишить его мандата делегата.

Зал замер. Я увидела, как через несколько мгновений из средних рядов партера легко вышел ты, неторопливо подошел к трибуне, встал перед собравшимися – свободный, открытый, и некоторое время молча вглядывался в глаза людей. И не было на твоем лице заметно никакого волнения. Стало тихо-тихо.

– Я думаю, – сказал ты, – что имею право представлять на конференции писателей Азии и Африки Турцию, потому что имеет право представлять литературу своей страны писатель, который пишет на языке своего народа. Я думаю, здесь собрались писатели, а не полицейские. К сожалению, на моей родине, в Турции, сегодня нет поэта лучше меня. Но это не всё. Я думаю, что среди присутствующих в зале я тоже самый крупный поэт. Раздались аплодисменты.

– Если я преувеличил и кого-то обидел, пусть он выйдет, и я с радостью пожму ему руку.

Люди сидели, затаив дыхание. Никто не шелохнулся.

– А если так, уважаемые товарищи писатели, вы не только не лишите меня права голоса, а сейчас же выберете в президиум. Кто «за» – прошу поднять руки.

И лес рук поднялся, Назым! Ты сел в президиум, а люди все не опускали руки.

Внешне ты был спокоен. Но я догадывалась, чего стоила тебе победа. Когда в Москве молодые люди, приходя к нам в дом, протягивали руку и назывались: «Я – поэт такой-то…», ты смотрел на них с нескрываемой иронией и потом удивленно говорил мне: «Я всю жизнь пишу стихи, иногда совсем неплохие, но я не могу сказать о себе, что я – поэт. У нас на Востоке для человека сказать про себя “я – поэт”, все равно, что похвалиться, будто он хороший человек».

То, что ты совершил в Каире, было необходимым актом политической борьбы, острой и напряженной. А еще ты хотел, чтобы никто и никогда не лишал Турцию права голоса. Ты должен был победить и победил. Целый день ты отвечал на вопросы, спорил в перерывах, убеждал, делал заметки для будущей своей речи, давал многочисленные интервью. В гостиницу в тот день пришел в полночь. Вот тут-то напряжение сказалось… А утром – сигарету в зубы:

– Я не могу лежать. Что ты! Там у нас готовится настоящая драка. Я должен быть среди наших друзей.

А помнишь, что было дальше, когда мы спустились завтракать в ресторан «Гизира-палас»? Ведь нас поселили в одной гостинице с китайцами. Никто из них с нами не поздоровался. Китайская делегация состояла из тринадцати писателей, а возглавлял ее министр культуры Китая Мао Дунь – известный прозаик и твой добрый старый знакомый. Китайцы, как и мы с тобой, приехали задолго до начала конференции, и все эти дни Мао Дунь просил, уговаривал тебя выступить на стороне Китая. Культурная революция в КНР только начиналась, и мало кто в то время мог предположить масштабы ее разрушительной силы. Но китайцы боялись тебя сейчас, здесь, в Каире, боялись после Стокгольма. Мао Дунь предлагал тебе формально переехать в Китай, обещая на самом деле безбедную жизнь в Париже, Риме, Швейцарии – где угодно, только бы вытащить тебя из Советского Союза.

Сначала ты терпеливо пытался объясниться, но потом оборвал всякое общение с китайцами. Вот почему они пытались лишить тебя голоса на конференции. Вот почему твои книги первыми горели в кострах культурной революции. Но Мао Дуня ты по-человечески жалел, не сомневаясь, что свою миссию он выполняет по принуждению. Убедился в этом, когда через некоторое время узнал, что в КНР его отстранили от всех дел, перестали печатать и упоминать его имя.

– Нет, – сказал ты серьезно в то утро, – мы не дадим китайским товарищам использовать в своих целях делегатов конференции. Ты видела: тут есть совсем молодые. У некоторых нет никакого опыта политической борьбы, а у других «писателей» нет ни единой сочиненной строчки, но они уже по нескольку месяцев гостили в Китае. Обстановка сложная.

В вестибюле дворца были вывешены плакаты, в которых сообщались краткие сведения о главах делегаций. О тебе написали так: «Назым Хикмет – всемирно известный поэт, автор многих книг, переведенных на 56 языков, член бюро Всемирного совета мира».

В канун закрытия конгресса президент Насер устроил прием в честь писателей – гостей Египта. В назначенное время к нам в гостиницу пришел молодой, прекрасно воспитанный человек, чтобы сопровождать нас на прием во дворец Фарука. Он извинился за незнание русского языка. Он говорил по-английски еще хуже, чем я, и поэтому мы с ним отлично понимали друг друга.

Выйдя из машины у дворцовой площади, мы увидели гигантскую толпу бедняков – тысячи людей, сдерживаемых полицейскими, тянули к нам непомерно худые длинные руки. Их глаза гноились от трахомы, а ветхая одежда едва прикрывала тела.

– Билешь! Билешь! Билешь! – кричал им сопровождавший нас молодой человек, что означало: Прочь! Прочь! Прочь!

А толпа все гудела и рвалась к проходу, по которому должен был пройти человек-бог Гамаль Абдель Насер. Но он заставил долго ждать не только своих подданных на площади, но и несколько сотен писателей во дворце.

Когда мы вошли в огромный старинный зал, нас поразила его живописность и паркетный пол, начищенный до такого блеска, что ноги на нем теряли опору и скользили, как по льду. Зал был абсолютно пуст, у великолепно расписанных стен не было ни единого предмета, на который можно было бы опереться. Церемониймейстер с микрофоном пытался выстроить вдоль стен прибывающие делегации писателей согласно арабскому алфавиту, а в середине зала поставить каре из писателей Египта. Но делегации спорили с ним, одна не желала встать позади другой, все рвались вперед, многие упирались, стояли кучей, и распорядитель впадал в отчаяние. Прошло уже около часа. Порядком и не пахло. Ты был зол, ты устал и не хотел больше стоять.

Наконец какие-то делегации добились своего, и было принято новое решение: выстроить собравшихся по латинскому алфавиту. Снова началась неразбериха. Наш гид вынул из кармана белую пластинку с булавкой – на ней было написано «ТУРЦИЯ» – и приколол Назыму на лацкан пиджака. Мы оказались почти в самом конце шеренги, выстроенной вдоль трех стен, то есть ближе всех к предполагаемому месту президента.

А тот все не появлялся. Ты был в ярости, сказал, что сейчас уйдешь отсюда:

– К чертовой матери такие приемы!

В это время в серединном каре упала в обморок египетская писательница, и ее унесли. Наш гид объяснил, что это от любви к президенту Насеру.

– Нет! – вскричал ты. – Это не от любви! Она просто не могла больше выдержать этого варварства, не могла стоять! Я не хочу рухнуть на пол, как эта несчастная! – и сел на пол, поджав под себя по-турецки ноги.

Наш гид от изумления онемел. В страхе и отчаянии он стал умолять тебя подняться, но ты мотал головой и посылал его к чертовой матери. Церемониймейстер, увидев тебя, сидящего на паркетном полу со скрещенными ногами, закрыл глаза и долго их не открывал. Все писатели смотрели на тебя, по-моему, с завистью. Я тихо смеялась, объясняя гиду, что Назым Хикмет очень устал, что в создавшейся ситуации он нашел единственный для себя выход, и нужно оставить его в покое, иначе он рассердится и уйдет. Тогда молодой человек заговорил со мной по-русски, чем очень сильно нас удивил:

– Если так, то вы, а не ваш муж, будете главой турецкой делегации. – Он отстегнул от пиджака Назыма табличку с «ТУРЦИЕЙ» и прицепил ее мне.

Увидев, что делает наш гид, и услышав его русскую речь, ты стал так хохотать, что парень совсем от тебя сошел бы с ума, но в этот момент в зал в сопровождении свиты быстро вошел президент. Он выглядел очень просто и красиво в сером костюме из мягкой шерсти. Обаятельно улыбнувшись собравшимся, он подошел к началу шеренги стал за руку здороваться с каждым из гостей. Он задержался около китайской делегации, о чем-то спрашивал Мао Дуня, потом быстро пошел дальше, не останавливаясь, пока не дошел до делегации Советского Союза. Несколько минут поговорил с нашими писателями, мне плохо было их видно – мы стояли вдоль одной стены у противоположных ее концов. Но хорошо было видно другое: как только президент заговорил с нашими писателями, китайские делегаты демонстративно повернулись лицом к стене. Время от времени одна из их женщин смотрела, отошел президент от наших или нет, и, увидев, что он все еще разговаривает с советскими, давала своим знак не поворачиваться.

Ты при появлении президента поднялся с пола. Грустно глядя на китайских писателей, сокрушенно покачивал головой, приговаривал:

– Черт побери, и эти люди с такими представлениями о чести и борьбе делают сегодня политику в Китае. Бедный китайский народ, изумительный народ, сколько тысяч лет он рвался к свободе, чтобы эти оппортунисты сели ему на г о лов у…

Пока президент продвигался к нам, наш гид научил меня длинному традиционному приветствию. Я поздоровалась с господином Насером. Он хорошо улыбнулся и спросил тебя, откуда твоя жена знает арабский. С тобой он говорил, пожалуй, дольше всех. Благодарил за приезд, спрашивал, как ты перенес дорогу, как чувствуешь себя в климате Египта, не скучно ли нам здесь, нравятся ли мне его подарки, которые он каждый день присылает мне в гостиницу.