Текст книги "Корень нации. Записки русофила"

В.Прибыловский – один из авторов объемистого досье Прошечкина «Политический экстремизм в России» (Москва, 1996 г.), где дана для желающих подробная информация о моих взглядах, деятельности и личной жизни. Я не имел времени комментировать упомянутую «базу данных». Мое молчание, видимо, подвигло литератора на дальнейшее развитие темы. Не пора ли остановиться в фабрикации домыслов?

В разное время то один, то другой сочувствующий приближался к изданию журнала, внося свой вклад по мере возможности. Архитектор В.А. Виноградов, подельник Бородина по ВСХСОНу Г.Н.Бочеваров, талантливейший публицист и глубокий мыслитель Г.М.Шиманов, писали из Нальчика, Казани, Магадана.

По окончании следствия я узнал, почему при моем задержании 28 ноября 1974 года кагебисты Евсеев и Плешков, едучи со мной, арестованным, во Владимир, не свернули в село Рождествено обыскивать принадлежавший мне дом, где я ночевал время от времени (в других случаях ночуя в общежитии пожарной охраны, где у меня была койка). Оказывается, летом 1974 года группа молодых людей, которых возглавил «дачник» К.Н.Ефанов из города Люберцы, вломилась в мой дом в мое отсутствие и учинила там обыск. Братья Морковкины, Поленова, Т.Н.Филиппова, Н. И.Ушпарова – всего человек шесть-семь, вволю похозяйничали в моем жилище. Забрали все мои бумаги. Но из их добычи мне инкриминировали только статью С.А.Мельниковой «По поводу первых выступлений русских националистов». (Я показаний не давал, и чекисты приписали эту статью мне.) Прочли «что-то нехорошее про нашу родную советскую власть» – и сдали все в КГБ. Юные питомцы ГПУ дали обо всем этом молодецкие показания. Прихватили и кое-что из вещей для личной надобности. А пока я сидел в Дубравлаге, дом разворовали подчистую. Разобрали даже печь и крышу. На кого власть, на того и люди.

В октябре 1999 г. вышел десятый номер журнала «Москва» с письмом Евгения Викторова – одного из «посетителей» моего дома в Рождествено летом 1974 года. К сожалению, инициатор затеи Таня Кочулаева позже погибла в автомобильной катастрофе, кто-то из тех молодых людей спился, но кто-то и протрезвел, стал верующим христианином. Неисповедимы пути Господни. «Уже на пенсии, – пишет автор письма, – в годы перестройки застрелился в Коврове бывший начальник УКГБ по городу Александрову Цыбульник». Кстати, где-то летом 1973 г. я явился к Цыбульнику и предъявил ультиматум: «Если власти не вернут мне жилплощадь, отобранную при аресте в 1961 году, я буду обращаться в мировую прессу!» – «Вы советскую власть не запугаете!» – отпарировал Цыбульник. Квартиру, конечно, мне никто не вернул. Но, видно, болел за свою идеологию чекист, что, пожалуй, достойно уважения.

Автор письма Евгений Викторов сообщил важную деталь: «В 1982 году, когда я работал корреспондентом александровской газеты «Голос труда», как-то зимой у меня в кабинете раздался телефонный звонок. Звонила моя бывшая школьная учительница, а к тому времени третий, идеологический, секретарь ГК КПСС. Интересовалась, езжу ли я в деревню Рождествено и цел ли дом В. Осипова. «Нужно немедленно его СЛОМАТЬ ДО КОНЦА. Может, кому-то из соседей дрова нужны, – сказала она. – Пусть берут все, что осталось от дома…» Так по приказу строителей коммунизма был сломан мой дом, чтобы там не жить ни мне, ни другим зекам. Это и к вопросу о том, как мы в «Вече» «прислонялись» к советской власти и верили в миф о «национальном перерождении коммунизма». Что же, при абсолютном отрицании советского режима, мы не должны были предлагать обществу ИНУЮ, национально-православную ИДЕОЛОГИЮ? Не должны были надеяться на эволюцию? Конечно, иудейско-масонские корни в коммунистической системе оказались сильнее и они победили в августе 1991 года. Или их победа была неизбежна и нам не следовало высовываться?

В марте 1974 года в обстановке резко усилившейся вокруг меня слежки мне пришлось объявить о закрытии журнала (поскольку передать его в другие руки, как я рассчитывал в начале января того же года, мне не удалось). Комитет государственной безопасности словно только этого и ждал. Мгновенно – 1 апреля 1974 г. – были произведены обыски в Ленинграде у моих соратников Г.Н.Бочеварова, В.Е. Конкина и П.М.Горячева (последний перепечатывал «Вече» в количестве 40–50 экземпляров и рассылал по стране подписчикам). 30 апреля 1974 года личным распоряжением председателя КГБ СССР Ю. В.Андропова было приказано Владимирскому управлению КГБ возбудить уголовное дело «по факту издания антисоветского журнала «Вече». Андропов уже определил, до решения суда, что журнал «антисоветский». Его подчиненным оставалось теперь только подгонять под это определение свои поиски. В конце 90-х прокрутили телефильм Евг. Киселева о славном генсеке. Настоящий панегирик Андропову: и принадлежность к «нации номер один», и большой ум, и поэтичность натуры (писал стихи, восторгался Ильфом и Петровым), и вытягивание Горбачева наверх… Словом, любимец закулисы…

Светлана Мельникова не согласилась с моим решением закрыть «Вече», несмотря даже на обыски 1 апреля 1974 г. в Ленинграде и выемку всех материалов «Вече» у П.М.Горячева. Она решила выпустить 19 апреля того же года десятый номер «Вече», поставив на обложке фамилию нового «редактора», жителя города Покров, бывшего сотрудника радиостанции «Свобода», добровольно вернувшегося в СССР и тем не менее репрессированного за «измену Родине» – Ивана Васильевича Овчинникова. Правда, сам Иван Васильевич на следствии показал, что никакого отношения к изданию 10-го номера не имеет, т. к. его «выпускали московские товарищи, в первую очередь С.А.Мельникова». Впрочем, 10-й номер чекистов не интересовал и никому не инкриминировался. Затем Мельникова и Овчинников объявили об окончательном закрытии журнала «ввиду уголовного преследования». В тех условиях я счел, что важное историческое дело не должно уходить в песок, и именно по причине уголовного преследования я решил вновь издавать православно-патриотический журнал. 1 августа 1974 г. совместно с бывшим политзэком Вячеславом Родионовым я выпустил № 1 журнала «Земля». «Гвоздем» номера стали православные беседы отца Димитрия Дудко, которые с зимы 1974 г. он вел публично в своем храме и даже заслужил у диссидентов титул «православного Сахарова». В этот же период я написал статью «Пять возражений Сахарову» в защиту патриотической позиции недавно высланного А. И.Солженицына.

В архиве «Хроники текущих событий» сохранилось «Заявление в связи с 35-летием Ю.Т.Галанскова» от 19 июня 1974 года, в котором воздавалось должное честному и мужественному узнику ГУЛАГа Юрию Тимофеевичу Галанскову (1939–1972). «Мы, бывшие узники и друзья Юрия Галанскова, напоминаем всем, в ком живо сострадание, что сегодняшний режим для политзаключенных в СССР есть продуманная система разрушения здоровья и глумления над человеческим достоинством. Циничное истязание генерала Григоренко, домучивание Буковского, Огурцова и сотен других «неисправимых» – вот «практический вклад» Советского Союза в дело международной разрядки». Подписанты призывали мировую общественность, Международный Красный Крест и «Эмнести интернейшнл» приложить все усилия для скорейшего расследования содержания политзаключенных в СССР. Заявление подписали: Леонид Бородин, Николай Иванов, Владислав Ильяков, Валентина Машкова, Владимир Осипов, Вячеслав Родионов, Станислав Серый.

Уголовное дело было возбуждено 11 мая 1974 г. Вначале лета специальным постановлением прокурора была официально арестована моя переписка (о чем я узнал, естественно, позже). Тем не менее где-то в октябре я получил по почте из ФРГ от недавно выехавшего за рубеж православного диссидента Левитина-Краснова приглашение мне и «моей семье» на выезд в Германию. Точнее, высылал приглашение не сам Левитин, а организация «Эмнести интернейшнл» и не в Израиль, как обычно «приглашали» диссидентов-демократов, а в Германию. Все заведомо знали, что даже формально по израильской визе я не поеду. Однако я отказался вообще от эмиграции и уведомил об этом всех вокруг. Мой помощник Петр Максимович Горячев, печатавший и рассылавший «Вече», против которого тоже было возбуждено уголовное дело, получил аналогичное приглашение из-за границы и выехал из СССР 13 октября 1974 г. Я же остался, чтобы принять следственно-судебный бой с богоборческим марксистским режимом. Андропов при всей своей ненависти к русофильству был умен и сознавал, что чересчур ссориться с русскими ему не выгодно и поэтому Осипова лучше выслать (и опозорить), чем сажать. Я же предвидел, что в случае моего бегства в «Известиях» появится погромная статья обо мне и моей деятельности и как я «смазал пятки жиром». На это я пойти не мог. Русское дело было важнее всего на свете.

Дело № 38

28 ноября 1974 года у меня было заурядное дежурство в пожарной охране. Обсуждали итоги последнего пожара. Горело чердачное перекрытие двухэтажной коммуналки. Очаг нашли быстро, в едком дыму вскрыли железную кровлю, проникли внутрь и раздавили Змея Горыныча сразу, не дав опомниться. Приказом премировали: по пятерке на брата. Я слушал своих александровских мужиков вполуха: мне было не до премии. Накануне в моем доме (сторожка кооперативного сада, где Валентина Ефимовна, с которой мы недавно расписались, числилась сторожем) чекисты из Владимира провели обыск. Были изъяты мои черновые наброски, перевод статьи «Другая оппозиция» из журнала «Венский дневник» № 12 за 1973 год, несколько «Открытых писем». Ни одного экземпляра «Веча» или «Земли» не обнаружили. А ведь именно из-за «Веча» и производился шмон. Я вернулся из Москвы в сумерках. Они, пожалуй, прихватили бы и меня, да сорвалось: я не сдержал слова, данного одному серому субъекту, который загодя, дней за пять, очень просил меня в этот день быть непременно дома и вернуть ему какой-то пустейший материал не то о йогах, не то об индийской философии (в который я и не заглядывал), что сам же и всучил мне при шапочном знакомстве. Жена (Валентина Ефимовна Машкова, с которой я заключил уже фактический брак в 1973 году, расторгнув фиктивные отношения с Найденович) рассказала, как йог прибыл ровно в девять, сильно удивился моим отсутствием, суетливо завернул «Веды» в пакет и – «до свидания». Свидания, увы, жду 31 год. Вышел язычник – вошли гебисты: начальник следственной группы УКГБ при СМ СССР по Владимирской области подполковник Евсеев, следователь Плешков (будущий мой основной выпытыватель), два александровских сотрудника КГБ плюс милиционер в форме. «Оружие есть?» – первый вопрос с порога. Стратеги, мыслят масштабно. Таких не проведешь. Что им журнал «Вече», разное там славянофильство и почвенничество, статьи о Церкви. Они видят сквозь. Как рентген. В отличие от рядовых советских граждан, им ведомо, что журнал «Вече» – очень хитрый, подозрительно безобидный. Курьезный случай: районный чекист подает Евсееву «Архипелаг ГУЛАГ», еще пахнущий французской краской. Шеф наорал на александровского недотепу: «Ты что, не видишь, это же Библия. Мы религиозную литературу не изымаем!» Вероятно, было указание «Архипелаг» не брать во избежание дополнительного шума: Солженицын был выслан лишь девять месяцев тому назад и все было свежо в памяти. Ночью я включил Би-би-си: передавали протест Сахарова против осуждения Айрикяна. Тогда еще неведомого мне Паруйра, с которым буду вместе голодать и бастовать. Спал мало. И вот утро, 28 ноября. К восьми часам я пришел на работу, в свою пожарку. Не переходить же на нелегальное положение редактору православного журнала. Они явились ко мне на работу часов в десять. Евсеев и Плешков. На черной «Волге». Приглашают проехаться с ними до площади. Там здание милиции и в этом же здании райотдел госбезопасности. В июле 1961 года этот домик горел от рук восставших «хулиганов». Мои пожарники помнили этот день прекрасно. Я отказываюсь ехать, пока они не предъявят мне свои документы. Гася возмущение, внуки Дзержинского подали мне удостоверения. «Теперь все в порядке. Я вижу, что вы – из КГБ, а не самозванцы. Поехали». Как был, в форме пожарного, в синей гимнастерке и синих галифе, набросив только плащ, я сел в «Волгу». Пиджак с карманами, записной книжкой и с разными бумажками ЗАБЫЛ на стуле в комнате отдыха. Потом его заберет жена. Едем. На площади, однако, не остановились (первая мелкая ложь с их стороны). Шоссе на Кольчугино. Елькино – центр сельсовета. Поворот к деревне Рождествено (раньше была селом, когда там стояла снесенная Хрущевым церковь), где мой дом, проскочили. Значит, дом, где я прописан, но не часто бываю, смотреть не будут. Потом я узнал, почему: компания Ефанова уже все осмотрела и все сдала госбезопасности. Еще летом. Спутники не успокаивались: «Мы – власть. А как вы себя ведете по отношению к власти?» (т. е. – потребовал у них документы). Говорилось еще что-то. Помнится, я сказал Евсееву: «Когда вас незаконно выгонят с работы и выбросят вон, я первый буду выступать за ваши права». Евсеев поежился, промолчал.

Во Владимир прибыли, кажется, в полвторого. УКГБ расположено на главной улице – имени Третьего Интернационала. Того, что распустил Сталин ради союзников. Поднялись в кабинет. «Если вы начнете давать чистосердечные показания о своем журнале, мы вас сажать не будем», – было заявлено четко и громко, как указание сверху. «Я никаких показаний давать не буду!» – «Подумайте, подумайте, Владимир Николаевич, неужели вам мало одного срока?» – «Мне думать нечего. Я показаний давать не буду!» Чекисты все же решили протянуть время. Так мы и просидели друг перед другом до пяти вечера. В пять Евсеев спросил последний раз: «Ну как, будете давать показания?» – «Нет!» – «Что ж, пеняйте на себя. Вы сами себе подписали приговор!» – с этим Евсеев вышел из кабинета и вскоре принес бумагу от прокурора с санкцией на арест. Я прочел. Мне предъявили статью 70-ю УК РСФСР («Антисоветская агитация и пропаганда»). Т. е. – это семь лет первый раз и до десяти – во второй. Я один срок отсидел: с 1961-го по 1968-й. При втором сроке возможен особый режим: камера под замком и полосатая роба. Внутри что-то екнуло. Ведь до последнего момента я думал все же, что предъявят статью 190-1 («Клевета без цели подрыва Советской власти» – до трех лет). В 1971 году я давал первый номер «Веча» на экспертизу правозащитнику Валерию Чалидзе. Тот дал справку: «Некоторые места тянут на 190-1». Архангельский областной суд по делу Сергея Пирогова НЕ признал «Вече» антисоветским журналом (Пирогова судили за «Хронику текущих событий», а «Вече» просто нашли при обыске). Итак, СЕМИДЕСЯТАЯ – до десяти лет! Поднялся внутренне на другую ступень – мгновенно, чтобы «они» не заметили во мне смятения. Заявил железным голосом: «В знак протеста против необоснованного ареста объявляю голодовку!» Они немного опешили, но: «Вы нас не запугаете!» Мы все поднялись, и они повезли меня в тюрьму. Да, повезли сами – Евсеев, Плешков и водитель. Искатели оружия были совершенно уверены, что я не сбегу. Знаменитый Владимирский централ открыл свои ворота. Формальности приема: вещей и бумаг у меня почти никаких, ведь взяли прямо из пожарки, отобрали ремень, часы. Первая ночь в камере на голых нарах. Спал, укрывшись плащом. Спал беспокойно. Может быть, мне следовало уехать на Запад? Ведь приглашение было, и сам арест, я чувствовал, откладывался в надежде, что я уеду. «Держись, Осипов! Неси свой крест за Россию!» – подбадривал я себя, отметая сомнения. Где-то скреблась крыса. Осмотрел углы, вроде никого нет. Укрылся с головой: чтобы не укусила лицо. Утром, едва я отказался от баланды (голодовка!), повели на допрос. Плешков – сочувственно: «Ну, как спалось?» – «Нормально. Прекрасно выспался». – «Тогда начнем. В материалах дела обнаружено…» Началась канитель. Мои черновики. Кто писал, зачем, с какой целью? «Заявляю еще раз, что никаких показаний я давать не буду!» – «Ничего. Мы зададим вам все вопросы». Я сидел на табуретке за столиком, подперев кулаками лицо. Я, конечно, ничего не скажу, но мое лицо может невзначай что-то выдать, лицевой мускул может повредить моему автору под псевдонимом. И вот так – каждый день. Декабрь, январь, февраль, март… Помню по самиздату фразу сочувствия к одному «расколовшемуся» диссиденту: «Петр Якир был замучен бесконечными допросами». Что ж, это не преувеличение. Допросы изо дня в день, по восемь часов в сутки становятся настоящей пыткой. И каждый раз, возвращаясь в камеру, сверлишь память: о каком еще эпизоде им известно? Во-первых, бережешь людей. Здесь сразу два чувства: жалость к ближним, желание во что бы то ни стало закрыть их от взора НКВД и – другое: «Я вам не Якир. От меня вы ничего не получите». Во-вторых, зная по опыту, как легко фабрикуют статью 64-ю («Измена Родине»), опасаешься внезапного коварства с этой стороны. При желании всегда можно выдать иностранного корреспондента за разведчика, а уж связь с НТС по андроповской установке означает и «связь» с ЦРУ Казалось бы, а чего бояться 64-й статьи? Ведь в мирное время все равно не расстреляют, а срок не намного больше.

Но не хочешь, естественно, «пятнать» дело. Плешков зловеще заявил: «Во время войны вы бы получили 64-ю статью за передачу политической информации». Я общался, скажем, с корреспондентом ЮПИ У. Броунингом: давал ему интервью, в котором не было никаких оценок советского режима. Однако интервью расценили как «антисоветское», а «связь» с Броунингом как «преступную». В деле – справка о том, что данных о причастности Броунинга к американской разведке не имеется. А если бы эти данные «имелись»? В обвинении, предъявленном на десятый день ареста, помимо «издания антисоветского журнала» и «подписания антисоветских (т. е. правозащитных) материалов» значится и такой пункт: «Получал гонорары за свои клеветнические статьи от зарубежных антисоветских организаций». Я сразу понял, что это – главный пункт, что цель следствия – доказать именно мою «связь» с зарубежьем, т. е. прежде всего с НТС. Тогда факт издания самовольного журнала отойдет в тень. Чека докажет, что я, как махровый антисоветчик, публично издавал с виду безобидный журнал, а фактически, дескать, выполнял задание НТС – ЦРУ по сокрушению советской власти. Чем располагал КГБ? Имелись номера журналов «Грани» и «Посев» с моими статьями и очерками под моей фамилией. Я от них не отрекался: «Да, это писал я!» Пожалуй, это был единственный случай, когда автоматическое и монотонное «Не скажу!» освежалось редчайшим: «Да». Ведь даже об авторстве Петра Дудочкина из Твери или Глеба Якунина, печатавшихся открыто, без псевдонима, я не давал ответа. Были случаи, когда мне зачитывали криминал какого-нибудь Дьяконова против меня: «Осипов – монархист. В лагере он признавался мне, что, освободившись, будет продолжать борьбу с советской властью». Чекист ждет, что в ответ я скажу какую-нибудь «гадость» (т. е. криминал) о самом Дьяконове. Но я не менял курса: «Не скажу. Не комментирую». Зачем мне шпынять несчастного Дьяконова? В сознании чекистов он уже антисоветчик, поскольку с ним настолько откровенничал «сам» Осипов. Свидетели обвинения часто забывают о собственной безопасности, страх затмевает разум: ведь если тебе доверили сокровенное, значит, и ты из того же теста. Кажется, это элементарно, но, увы, срабатывают рефлексы, как на опытах академика Павлова. Помимо энтээсовских журналов, у чекистов были показания Евгения Хмелева и одного тверского приятеля Дьяконова. Последний показывал: «Я слышал, что Осипов связан с Народно-трудовым союзом и получал от них деньги». Плешков вцепился в этого говоруна как клещ: «Кто говорил? Когда? Где?» Тот растерялся: «Я не помню кто, но все ПРЕДПОЛАГАЛИ, что он связан…» Свидетель отпал. Теперь – Хмелев. Последняя надежда ГПУ. Единственная очная ставка была с ним. Хмелев показал, что я давал ему номера «Вече» для передачи за бугор. Я категорически отрицаю: «Вздор! Я давал «Вече» ему самому для чтения». Добавил не без коварства: «Он всегда ревновал меня к своей жене». (Еще бы: это была моя первая жена, до моего ареста за «площадь Маяковского».) Подскочил прокурор: «При чем тут это?» А при том, гражданин Дроздов, что ЭТО сразу обесценивает показания: личная неприязнь, месть. Хмелев смущен: «Может быть, Осипов действительно не имел в виду передачу журналов за границу, но мне так казалось…» Дурачок дал на себя показания: значит, онто сам, выходит, по собственной инициативе отправлял «Вече» злодеям? Урок: отказ от показаний всегда предпочтительнее. Тем более, что Брежнев не втыкал иглы под ногти, не гладил раскаленным утюгом по коже. Он был добр и гуманен: пытки исключительно моральные, психологические.

Итак, следователям УКГБ по Владимирской области не удалось доказать мое «сотрудничество» с НТС. Обычно следствие по политическому делу развивается в сторону расширения. Часто подследственные не выдерживают многомесячного выпытывания и если не топят других, то топят самих себя. В моем случае следствие сузилось. Важнейший пункт обвинения отпал. По этому поводу чекисты оформили целый документ: «Постановление об исключении из обвинения одного из эпизодов» с санкцией прокурора области и начальника УКГБ Пономарева. Это был единственный документ, который я подписал во время следствия. Ни один протокол допроса мною не был подписан. На каждой странице пометка: «От подписи отказался». Эстонский правозащитник Калью Мятик поступил, пожалуй, еще лучше: он вовсе не выходил из камеры на допрос. Сначала надзиратели его носили, потом надоело возиться, оставили в покое. Не хочу, чтобы мой стерильный отказ от показаний выглядел похвальбой. Во-первых, это было второе мое следствие, второй арест, у меня был большой опыт. Во-вторых, к сожалению, в этом случае срабатывало не христианское смирение, хотя я молился утром, на прогулке и перед сном, а скорее ожесточение. Быть может, это была естественная реакция солдата в бою, но любви к врагам и должной кротости, увы, не было. Ожесточение вытесняло страх. «Что вы ведете себя, как в фашистском застенке?» – говорил Плешков. Голодал я двенадцать суток – с 28 ноября по 10 декабря. На девятый день в камеру явились врачи. Принесли еду – жидкость и кишку. Стали кормить меня через зонд. Я не сопротивлялся, но с непривычки половина влитого отрыгнулась обратно. Сокамерник-стукачок из уголовников все вытер. Я не гнал «наседку» из камеры. Он был достаточно услужлив, а взамен все равно поселят такого же. Потом в зоне было немало голодовок, и зэки обсуждали: следует ли сопротивляться принудительному кормлению. Например, латышского диссидента Майгониса Равинына, сопротивлявшегося принудительному кормлению, валили на пол и специальным металлическим приспособлением (типа – плоскогубцы наоборот) разжимали зубы, которые, конечно, при этом крошились. Однажды пришли кормить Вячеслава Черновола, считавшего, как и я, что угроза насилия равносильна применению насилия. Тот спокойно согласился выпить предложенную жидкость. «Так можно голодать», – разочарованно воскликнули два мордоворота-мента, у которых руки чесались по настырному «демократу» (лагерная кличка всех политзеков, при Сталине политических именовали «фашистами»). Меня во Владимире умышленно стали кормить через зонд для вредности, чтобы я скорее бросил голодать. Наверное, я был неправ, что закончил голодовку 11 декабря, надо было голодать дальше, пусть бы кормили через кишку. Увы, проявил слабинку.

Меня обвиняли в издании антисоветского журнала. Обвиняли в передаче за границу тоже антисоветских статей и очерков («Площадь Маяковского, статья 70-я», «Бердяевский кружок в Ленинграде», «Трус не играет в хоккей» и др.) Обвиняли, наконец, и в том, что я подписал ряд заявлений и обращений в защиту узников совести. И еще в «хранении» собственных черновиков. И в той преступной связи (с зарубежными политическими организациями), которая не была доказана.

«Хроника текущих событий» (№ 34/ 77) сообщила о произведенных 27 ноября 1974 года обысках у В.Н. Осипова и В.С.Родионова, моего соредактора по изданию журнала «Земля»: «Обыск у Осипова проводился в его отсутствие и в присутствии его жены, Валентины Машковой. После трехчасового обыска Машкова была силой доставлена в Александровский горотдел КГБ для допроса, но отказалась давать показания. Родионов также после трехчасового обыска был силой доставлен в Александровский горотдел КГБ для допроса. Выразив протест против принудительного привода на допрос, он отказался отвечать на вопросы. Допрашивавший его майор Плешков заявил: «Всех вас нужно собрать и сгноить!»

Только спустя 31 год мне стал известен следующий документ в связи с моим арестом («Хроника» – 34/ 77).