Текст книги "Корень нации. Записки русофила"

ОСИПОВ Владимир Николаевич, редактор русских христианско-патриотических журналов «Вече» и «Земля»,

ЧОРНОВИЛ Вячеслав Максимович, редактор журнала «Украиньский Висник» (1970–1972 гг.)».

«15 февраля Размик Маркосян (19-й Мордовский лагерь) своим заявлением, направленным Председателю Президиума Верховного Совета СССР, поддержал инициативу Айрикяна, Осипова и Черновола…»

«21 апреля А.Сахаров, М.Ланда, Е.Боннэр, Т.Ходорович опубликовали заявление «100-дневная голодовка политзаключенных Мордовских лагерей – требование Статуса политзаключенного». В заявлении сказано, что голодовка, объявленная в этот день, будет продолжаться до встречи в Белграде. Участники голодовки намерены проводить ее поочередно. Известные участники: В.Черновол, В. Осипов, П.Айрикян, Р.Маркосян, М.Хейфец, С.Солдатов, А.Юскевич, Н.Будулак-Шарыгин, Б.Шакиров – заявили, что переходят на статус явочным порядком. В заявлении сообщается об обращениях Айрикяна, Осипова, Черновола и Маркосяна и излагаются основные положения предложенного ими проекта Статуса. Авторы заявления отмечают, что подобные требования выдвигают и в других исправительно-трудовых учреждениях Советского Союза. Заявление кончается словами:… Мы выражаем свое сочувствие и большую озабоченность положением узников совести в СССР. Мы подчеркиваем, что в ряде случаев правовое положение политзаключенных и условия их содержания фактически даже хуже, чем осужденных за уголовные преступления. Мы отмечаем, что, по нашему мнению, основные положения Статуса должны соблюдаться в отношении всех заключенных – и уголовных, и политических. Мы снова и снова заявляем, что уголовные преследования за убеждения, жестокое бесчеловечное обращение с осужденными – вопиющее нарушение признанных цивилизованным миром прав человека, нарушение гуманитарных статей Хельсинкского Соглашения».

«Хроника», 47/99: «В 100-дневной кампании (21 апреля – 29 июля) борьбы за статус политзаключенного участвовали: Айрикян, Будулак-Шарыгин, Карпенок, Маркосян, Осипов, Равиньш, Солдатов, Ушаков, Хейфец, Храмцов, Черновол, Шакиров, Юскевич. О ходе этой кампании и ответных репрессиях (сведения в Хр. 46 неполны и не совсем точны) сообщается в письме одного из ее участников:

21 апреля мы стали на статус политзаключенного: сорвали нашивки и не вышли на работу. Мы требовали политической амнистии, а пока ее нет – улучшения режима содержания в концлагерях. Начались угрозы. Высокие чины (полковники и подполковники) угрожали нам, в основном, новым сроком – за организацию лагерных беспорядков. Мы ответили, что производство работает (сперва стало на статус 5 человек в этой зоне, сейчас приблизительно 15), каждый действует сам по себе, т. е. нет «группы лиц» и т. д. Тогда начались репрессии. Лишили всего, что можно: права закупки продуктов, посылки, свидания, затем пошли карцеры. Ушаков – 5 суток, Осипов – 6, Шакиров – 7, Солдатов – 10, Хейфец – 12. Перед этим – обыск в зоне, забрали все бумаги без акта о конфискации, объявили: никаких бумаг, кроме копии приговоров. Карцер – это сырое помещение с обвалившейся штукатуркой, которую забелили, когда нас посадили, с деревянными нарами на цепях. Днем нары запираются к стене. Крохотный столик с 2 или 4 пеньками диаметром 15–18 см, сидеть на них тяжело. Когда-то один из нынешних статусников – Будулак – голодал 18 суток, но добился пола из деревянных досок поверх цементного. Постели не выдают – кладем под голову тапочки, обернутые носовым платком. Кормят по пониженной норме, т. е. совершенно обезжиренным и незаправленным варевом и то через день. На другой день – хлеб и вода. Соль без ограничения. Запрещают читать. Из камер выводят лишь утром на полчаса – умыться и в уборную. Для дневных и ночных нужд – параша. Хлорной извести не хватает, в камере вонь. Из-за сырости в камере ночью холодно, даже в теплое время года. Полковник Новиков из управления: – «На что жалуетесь?» – «Холодно!» – «Протопим». На следующий день в наручниках сняли теплое белье и дали трусы и майку Ушакову. Мол, переход на летнюю форму одежды. Раздели Осипова. В ответ Солдатов объявил голодовку, снял и майку. Ночи здесь иногда по-осеннему холодные, и тогда раздетому и голодному штрафнику очень тяжело…

На голод и холод отвечаем предбелградской голодовкой по пустым дням. Хейфец провел 10, Солдатов и Ушаков – по 12 голодовок. У Черновола их более 20, но он и первый статусник. Когда мы пришли в ШИЗО, он уже был в ПКТ. (Камеры через коридор.) В голодовках мы протестовали против ухудшения питания – много ниже нормированных минимальных норм… Против невозможности творческого труда, насильственных политзанятий, полубесплатного труда без отпусков… Душой изолятора является Черновол. Переговоры запрещены, но он ежедневно читает нам последние известия. Начальник лагеря Пикулин назвал Черновола нашим генералом. Славко плохо выглядит – истощен голодом… Последнее яркое событие – спасение армянского патриота Маркосяна, получившего за первые 30 дней статуса 25 суток карцера. У него язва желудка, не может оправляться. Дважды его, полумертвого, почти уносили из карцера в санчасть, на клизму. Когда его привели в 4-й раз, Славко предложил и все поддержали – бессрочную голодовку, пока не помогут Маркосяну. До этого 3 дня не приходил врач. Легли в голодовку, пока не вытащат Маркосяна из карцера. Власти цинично торгуются: уговорите его сойти со статуса, иначе на вашей совести будет его смерть. Написали протест с массовой голодовкой против человечности в день дарования новой конституции. Заставили отступить – Маркосяна перевели в санчасть. Осипова тут же, 24 мая, отправили в ПКТ на 6 месяцев, Черновола – в ШИЗО на 15 суток… Мы бодры, нас поддерживает сочувствие зоны и ваша поддержка. Гебисты почти не появляются, но сперва очень сердились на утечку информации.

Хейфец сидел в карцере 12 суток (с 21 апреля до 2 мая), затем, после суточного перерыва, 13 суток, потом, после десятидневного перерыва, 15 суток… 26 мая Равинын получил еще 8 суток карцера. 2 июня Солдатова посадили в карцер. 3 июня Маркосяна и Равиньша отправили в больницу.

Находясь в ПКТ, Осипов заболел. Был диагностирован туберкулез, но в больницу его отправили не сразу – только 29 июля (несмотря на уже обнаруженные симптомы туберкулеза, жене Осипова в ответ на ее запросы пришло письмо, где за подписью двух врачей 19-го лагеря было сказано, что он здоров). Однажды политзаключенные, ссылаясь на случай с Осиповым, спросили лагерного сотрудника КГБ Бороду: «Когда прекратится преднамеренное разрушение здоровья политзаключенных?». Борода ответил: «Не надо было попадать в ПКТ».

Черновол также долго болел в ПКТ. 23 сентября он был переведен в больницу. И Черновол, и Осипов, в наказание за участие в «белградской» голодовке 4 октября, были отправлены из больницы обратно в зону: Черновол – 5 октября, Осипов – 12 октября».

«Хроника» 47/101-102: «4 октября, в день открытия Белградского совещания, свыше 15 человек держали голодовку протеста, среди них: Стасив-Калинец, Попович, Сеник (женская зона 3 лагеря), Будулак-Шарыгин, Равинын, Саранчук, Сартаков, Солдатов, Ушаков, Хейфец (19-й лагерь), Осипов, Черновол (в больнице), Айрикян (3-й лагерь). Кроме заявленных всеми протестов общего характера Айрикян выдвинул требование пустить его в Белград (с последующим возвращением в лагерь. – В. О.)… Айрикяну назначили 15 суток ШИЗО, но поместили в санчасть 19 лагеря».

«Хроника» 47/146: «А.Сахаров. Парламентам всех стран, подписавших Заключительный Акт Конференции в Хельсинки Обращение (27 сентября 1977 г.)

2 года назад подписан Заключительный Акт Конференции в Хельсинки. Ее историческое значение – провозглашение неразрывной связи международной безопасности и открытости общества, т. е. свободы передвижения людей через государственные границы (как в России при Царе. – В. О.), свободы информационного обмена, свободы убеждений. Готов ли Запад защищать эти высокие и жизненно важные принципы? Или он готов постепенно и поэтапно, втихомолку принять ту трактовку принципов Хельсинки и разрядки в целом, которую стремятся навязать руководители СССР и Восточной Европы?… Я напоминаю тут о преследованиях за религиозную деятельность, об отказе на эмиграцию пятидесятникам и баптистам, многим немцам и евреям, людям других национальностей, о репрессированных за их гуманную и законную деятельность Ковалеве, Глузмане, Винсе, Романюке, Солдатове, Огурцове, Семеновой, Сергиенко, Кийренде, Осипове, Гаяускасе, Черноволе, Рубане и сотнях других, я напоминаю о страданиях за попытку покинуть страну. Чрезвычайно тревожный факт – репрессии за сбор и публикацию материалов о нарушениях гуманитарных статей соглашения в Хельсинки…»

(Примечание 2006 года. В сентябре 1973 г. мой тогдашний сподвижник призвал меня в «открытом письме», которое оказалось неопубликованным, отмежеваться от Сахарова и Солженицына и публично провозгласить не только лояльную, но… просоветскую позицию «перед лицом международного сионизма», а 9-й номер «Вече» посвятить защите преследуемого палестинского народа и резкому обличению Израиля. Я отказался это сделать. «Гвоздем» 9-го номера, вышедшего в декабре 1973 г., стала не проблема оккупации Израилем арабских земель, а материалы о Явлении Божией Матери в Каире в 1968 году. Бичевать «фашистский» Израиль в тех условиях означало объявить войну советским диссидентам, многие из которых были евреями, и войну всем демократам Запада. Файнштейн-Андропов и его «советско»-иудейский клан в партгосаппарате съели бы меня и журнал «Вече», а морально и почвенников вообще, с еще большим аппетитом при гробовом молчании Запада. Я лавировал? Может быть. Хорошо помню, как я подробнейше рассказал американскому корреспонденту Броунингу и его коллеге о патриотах-узниках Фетисове и Антонове. Не появилось нигде ни слова об этих страдальцах, ибо мои собеседники, видимо, потом уточнили, что Фетисов и Антонов резко обличали мировую еврейскую плутократию. Мне и без того досталось от оппонентов за публикацию в «Вече» письма священника Г.Петухова и иеромонаха Варсонофия, в котором ставился знак равенства между сионизмом и сатанизмом.)

«Хроника» 48/56-58 – 3 и 19 лагеря:

«100-дневная кампания за статус политзаключенного вызвала крайнее ожесточение администрации. Ее участникам неоднократно обещали: «Сгноим. Покалечим». Ни одно заявление в прокуратуру или иные инстанции не было принято для отправки. Во время кампании перешедшие на статус политзаключенные практически постоянно находились в ПКТ или ШИЗО. В зону их выводили на 2–3 суток. Хейфецу удавалось проводить в зоне лишь несколько часов, а Осипова в промежутках между ШИЗО переводили на пару дней в ПКТ. Известно следующее заявление Осипова:

Мы чувствовали всегда, какая тонкая грань отделяет здесь всех нас от физической гибели. Но теперь, в результате 100-дневного статуса, мы убедились воочию (и хотели бы убедить в этом мир), что за человеческое достоинство в самом элементарном его проявлении здесь расплата – смерть».

«Айрикян, Черновол и Осипов длительное время находились в сыром и холодном помещении лагерной тюрьмы, где по распоряжению администрации они были лишены теплого белья и спали на холодных досках. В результате утренняя температура в течение нескольких месяцев держалась у них около 37,2°, а вечерняя поднималась до 38°—40°. Известно, что у Черновола хронический тонзиллит, язвы во рту, а у Осипова – туберкулез.

Осенью все трое побывали в больнице, но оттуда были снова возвращены в ПКТ. Результатов медицинского обследования им не сообщили и лечения не назначили – выдали заключение «здоров». После выхода из ПКТ они по-прежнему температурили, но лагерная санчасть не оказывала им никакой помощи. В таком состоянии Черновол был взят на этап в ссылку».

«В феврале Айрикян почувствовал себя значительно хуже, с диагнозом «ангина» его перевели из ПКТ в лагерную санчасть. Айрикян и Осипов добиваются отправки в спецбольницу МВД (в Ростов или Ленинград)…».

«В январе 1978 г. В. Осипов, в связи с жалобами его жены В.Машковой, был вызван на медицинскую комиссию. Комиссия без обследования поставила диагноз: «здоров». После этого Осипова перевели на работу во «вредный» цех».

«Хроника» 49/25 – 19-й лагерь: «23 марта 1978 г. Владимира Осипова поместили в туберкулезное отделение лагерной больницы».

«Хр.» 51/57 – 19-й лагерь: «С 14 по 21 сентября в лагере была проведена голодовка. В ней участвовали Лубман, Осипов, Руденко, Солдатов, Ушаков, Юрков. Голодающие, в частности, протестовали против плохого питания, плохого медобслуживания и принудительных политзанятий. Голодовку поддержали многие заключенные соседней «бытовой» зоны. После голодовки 4 человека были направлены в ШИЗО «за отказ от работы». Питание несколько улучшилось – в суп стали класть свежие овощи. (Раньше клали сухие)…»

«Владимир Осипов с 6 октября снова в больнице. У него держится субфебрильная температура, но туберкулезником его теперь не признают. По жалобе жены Осипова В.Машковой в больнице была комиссия из Москвы. После этого питание и отношение к больным несколько улучшилось».

Итак, где-то в начале июля 1977 года я серьезно заболел. При этом мне уже оформили – 24 июня – ПКТ: помещение камерного типа. ПКТ на полгода. В зону уже не попадешь, все 6 месяцев безвылазно сидишь в ШИЗО, но с постелью и можно читать книги и газеты. ПКТ дают за разные нарушения. Нам – за отказ от работы и т. д. В ПКТ мы тоже обязаны работать. Так вот, за отказ от работы в ПКТ снова дают штрафной изолятор и переводят из камеры, где у тебя постель и книги, в камеру, где сидел до этого и где ничего нет, а койку на ночь пристегивают к стене. Посидишь, скажем, суток 10 в просто камере, освобождают затем и переводят в камеру напротив, где у тебя постель. И так далее. Наконец, 30 июля 1977 г., в день окончания объявленной нами борьбы за статус политзаключенного, меня этапируют в Барашево, в лагерную больницу ЖХ 385/3 – 3. Последние, кто до конца пробыл на статусе и не заболел, были Хейфец и Равинын. Сергея Солдатова, если мне не изменяет память, тоже вывезли на другую зону. Болонкин ушел на ссылку в Сибирь до статуса. Мельком, когда меня выводили из ПКТ в баню, видел известного украинского поэта Василия Стуса, честнейшего и порядочнейшего человека, несмотря на свое, увы, самостийничество. Он умер в лагере, в Пермской области. Думается, что это был поэт не меньшего калибра, чем Валентин Зэка (В.П.Соколов), и верующий христианин.

На больнице в Барашево я провел два месяца. Здесь встретил прибывшего со спеца «самолетчика» Юру Федорова. Несмотря на свое участие в акции евреев-отказников, он ощущал себя русским человеком по духу и патриотом России. До чего же запутанны бывают человеческие судьбы! В лагере рассказывали такой случай: во время войны два солдата, попавшие в окружение, решили идти сдаваться немцам. Пошли. По дороге видят хороший железнодорожный мост, взрывчатка у них еще была, они подложили ее из «профессионального интереса» и взорвали немецкий эшелон вместе с мостом. После этого, конечно, пошли не к немцам, а к партизанам. Старики уверяли, что это был подлинный случай. Попутно отмечу разницу между гестапо и НКВД, как об этом рассказывали в зоне бывалые люди, испытавшие на себе обе корпорации. Жестокость одинаково проявляли и те, и другие. Но гестаповцев интересовала только правда: враг ты Рейха и товарища Гитлера или не враг, т. е., допустим, просто аполитичный обыватель. И если они докапывались до того, что ты не враг, тебя отпускали, даже извинялись за «усердие». А вот органам НКВД правда была не нужна. Враг ты Советской власти или не враг, любишь ты товарища Сталина или не любишь – никого не интересовало. Попал в оборот – получай срок. И это естественно: ведь в троцкистско-ленинский период сажали косяками дворян, офицеров, купцов, священников и т. д. за «классовую» принадлежность. И чекисты 40-х годов тоже считали, что лучше посадить десяток, если в этом десятке может оказаться «враг народа». Например, я совершенно не могу понять, за что органы НКВД репрессировали Эфрона, мужа Марины Цветаевой, который последние годы верно служил, рискуя жизнью, советскому режиму. Пламенные марксисты сажали гуртом почти всех добровольно приехавших с чужбины на Родину из принципа: а вдруг среди них окажется несколько хитрецов с антисоветским умыслом. И «чтобы не ошибиться», хватали всех.

В сентябре к ходячим больным пришел главный врач лагерной больницы и предложил перекрыть крыши шифером на нескольких больничных зданиях. В противном случае ему пришлось бы приглашать из соседней зоны уголовников, а он этого не хотел. Два здоровых, еще не старых мужика и я – мы согласились. Я подавал им снизу шифер, они тянули его веревкой и настилали. Работа кровельщиков была им хорошо знакома. Когда было надо, я тоже влезал на крышу и помогал им там. Главврач обещал не только оплатить работу, но и держать нас потом на больнице столько, сколько мы захотим. Начальству с 19-го скажет: «не долечили». Больница в Барашево – по сравнению с обычной зоной – это оазис в пустыне. Нет работы (ежедневной и принудительной), нет режима, никто тебя не дергает, ты читаешь книжки на скамеечке под солнышком и питаешься совсем не так, как в своей зоне. Тут тебе и кусочек масла, и молоко, и мясо.

Однако подошел день 5 октября, объявленный нами ранее днем политзаключенного. Это потом его переменили на 30 октября, но в 1977 году для нас с Черноволом был значим именно этот день. А в эту дату мы ранее намечали проводить однодневную голодовку. Стали дискутировать: это решение о голодовке – действенно в условиях больницы или нет? Решили, что действенно. И вот я, Черновол и еще пара зэков объявили голодовку (это при больничном-то питании!), написав соответствующие заявления начальнику лагеря и в прокуратуру. Голодовка без письменного заявления не считается голодовкой. Мы так обозлили чекистов, что Черновола уже на следующий день вернули на его зону, которая была здесь же, через дорогу. А меня увезли на 19-ю зону, не долечив, соответственно, через день – 7 октября 1977 г. В тот самый памятный день брежневской Конституции и в день 25-летия В. В.Путина, при первой же возможности, когда шел местный поезд – «теплушка» – из Барашево в Явас, а оттуда – в поселок Лесной. Моя лафа с блатной работой, конечно, закончилась.

Правы мы были с Черноволом этой своей принципиальностью? Сейчас, спустя 28 лет, думаю, что это было уж с нашей стороны ЧЕРЕСЧУР. Но тогда казалось, что иного решения быть не может.

Итак, 100-дневная борьба за статус политического заключенного закончилась. Успеха она не принесла. Мы по-прежнему остались в одинаковом с ворами и грабителями положении: тот же принудительный труд, та же униформа с биркой, стрижка волос наголо, унизительное хождение строем, минимум свиданий и посылок, обязательные политзанятия. Несколько человек в результате длительного пребывания в ШИЗО серьезно заболели. Но мы доказали режиму, что с таким скотским положением не согласны, что оно ранит наше человеческое достоинство.

«Мы – не рабы. Рабы – не мы». Теперь уже отказывались считать себя рабами советского режима осужденные за убеждения. Конечно, лагерная администрация в душе своей чтила наши принципы и в дальнейшем, хотя мы и потерпели поражение – оно было неизбежно (10–15 человек против Левиафана), – старались лишний раз не царапать нас и без особой нужды не прибегать к насилию. Никто из начальства не напоминал нам, что мы проиграли.

Письма из лагеря (к маме)

25 января 1976 г. Прибыл сюда (пос. Лесной, ИТУ ЖХ 385/19) 16-го. Определили в раскройный цех. Я должен оплачивать судебные издержки (556 рублей, в основном это стоимость билетов свидетелей). Бандероли – две в год (сухое кондитерское), не больше 1 кг весом. Во Владимире отобрали конспект статьи Аверинцева из книги «Древнерусское искусство» о средневековой эстетике. Не вернули комплект открыток «Собор Александра Невского в Софии» и массу газетных вырезок.

19 августа. 6–7 августа (одни сутки) было свидание с женой.

26 августа. 20 августа переехал в Барашево (т. е. не «переехал», а был этапирован) на зону 385/3 – 5. Шью рукавицы. Мое теперешнее состояние отличается от прежнего (1961–1968 гг.) тем, что пропал аппетит к письмам. Т. е. получать-то и сейчас приятно. А вот писать, писать тяжело. Все уже написано в тот раз. Повторяться не тянет. Душа, думы и вся иррациональная наволока – зачем перепевать себя и других? Все сказано. Помнишь, какие толстые письма я писал тогда? «Слова, слова, слова…»

Девятого декабря. По поводу помилования ты мне не пиши, пожалуйста. Это абсолютно исключено, и ты об этом лучше не думай. Я не сделал этого в течение тех семи лет, а ведь тогда (в 1962 г.) я признал себя виновным. Теперь же я не только не признаю себя виновным, но вообще все совершается в иной плоскости.

27 января 1977 г. Получил поздравления к Рождеству и Новому году от Зиновия Троицкого (с ним сидел первый срок) из Перми, Валерия Фефелова (активист правозащитного движения инвалидов), Володи Садовникова, Г.М.Шиманова, Люды Алексеевой, Родионова, Александра Болонкина из Забайкалья. (В связи с обменом Буковского на Корвалана напоминаю маме, как следователь Плешков в первые же дни моего заключения воскликнул: «Так что же вы не уехали?») Что касается меня лично, то я бы вовсе не желал менять лагерь на заграницу. Не потому, что там – свои проблемы (ведь и здесь я – либо заключенный, либо пожарник с зарплатой 65 рублей в месяц), а потому, что мой долг – не разлучаться с Родиной, не покидать своюнацию… Вычли у меня из зарплаты за декабрь м-ц слишком много – 24 руб. Оставили на пропитание 8 р… высчитывают все за судебные издержки.

21 мая. Запрос на имя Иванова-Рахметова вернулся обратно: «Дом снесен. Адресат переехал» (Примечание 2006 г. Наш активист собраний на площади Маяковского Анатолий Иванович Иванов – «Рахметов» исчез бесследно. В период демократии у нас исчезает по 40 000 человек в год). Аду (Найденович) благодарю за поздравления к Пасхе. Май теплый, только комаров много.

29 июля. Получил поздравление от Адели. Очень ей благодарен. Ее весточки доставляют мне радость и надежду на то, что дружба все-таки существует и философ Локк далеко не прав.

15—16 августа (Барашево, больница). Здесь я нахожусь с 29 июля… Туберкулез у меня, по-видимому, не обнаружили. (Примечание 2006 г. Обнаружили. Но в конце концов, как сказал мне врач в прошлом году, все-таки вылечили. «Известность» меня выручила. Позориться перед «мировой общественностью» в тот момент чекисты, видимо, не хотели.) Валя не пишет давно… Почему-то не получил от нее даже поздравления с днем рождения… От Ады получил поздравление ко дню Св. Владимира… Я много действовал. А вот на уединение и размышления времени почти не оставалось. А еще очень много времени протекло сквозь пальцы даром. Как вода. Тревожно на душе. 39 лет – и ничего не сделано для постижения Истины…

27—28 ноября 1977 г. (Лесной). 24 ноября закончился период (ПКТ), когда я мог написать только одно письмо в два месяца… Болезнь моя, к сожалению, не проходит… Озноб и тихий жар по всему телу – такое ощущение… С пятницы 25-го в связи с возобновлением обычного хода жизни вышел на работу и решил пока температуру не мерить, за медпомощью не обращаться… Идут годы, течет вода. От Гераклита и Гегеля к Христу. К тому, что зовут кантианством. Не хочу никого убивать. Даже муху без надобности или мышь. А еще удручен алогизмом и абсурдом в истории. Что ни делай, следующее поколение, если там не будет гения, все испортит. По всему поэтому как-то безразлично страдание (собственное). Если я не очень голоден, если ноги не хлюпают по воде, если есть книга и пульсирование информации – все в порядке. Жаль только Валю, тебя, детей. СЕБЯ НЕ ЖАЛЬ!

25 января 1978 г. (п. Лесной, 19-й). Валя, видимо, твердо решила на свидание не ехать… Мама, с какой целью ты пишешь мне из письма в письмо, чтобы я написал помилование? Я абсолютно не виновен – мне не в чем каяться. (Имеется в виду, конечно, покаяние перед советским режимом.) И совершенно не важно, что кто-то ведет себя иначе, чем я. Пусть хоть все будут вести себя не так – мне-то что?… 15 декабря приезжал ко мне Плешков (следователь, который вел дело № 38). Спрашивал, намерен ли уехать за границу. «Конечно, нет», – ответил я.

5 марта. 2 марта 1978 г. меня лишили свидания (за непосещение политзанятий и пр.). Получил телеграмму от Вячеслава Черновола (он сообщил, что 2 марта прибыл в Якутию. В Чаппанда, Ленинского района). Норму за январь выполнил на 133 %… Недавно умер мой бывший декан и руководитель новгородской археологической экспедиции (в 1956 г. я тоже искал там берестяные грамоты) Арциховский. На 76-м году жизни. (Сообщаю о втором, двухсуточном, свидании с женой. Первое было в августе 1976 г.)

30 марта (Барашево, больница 3–3). В пятницу 24 марта я прибыл, наконец, в Барашево. Здесь врач сказал, что мою пневмонию будут основательно лечить самыми совершенными препаратами.

17 апреля. Получила ли Валя перевод на 30 рублей (из заработанных мною в лагере денег)? 4 апреля получил письмо от Славы Черновола из поселка Чаппанда Якутской АССР… Юра вернется только после 18 июля. (Речь идет об освобождавшемся 25-летнике Юрии Храмцове, которому я предлагал на первое время свой дом в селе Рождествено)… хотел попросить Славу (Родионова) помочь ему с крышей, а то она кое-где протекает… Меня лечат, причем дней 9 особенно интенсивно.

9 мая. (Барашево, больница. Письмо миновало цензуру). Туберкулез мой лечат двумя лекарствами, в т. ч. тубазид, а также парааминосалицилат натрия (гранулы)… Ты все время спрашиваешь меня, на что именно в моем обвинении следует обратить внимание… Инкриминируется не сам журнал, не факт его издания, а лишь отдельные статьи из этого журнала. Скажем, один номер (всего их было девять) состоит из 150 страниц (или 200). В номере, скажем, 12 статей и заметок. А вменяется в вину одна или две, т. е. текст страниц на 10. Но и в самой-то статье не весь текст инкриминируется, а страница, полстраницы или абзац. О содержании статей не было разговора ни на одном допросе… И только в конце следствия, 17 июня 1975 г. этот эпизод («о получении гонораров от зарубежных антисоветских организаций») был официально снят… сразу после очной ставки с Евгением Хмелевым.

14 августа (п. Лесной, 19-й). 14 июля был возвращен на девятнадцатый… Сегодня беседовал с врачом из управления. Он обещал сделать заявку на направление меня в Центральную больницу МВД в г. Ленинграде. Однако затем (30 августа) появился его заместитель, который сделал странный вывод, что я сам себе искусственно делаю температуру, т. е. являюсь симулянтом. То же самое заявила здешняя врач… Чем больше стремишься быть предельно честным и предельно ответственным за все, что происходит вокруг, тем активнее носители клеветы и ненависти.

16 ноября (Барашево, 3–3, больница). Врач говорит, что, по его мнению, признаков туберкулеза у меня нет… Взялся перечитывать «Войну и мир». Первый раз читал этот роман 25 лет назад, в июле 1953 г. Помню, загорал на крыше сарая возле дома № 5 в Сланцах и читал Толстого, удивляясь, как это я раньше не был знаком с Пьером Безуховым и Андреем Болконским.

4 января 1979 г. (Барашево). Накануне Нового года были сильные морозы до -38° (ночью однажды чуть ли не до -42°). Репродукции художника Глазунова, наконец, получил. Они доставили мне большую радость. (Далее комментирую прием в международный клуб писателей Пен-клуб, объясняю, что это не враждебная советскому режиму организация. Кстати, освободившись, я никогда с ними не связывался и о своем заочном «приеме» не вспоминал.)

15 февраля. Пробыл я на 19-м меньше месяца: 12 января приехал, а 9 февраля – снова здесь, в Барашево. По прибытии туда неделю проработал в котельной у парового котла, а с 22 января стал работать в машинном цехе, у деревообделочных станков… От шума уши затыкал ватой. Работал, выполняя норму на 147–170 %. 9-го меня увезли на больницу. Будут заводить историю болезни и снова обследовать. По случаю Рождества и Нового года получил поздравления от Юры с Валей и Анютой (от Гудковых), от Игоря Ростиславовича (Шафаревича), телеграмму от Храмцова из Тарусы… В ночь на 14 февраля я почувствовал себя так неважно. Чего только не изведаешь. (В ту ночь я чуть не угорел. В палате рано закрыли заслонку печи. Спас большой рыжий больничный кот, который сдернул с меня одеяло и я проснулся. Едва-едва доковылял до уборной, потом в коридоре грохнулся на пол, стало легко и приятно. Я подумал: «Ну и ладно, все кончено, хватит…» Потом все же с огромным усилием поднялся и, держась за стену, вернулся в палату. Там тоже проснулись и подняли шум, выясняя, кто так рано закрыл трубу.)

24 марта 1979 г. (Ленинград, 193167, п/я УС 20/12, Режимное отделение). С 19-го лагпункта я выехал в понедельник 19 марта, а под утро 24-го поступил сюда. Мне бы хотелось, конечно, скинуть то незримое бремя, что легло на меня в июне 1977 года, от которого я весь какой-то вялый, побитый и усталый.

9 апреля. (Ярославль, п/я ИЗ —721). Итак, я пробыл в ленинградской больнице 10 дней и 3 апреля убыл. Врач-терапевт Вера Николаевна сказала мне еще 27 марта (на основании рентгеновских снимков, сделанных накануне), что у меня сухой плеврит. В прошлом было воспаление плевры, а теперь вот остаточные явления и вызывают повышенную температуру (т. к. не залечили вовремя и они не рассосались).

7 июня 1979 г. (пос. Лесной, 385/19). 4 мая я вернулся из ленинградской больницы. Туда ехал несколько дней (с 19 по 24 марта), обратно – месяц (с 3 апреля по 4 мая)… Наверное, ты слышала, что несколько человек, в т. ч. Эдик Кузнецов, Алик Гинзбург и др., освободились. Правда, освободились несколько необычным способом – с выдворением. Эдуарду еще оставалось 6 лет, Гинзбургу – тоже. Настроение мое, как всегда, ровное и среднеоптимистическое.

29 июля. В июне я написал академику Шафаревичу, и, судя по уведомлению, он мое письмо получил. 27 июля я лишен «очередного свидания».

12 сентября. С 10 августа работаю снова там, где работал в прошлом июле – сентябре, вернувшись из Барашево. (Т. е. маляром, помощником опытного отделочника Рысина). 2 августа снова приезжал следователь из Владимира. Правда, на этот раз другой (не Плешков)… Все время, свободное от работы и сна, посвящаю чтению. Информации (исторической, экономической, философской, научной и т. п.) так много, а времени так мало, что за шорохом страниц и потоком идей и фактов не замечаешь недель и суток.