Текст книги "Корень нации. Записки русофила"
Автор книги: Владимир Осипов
Жанр: Документальная литература, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 49 страниц)
Вторая ходка
Шестнадцатого января 1976 года я прибыл в ИТУ ЖХ 385/ 19 (поселок Лесной, Мордовской АССР). Сидело там человек 300–400, в двух больших бараках, один из которых был двухэтажным. Мне достался второй этаж: ходить в туалет на улицу было целым большим путешествием. Пока сходишь ночью и тебя обдаст снегом, не сразу и заснешь. Посередине зоны – клуб-столовая. Поодаль – пустой нежилой руинированный и заколоченный досками барак. При зоне, как положено, штрафной изолятор. Обо мне слышали. Встретил я и старых знакомых, тех, кто все эти шесть лет, пока я был на свободе, тянул лямку.
В первый же вечер старожилы поставили мне чай. Один новый зек рассказывал, как он остался было в Америке, но его выманил задушевными разговорами и клятвами сотрудник советского посольства Воронцов. Позже, при демократии, этот Воронцов был послом в Индии и важной персоной вообще.
Дней через десять после моего прибытия освобождался рижанин Федор Коровин, с которым я передал письма («ксивы») на волю. Встретил здесь «тяжеловеса» с 25-летним сроком Юрия Храмцова, а также бандеровца, того, что удачно сбежал в Явасе. Здесь сидел и другой «тяжеловес» – Калинин, сын Истинно-православной церкви. Я читал его приговор: летом 1958 года христианина осудили по статье 58–10 (та же «контрреволюционная пропаганда») на 25 лет за то, что кому-то посоветовал «не идти на выборы», кому-то – «не вступать в колхоз». Тот же «криминал», что и у сидельцев религиозной зоны ЖХ 385/7– 1 в пос. Сосновка. Калинин меня поражал своим молитвенным подвигом. Бывало, по нужде встанешь часа в четыре, проходишь мимо каптерки, идя на улицу, а Калинин уже стоит на коленях перед иконой и молится. То есть за два часа до подъема вставал для молитвы! Каждый день. И при этом всегда выполнял производственную норму. Был он из кубанских казаков, из семьи раскулаченных переселенцев. Их пихнули в товарный поезд и скинули где-то за Уралом: вот вам пустое жизненное пространство! Ни кола, ни двора, и живи, как хочешь! Эксперимент в духе Кампанеллы, Фурье, Сен-Симона, Маркса, Энгельса и зверенышей из пломбированного вагона. У нас многими забыта, к сожалению, страшная трагедия 1933 года: искусственный голод, унесший 7 миллионов жизней русских крестьян. Помню, сотрудник «Вече» поэт Алексей Марков написал поэму об этой трагедии. Об этом же написан роман М.Н.Алексеева «Драчуны», опубликованный в 1981 году в журнале «Наш современник».
Голодала не только Саратовщина, родина Алексеева, но и Астраханская, Пензенская области, Ставрополье, Украина, Южный Урал, Западная Сибирь, Северный Казахстан (с русским населением). За три года до этого прошла коллективизация, были высланы «кулаки», и вот уже колхозное крестьянство было подвергнуто сознательному уничтожению. Сергей Викулов пишет, что раньше об этом искусственном вымаривании русского народа молчали коммунисты. «Но вот Советы приказали долго жить… К власти пришли демократы, но молчат и они. О репрессиях зудят непрерывно, именуя их «сталинскими», о лагерях и расстрелах – тоже, а вот о том, что в 1933 году умерло около 7 миллионов человек (и эту цифру никто не опроверг!), помалкивают».[44]44
Викулов С. На русском направлении. С. 112.
[Закрыть]
На 19-м была такая особенность: сразу после подъема – хождение вдоль запретки под музыку. В ГУЛАГе, или теперь уже ГУИТУ (Главное управление исправительно-трудовых учреждений), появился строгий приказ 6 обязательная утренняя физзарядка во всех зонах. Но поскольку политический контингент в основном состоял из пожилых (участники войны с той стороны фронта по-прежнему составляли большинство), то физзарядку нам заменили ходьбой. Быстрой ходьбой. В 6.00 вскакиваешь, сиюминутно застилаешь койку и, не успев помыться (это после), мчишься на улицу. В мороз, в снег, в слякоть, в любую погоду – топ-топ, и громкая музыка! Было, конечно, что-то унизительное в этом ритуале.
Меня направили на работу в раскройный цех. В лагере была фабрика по изготовлению футляров для часов. Наши футляры затем шли в Пензу, на часовой завод. Раскройный цех являлся первым звеном производственного цикла: сюда поступали бревна, которые мы раскраивали на доски. Большие тяжелые длинные доски укладывали под пилу, то есть торцевали их и затем обрабатывали дальше, с боков. От нас пиломатериал поступал в сушилку, оттуда – к деревообрабатывающим станкам. В раскройном было тяжело физически, но норма не давила, дышать сосной к тому же было приятно и полезно.
Мне рассказывали, что в этом цехе за несколько дней до меня работал теперь уже освободившийся зэк-музыкант. Человек этот сызмальства мечтал удрать на Запад, используя гастрольную поездку. Эти гастроли он ждал много лет, ради этого вступил в КПСС, женился (холостяков обычно в зарубежную поездку не пускали) и вообще играл ура-советского человека. Дождался: их оркестр оказался в Мексике. Там он подбивает для компании другого музыканта. Тот соглашается, и они ломятся «в убежище».
Янки были всегда рады любому антисоветчику. Их перевозят в США. Там «борцы с коммунизмом» просят цэрэушников устроить их в престижный оркестр. Те говорят, что у них нет власти влиять на руководство музыкальных групп: «Начните сначала играть в ресторане. Талант проявится, продвинетесь дальше». – «Как, разве мы для этого бросили СССР, чтобы играть в ресторане?» Через неделю наши музыканты являются в советское посольство в Вашингтоне и просят, чтобы родина их простила. Они возвращаются в Ленинград, клеймят по телевидению американский образ жизни, безработицу (которую, правда, за неделю не успели увидеть). И за то, что они хорошо поработали на ниве контрпропаганды, им дали наименьшие срока – что-то около 5–6 лет (учитывая раскаяние и т. д.). И вот теперь меломаны отсидели срока за измену родине. Забегая вперед, скажу, что вскоре после освобождения они легально покинули СССР по израильской визе.
Я оставляю в стороне свое отношение к беглецам, но спрашивается: зачем было сидеть 5 или 6 лет, чтобы затем снова осуществить задуманное? Слишком часто приходилось встречать людей, совершенно беззаботных к своей судьбе, к жизни, которая дается один раз. Я не говорю за себя, за других политических в точном смысле этого слова. Мы боролись за идею и сидели, на наш взгляд, не напрасно. Но все эти многочисленные беглецы, перебежчики, алкавшие лучшей доли, – как легко и беспечно относились они к Богом данному бытию!
Впрочем, еще великий Достоевский открыл один из законов человеческой природы: самое дорогое и важное для человека – свое собственное хотение, свой, хотя бы и дикий, каприз. Дайте ему «по своей глупой воле пожить». И еще полбеды, если человек губит только себя. Но вспомните народников, народовольцев, эсеров, большевиков. Они-то мечтали не только себя, но и весь народ заставить жить по их «глупой воле». 18 миллионов 700 тысяч человек, или 12 % населения России, Ленин и Троцкий истребили только в первые 5 лет революции.
Мир ощущений заключенного, севшего повторно, заметно отличается от психологии первопроходца: все заранее известно, все заведомо знаешь, ко всему привык. Когда тебя везут в зону и ты слышишь за стеной своего «купе», своей клетки, говор блатных, становится тошно. Один и тот же монотонный мат, одна и та же феня (жаргон), одни и те же, как бы шокирующие нормальное общество выражения. «Все это было, было, было…» Банально, серо и скучно.
В 70-е годы в системе исправительно-трудовых лагерей появилось новшество: «локалки». Вся зона разбивается на отдельные бараки, каждый барак огорожен колючей проволокой от других. За перелезание проволоки не убьют, но накажут. В политлагерях Мордовии локалки как таковые не ввели, но больших зон по 2000 человек, подобно 11-й и 7-й, не стало. Весь второй срок я отбыл только в двух местах: на 19-й зоне (300–400 человек, потом стало еще меньше, многих увезли в пермские лагеря) и на «тройке» в Барашево (там вообще было смехотворно мало – 80, а порой даже чуть ли не 30 человек). И получилась своего рода локалка: длинный барак с казармой, штабом, производственным цехом и столовой и отдельно – баня с котельной. Все это довольно тесно огорожено. Вот и гуляй на крошечном пятачке!
При малом пространстве и малолюдстве мы все были на виду, под колпаком МВД и КГБ. Не то что прежде, в 60-е годы, когда 7-й или 11-й представляли собой целый поселок, и зэк как бы терялся в этом поселке. А теперь – все прозрачно, словно ты в банке и на тебя смотрят сверху. Но даже и тут чекисты умудрялись использовать звукозаписывающую технику. Украинский поэт Василий Стус, например, обнаружил в своем бушлате проволочки, и когда, разговаривая с Черноволом, стал ковырять их, набежали менты, наорали, отобрали на время бушлат.
Борьба за статус
20 августа 1976 года меня внезапно этапировали с 19-й зоны (поселок Лесной) на «тройку», в Барашево. Там была своеобразная локалка: крошечный политлагерь на 40 человек – сплошь старики – полицаи и партизаны, и только один-единственный среди них современный политзэк – Вячеслав Черновол, матерый украинский сепаратист. Чекисты решили соединить в одной микрозоне, где больше некуда податься, двух антиподов, двух националистов противоположных ипостасей, соединить несоединимое. Мы должны были рвать и метать друг на друга, есть поедом один другого. И я, и Черновол эту тактику КГБ легко раскусили и, не сговариваясь, молчком вынесли за скобки все, что нас разделяет, и, общаясь, говорили лишь на темы, не вызывавшие споров. Если могут подружиться сторонник Российской империи и адепт незалежной Украины, то в каком-то смысле мы даже подружились и поддерживали друг друга как по отношению к администрации, так и к лагерным стукачам-перевертышам. Последние, опираясь на «молчаливое большинство», в этой зоне наглели, словесно, правда, но любили поднять в секции, например, такую тему: «А вот выдержал бы Черновол пытки, был бы стойким, если б его прищучило СМЕРШ? КГБ – это детский сад, а вот СМЕРШ бы напустить на этих героев!»
Впоследствии Вячеслав Максимович стал видным политическим деятелем в самопровозглашенной Украине, и я не раз и не два резко обличал его русофобскую позицию. Но когда он погиб в автомобильной катастрофе, мне было искренне жаль своего солагерника. Ибо в личном плане это был честный, порядочный человек, равнодушный к деньгам и комфорту, безупречно духовная личность. Наталья Витренко сомневается в случайности столкновения «КамАЗа» с легковушкой Черновола. Действительно, у председателя РУХа возник глубокий конфликт с собственными сторонниками, осуждавшими категорический отказ Черновола идти на сотрудничество с олигархами и лоббировать их интересы. Принципиальные политики теперь не в моде.
Ранее Черновол сидел в Перми, точнее – в одной из политзон Пермской области. Там среди зэков начался ажиотаж по поводу отказа от советского гражданства. Хорохорясь один перед другим, зэки писали заявления в Президиум Верховного Совета СССР об отказе от опостылевшего гражданства. Поддался общему настроению и Черновол. Когда он рассказал мне об этом, я вскипел: «Так это значит, что вы все отказываетесь от борьбы, что вы все бросаете народ, свою страну и улепетываете туда, где сытнее и вольготнее?» Вячеслав растерялся. Мы еще немного поспорили, и он честно признал: «Да, это была ошибка…» И тут же написал новое заявление властям, в котором уведомил их, что он по-прежнему их не любит, но заявление об отказе от гражданства СНИМАЕТ, отзывает обратно.
Именно с Черноволом мы решили начать здесь, в Мордовии, борьбу за статус политзаключенного. Поясняю. Мы все, политузники Советского Союза, хотя и содержались после 1956 года отдельно от уголовников, но по условиям содержания в заключении ничем от них не отличались. Как и они, мы обязаны были принудительно работать. Как и они, мы носили униформу, бирку с фамилией и номером отряда-бригады, стригли наголо волосы, ходили строем. Не отличались от воров и грабителей периодичностью разрешенных свиданий с родственниками и посылок. Больше того: поскольку у них было 4 вида режимов, а у нас только 2 (строгий и особый), то уголовники, сидящие на общем и усиленном режиме, имели даже перед нами преимущество. Незадолго до того в Великобритании статуса политзаключенных требовали ирландские террористы. Они считали, что убийства, которые они совершали, делались не ради корысти, а ради идеи, а посему, мол, Маргарет Тэтчер должна с ними обращаться как с политическими, а не как со шпаной. Они долго голодали, по 50–60 дней, иные умерли от истощения, но своего так и не добились. В отличие от Ирландской республиканской армии, советские инакомыслящие террором не занимались, боролись исключительно словом и считали себя уж не менее ирландских сепаратистов достойными получить статус политзаключенного. В пермских лагерях такие требования прозвучали.
Теперь мы с Черноволом намечаем программу борьбы здесь, в Дубравлаге. Мы решили, переговорив с другими политзэками, бороться не бесконечно, а 100 дней, период второго пришествия к власти во Франции Наполеона. 100 дней отказываться от принудительного труда, от стрижки наголо, от ношения унизительной нашивки на бушлате, от хождения строем и уж тем более от политзанятий. В результате долгих обсуждений наметили дату 21 апреля, чтобы всем во всех зонах одновременно ВСТАТЬ НА СТАТУС, т. е. зачислить себя на статус политзаключенного явочным порядком.
Вскоре в нашу тихую зону в Барашево привезли Паруйра Айрикяна – видного национального деятеля Армении. Айрикян, подобно мне и Черноволу, тоже сидел второй срок. В общем, совместили трех зубров, с точки зрения администрации. Паруйр обладал общительным характером, был безупречно честным и чистым человеком, несгибаемым борцом за национальное достоинство своего народа. Считаясь антисоветчиком, он был скорее противником турецкого экспансионизма, и уж совсем не было в нем русофобии. Черновол-то свою москвофобию прятал от меня, я это чувствовал, а Паруйр с увлечением читал Достоевского и вообще дружески относился к русским. Он легко заводил контакт с надзирателями, те ему доверяли, и уже к новому 1977 году у нас появились продукты. Сидим, пьем чай с салом и маслом, гужуемся, как говорят в зоне, входит грозный молодой надзиратель, покрикивает, обещает смотреть за нами в оба и уходит. Паруйр улыбается: «Артист…»
А вот мне с другим надзирателем не повезло. Жена на свидании передала мне на всякий случай 25 рублей одной бумажкой, фиолетовая такая, я положил ее в носок между пальцами. При обыске после свидания контролер (как стали изящно именовать надзирателей) бумажку эту, конечно, обнаружил. Я сразу предложил ему взять ее себе, а мне принести только пару пачек чая (т. е. 48 х 2 = 96 копеек). Он промолчал, взял деньги себе. Потом прошло недели две, ребята говорят: «Напомни уговор: пусть хоть пару пачек принесет». Я напомнил. Мент мгновенно среагировал: «А я подал рапорт: проносить деньги в зону не положено!» Т. е. он хотел сначала присвоить эти 25 рублей, а когда я попросил хоть чаю на 96 копеек, он испугался «преступной связи с особо опасным государственным преступником». Деньги он сдал по начальству (куда они пошли, не знаю, неужели в Государственный банк?), а мне «за серьезное нарушение режима» оформили 15 суток штрафного изолятора. Наша крошечная зона своего изолятора, конечно, не имела, и меня повезли в ШИЗО на прежнюю 19-ю зону. Как раз в это время Черновол решил в одиночку, задолго до общей даты 21 апреля, встать одному на статус. Т. е. решил взять на себя лично большее время, да заодно и как бы подать пример другим. И вот нас двоих везут в поселок Лесной, на 19-й лагпункт. Ему дали 15 суток за «статус», он не выходил на работу, сорвал нашивку с бушлата и не стриг голову. Хождение строем на нашей микрозоне отсутствовало. Привозят. При поступлении в ШИЗО положен, естественно, шмон, т. е. обыск. Мы обязаны, в частности, снять обувь. Черновол сапоги снимать отказался: «Я – на статусе, я вам помогать обыскивать себя не буду!» Крики и ругань не помогают. Наконец, надзиратель, красный как рак от смущения и недовольства, как слуга господину, стаскивает с Черновола сапоги. Сцена достойна кисти Федотова…
Вскоре после ШИЗО, 28 января 1977 г. меня возвращают на 19-ю зону. С Черновол ом мы встретимся теперь лишь в изоляторе после 21 апреля. Попутно отмечу, что его письмо («ксива»), адресованное в особый лагерь ЖХ 385/10, где сидело много украинцев-рецидивистов, повторников, отклика не имело: его единомышленники с «десятки» требование статуса поддержали, но сами, как это стало называться, на статус не встали. Неформальным лидером 10-й зоны стал мой подельник по первому сроку Эдуард Кузнецов. Все сидевшие там украинцы его слушали. Вдруг прибыл Валентин Мороз, решил, как говорится, взять власть в свои руки: «Вы тихо сидите, надо бунтовать, протестовать, голодать!» Кузнецов придерживался другой линии: на спецу и без того сидеть тяжко, усугублять свое положение забастовками и голодовками – значит, скорее сыграть в ящик. Я описываю это по рассказам других, и если в чем-то не прав, готов не настаивать на своем. Но все, кто приходил со спеца, в один голос именно так изображали тогдашнюю ситуацию на особой зоне (повторяю, это та самая зона, где сидят под замком в полосатой робе и где мы с Кузнецовым в свой первый срок провели семь особо тяжких месяцев). Я не берусь быть арбитром в споре Мороза с Кузнецовым. Наверное, в их ситуации скорее был прав Кузнецов.
В отличие от меня, пробывшего на свободе 6 лет, Кузнецов пробыл на воле где-то полтора года. Он, кстати, и познакомил меня с Мельниковой, точнее, напомнил о ней: летом 1961 года мы с ней чуть-чуть общались. Эдик сел по знаменитому «самолетному делу». Кузнецов был наполовину еврей. Его мать Зинаида Васильевна была русская. В лагере стал христианином, надел крест. Но позже сблизился с сионистами. Те уговорили его совместно бежать в Швецию на малогабаритном самолете, кажется, на 12 мест. На все эти 12 мест они закупили билеты. Самолет был местный, летал в основном в пределах Ленинградской области. Они решили захватить его и быстро-быстро перелететь через Финляндию в Швецию. Не будут же финны его сбивать! Кроме полурусского Кузнецова в «операции» приняли участие еще двое русских: Юра Федоров и Мурженко. Все трое политзэки, только что отсидели свои срока. Мурженко и Федоров, по-моему, окончили суворовское училище, потом создали что-то вроде «Союза борьбы за освобождение народа». Между прочим, Мурженко, отбывая свой первый срок, в составе целой группы совершил побег. Они прорыли подкоп под забором, выползли на ту сторону, но далеко не ушли, к тому же перемерзли (дело было зимой, в морозы). Подкоп рыли из какого-то заброшенного помещения, близко стоявшего к забору. Добавили им всем по 3 года и отправили во Владимирскую тюрьму. Помимо трех бывших зэков, все остальные были евреи, стремившиеся в Израиль. Швеция была для них только промежуточным звеном, а вот для Федорова и Мурженки, не питавших особых чувств к ближневосточному вектору, данная затея была средством уйти на Запад. Юра Федоров на следствии не дал никаких показаний, и его упорство было отмечено солидным сроком – 15 лет. Прокурор в обвинительной речи на процессе в Ленинграде в декабре 1970 года противопоставлял Федорова, Мурженко и даже Кузнецова (которого настойчиво именовал русским) остальным участникам. У тех, дескать, была извинительная причина: национализм, желание слиться со своим народом. А у русских – оголтелый антикоммунизм и ничего более, их надо покарать как можно строже. Кузнецов и Дымшиц (летчик, который должен был сесть за штурвал) были сначала приговорены к смертной казни, но потом им смягчили кару до 15 лет особого режима. Международное еврейство, а также все либеральные круги Запада сумели организовать такую вселенскую поддержку участникам «самолетного дела», такую кампанию в защиту советских евреев, которых бездушный Кремль не пускает на историческую родину, что Советское правительство именно после ленинградского дела Кузнецова – Дымшица и К° смягчило свою прежнюю позицию «не пущать» и разрешило этой беспокойной нации легальный выезд в Израиль. Я не буду вникать в мотивы прежней позиции Кремля, но факт остается фактом: Кремль был опозорен «самолетным делом» в глазах, так сказать, мировой общественности и публично уступил, показав слабость. Вот, дескать, бейте его по-умному, и он уступит.
И кто же виноват в «поражении» Кремля? Юрий Владимирович Андропов. Теперь известно, что органы КГБ с самого начала знали о намеченной советскими евреями операции, с самого начала тщательно следили за каждым их шагом. Им бы расстроить заранее запланированное мероприятие, тихо рассеять замысел, а самых настырных выпустить молчком в Израиль, но они довели дело до ареста группы при посадке в самолет и до громкого судебного процесса. Председатель КГБ Ю. В.Андропов – человек довольно умный, умевший просчитывать ситуацию на несколько ходов вперед, а здесь вроде бы случайно вляпался. Думается, что Андропов заранее все рассчитал и просто решил в конечном итоге помочь соплеменникам в их упорном стремлении добиться права на эмиграцию. Мы не должны забывать, что именно этот человек протолкнул Горбачева вверх. Не будь Юрия Владимировича, так бы и киснул в секретарях Ставропольского крайкома до пенсии Михаил Сергеевич. 17 июля 1978 г. при загадочных обстоятельствах внезапно умирает 60-летний член Политбюро, секретарь ЦК Ф.Д. Кулаков. «Его обнаружили в спальне мертвым, – пишет В.Легостаев. – Как? Что? Почему? Полумиллионный КГБ не видел, не слышал, не знает… На место Кулакова в ЦК Андропов буквально протиснул Горбачева, которого давно присмотрел на роль своего «крота» среди секретарей ЦК КПСС».[45]45
Легостаев В. Гебист магнетический // Завтра, 2004, № 8.
[Закрыть]А историк С.Н.Семанов отмечает, что Брежнев хотел заменить Кулакова С.Медуновым, но «Суслов и Андропов дружно сыграли против Брежнева». Медунов, мол, хапуга, хотя Андропов прекрасно знал, что и Горбачева в Ставропольском крае считали взяточником, называли «Мишка-пакет». Сергей Николаевич итожит: «Значит, Андропову нужен был такой человек. Почему? Вот это и есть тайна».[46]46
Семанов С.Н. Андропов. М., 2002. С. 267.
[Закрыть]
И вот наступил день начала нашего сопротивления на 19-й зоне– 21 апреля 1977 года. Информация о борьбе за статус вышла за пределы Мордовии, и 20 апреля в Страсбурге известный правозащитник Андрей Амальрик, автор книги «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?», проводил пикет перед зданием Совета Европы в защиту советских политзаключенных, выступающих за свое человеческое достоинство в лагере. То-то местный чекист вечером 20 апреля шнырял по всей зоне. По его лицу было видно, что он о завтрашней акции информирован.
21 апреля утром мы сорвали со своих бушлатов нашивки с фамилией и номером отряда и бригады и россыпью, вне строя, пошли в столовую. Но самое главное – мы НЕ ВЫШЛИ НА РАБОТУ О, в социалистическом лагере труд, работа – это святое. «Кто не работает, тот не ест». А уж если зэк не работает, тогда… Что с ним делать? В ГУЛАГе бериевских времен или Генриха Ягоды отказ от работы – это был саботаж, контрреволюция. Но на дворе сиял 1977 год, были подписаны Хельсинкские соглашения, партийная номенклатура тянулась к Западу, сама уже обуржуазилась, революционный пыл давно сгинул, уступив место привилегиям и коррупции. Не расстреливать же этих идиотов, помешавшихся на идее? Нас стали сажать в штрафной изолятор. На 5 суток, на 7 суток, иногда – для смеха – на трое суток. Ты выходишь из изолятора, поел в столовой, а через час-другой тебе оформляют новый срок в ШИЗО. Даже не за «отказ от работы», ты не успел «не выйти», а за то, что шел в столовую вне строя или не имел нашивки на бушлате. Еще, скажем, 5 суток, ну и так далее. Позже, конечно, стали давать максимум – 15 суток. Ты проводишь в зоне сутки или несколько часов и получаешь новые 15 суток.
Штрафной изолятор – это маленькая тюрьма, примыкающая к зоне. Т. е. между собственно зоной и ШИЗО есть забор из колючей проволоки, но этот забор не простреливается. Вышки с часовыми вынесены в углы того прямоугольника, внутри которого расположено каменное здание изолятора. В ШИЗО на 19-м было, помнится, камер 8 – 10 и есть еще комната для дежурных. При поступлении в этой комнате оставляют ремень, бушлат и все лишнее, по их понятиям. Например, начальник лагеря Пикулин приказал не пропускать нас в камеру в теплом белье. А ведь зэк всегда перед посадкой в ШИ-30 стремится надеть именно теплое белье. Стены в камере бетонные, пол тоже бетонный, но сверху покрыт, правда, полом из досок. Койка на целый день прикрепляется к стене. Даже летом в камере прохладно, а ночью – по-настоящему холодно. И вот нам велят вместо теплого белья иметь трусы и майку под тонкой хлопчатобумажной робой. Брежнев, как я уже писал, выдавать бушлат зэку на ночь запретил. И вот – не забуду никогда холодные июньские ночи 1977 года – ночью ляжешь на железную койку в своей тоненькой куртке и майке, подложив под голову кулак, и пытаешься заснуть. Уснешь ненадолго и просыпаешься от дикого холода. Всего трясет, как говорится, зуб на зуб не попадает. Делаешь физзарядку, зарядка немного согреет, снова уснешь и снова просыпаешься. И так всю ночь. Днем, конечно, немного теплее, можно, сидя на полу, подремать. Впрочем, надзиратель разбудит: «Спать надо ночью!» Декарт говорил, что «человек – это мыслящий тростник». По своему жизненному опыту скажу, что с тростником этим очень легко разделаться без расстрелов и крови. Надо только лишить его, например, тепла и не оказывать медицинской помощи. В лагере люди «результативно» умирают от не-лечения или от фиктивного лечения.
Не мудрено, что в результате многократных водворений в ШИЗО и холодных ночей в камере, когда надзиратели срывают с заключенного теплое белье, мы с Черноволом и Айрикяном заболели. Поднялась большая температура. Врач перевел меня в другую камеру, где я получил постель, в том числе подушку и одеяло. Стали кое-как лечить, но из ШИЗО, конечно, не выпускали.
В это напряженное время произошел случай на грани мистики. Однажды, когда начальник лагеря Пикулин особенно разъярился, посадив еще нас на хлеб и воду («зачем их кормить, если они не работают?»), я взобрался по стене и, глядя сквозь решетку на удаляющегося «хозяина», мысленно предал его проклятию: «Да будь ты проклят!» Каюсь, с моей стороны это был совершенно нехристианский поступок, человеческая страсть, ненависть к тому, кто мучает, затмила во мне все остальное. И последствия проявились довольно скоро. Меня, уже больного, в постели, посетил Пикулин, совершенно изменившийся. На его лице не было и тени прежней злобы, одна печаль. Он вдруг стал мне говорить о своем, о личном, о том, что недавно серьезно заболела воспалением легких его дочь. Я чуть не вскрикнул: «Я этого не хотел!» Он, наверное, прочел на моем лице раскаяние. И одновременно он чувствовал какую-то незримую связь между своим палачеством и внезапной болезнью дочери. Как мог, я утешал его и выражал искреннее сочувствие. Вот так: проклинаешь одного, а страдает другой, совершенно невинный человек.
Но я бы не хотел особенно хулить и Пикулина. Мне говорили, как тихо огрызался он на требование лагерных чекистов давить нас как можно сильнее: «Мы их так обозлим, что они вообще со статуса не выйдут». Ведь мы-то все-таки запланировали сопротивляться не навсегда, а на 100 дней, т. е. до 30 июля. А на лагерных чекистов давят сверху, из Москвы. Давит в итоге богоборческая система, созданная Лениным и Троцким в результате февральской измены генерала Алексеева, генерала Рузского и думских хамелеонов, предавших Царя, Веру и Отечество. О чем думал Алексеев, инспирируя телеграммы командующих фронтов с требованием к Государю об отречении? Уже на следующий день бунтовщики издали «Приказ № 1», разваливший армию и державу. И то еще мы, зэки 60—70-х годов, находились в наилучшем положении по сравнению с периодом ленинского террора. Лагерные старожилы, помнившие 20-е годы, говорили: «Сейчас – благодать. Вот в те годы был сплошной ужас!»
Помимо меня, Черновола, Айрикяна, в борьбе за статус политзаключенного участвовал Сергей Иванович Солдатов, демократ-патриот, проживавший до ареста в Эстонии, британский подданный русского происхождения Будулак-Шарыгин, ленинградский писатель Михаил Хейфец. Кстати, соплеменники Хейфеца Пэнсон и Коренблит, сидевшие по так называемому «околосамолетному делу», ни в каких акциях протеста никогда не участвовали, считая себя в России иностранцами. Хейфец же считал себя демократом и еврейским националистом, но не сионистом, тут он проводил какую-то разницу. Он много изучал историю России и много писал на русские исторические темы. В борьбе за статус участвовал также молодой латыш Майгонис Равиньш, довольно молодой человек и очень горячий, о котором я уже писал.
Ведут нас из изолятора в парикмахерскую стричь волосы. А мы от стрижки отказались: это был один из пунктов борьбы за статус политзаключенного. Нас сажают в кресло, мы садимся, с надзирателем не толкаемся, нам надевают наручники и в наручниках стригут. Голову мы уже не вертим из стороны в сторону: пусть стригут, мы наручниками доказали, что стрижка принудительная. Надзиратели тоже люди, где-то в присутствии офицера они проявляют усердие, а где их нет, они спокойно, так сказать, отслеживают ситуацию. Наденут наручники для порядка, причем наденут, чтобы не давили, и парикмахер нас спокойно стрижет.
Информация о нашей борьбе за статус просочилась на волю. Правозащитный бюллетень «Хроника текущих событий» (45/44) фиксировал:
«Движение политзаключенных, требующих признать их особый, по сравнению с уголовными преступниками, статус, началось в 1974 г. (Хр. 33). Десятки политзаключенных стали определять свое поведение по отношению к лагерным и тюремным порядкам этим статусом («переходили на статус»), подвергаясь за это суровым наказаниям (Хр. 34–44). Проект Статуса приложен к обращению трех политзаключенных Мордовских лагерей в Президиум Верховного Совета СССР от 17 января 1977 г. (аналогичное обращение они послали Генеральному прокурору СССР). Они пишут, что принятые Советским Союзом обязательства по правам человека делают актуальной «необходимость освобождения всех советских политзаключенных». Полагая, что это потребует определенного времени, они предлагают принять на этот период законоположения о режиме содержания политзаключенных, выработанные на основе посылаемого ими Статуса, соответствующего международным документам о правах человека и одобряемого большинством политзаключенных. Обращение подписано:
АЙРИКЯН Паруйр Аршавирович, секретарь Национальной объединенной партии (организация независимости Армении),
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.