Текст книги "Корень нации. Записки русофила"

10 июня. Только и говорят, что молодых переведут в другой лагерь. Начальство уже махнуло на нас рукой, и мы почувствовали себя чуть-чуть вольготнее.

18 июня. Мама жалуется в письме, что ее бандероль с майкой вернули назад. Никакая штатская одежда здесь не положена. Запрещены даже тапочки.

2 июля 1964 г. Прибыли на третий лагпункт, в поселок Барашево: ехать с Потьмы дальше, минуя Явас. Третьих здесь два: просто третий и третий-больница. Мы на просто третьем. Свезли в основном молодежь, хотя есть и старики-инвалиды. Нас отделили от «военных преступников» и решили окончательно перевоспитать. Строгости начались со шмона (обыска): у меня, например, отобрали зимнюю шапку, тельняшку и валенки.

12 июля. Свирепствует зам. начальника по оперработе Кецаев, то ли ингуш, то ли осетин. БУР (барак усиленного режима, собственно – карцер) никогда не пустует. Начальник лагеря мордвин Митюшенков тоже не Пьер Безухов.

15 июля. На этих днях было 4-часовое свидание с мамой. Ей не разрешили пронести не только куска сахара, но даже пачки сигарет. (Увы, я курил до 1 июля 1965 г., бросил через год.) На следующий день она подошла к нам, грузившим машины за пределами зоны, и попыталась положить на камень немного еды. Конвоир дико заорал на нее и велел все убрать.

17 июля. 46 лет со дня злодейского убийства Николая Второго и Его Семьи. Ну, допустим, царь был «виноват» в том, что казнил террористов, бомбометателей. Но мальчик-то (Алексей) в чем виноват? В чем виноваты дочери? Одни и те же люди возмущаются убийством президента Кеннеди и смакуют преступление в Екатеринбурге. В предзоннике, ожидая выхода на работу, социал-демократ Михаил Молоствов поучает молодых, недавно прибывших в лагерь, что-де убийство Государя ему вполне «понятно». Шла, дескать, гражданская война: «Лес рубят – щепки летят». По сути это солидарность с палачами. Как же ненавидят эти люди нашего Царя!

22 июля. В то время как мы худо-бедно сопротивлялись начальству на 11-м, замполит 7-го лагпункта Свешников развернул бурную кампанию по части «перевоспитания» молодежи. Он почти обещал, что всех раскаявшихся непременно освободят досрочно. И некоторые поверили, в большинстве «изменники Родины», т. е. пытавшиеся бежать на Запад. «Изменники» вступали в СВП (секция внутреннего порядка), что-то вроде символической лагерной милиции, надевали красные повязки, записывались в художественную самодеятельность (что также является нарушением лагерного кодекса чести), становились завхозами (работать в зоне поваром, завхозом, библиотекарем, банщиком, парикмахером и т. д. тоже считается «западло»). Словом, «ссучивались». На собраниях «суки» поносили свое грязное прошлое и клялись впредь быть верными Советской власти, шагать в первых рядах строителей коммунизма. Конечно, никто их не освободил. Теперь этих раскаявшихся с седьмого соединили с нами. Начальство рассчитывало использовать их как орудие против нас, нераскаявшихся «бузотеров». Однако ничего не получается. Вот, скажем, Никитин. На 7-м под влиянием Свешникова он громко каялся со сцены клуба-столовой в обмен на 3-суточное свидание с заочницей. Теперь Никитин понял, что, как бы он ни старался, он не будет освобожден досрочно. Ему стыдно, что он променял честь на женские трусы, и ходит здесь тише воды, ниже травы. А мы, неисправимые, смотрим орлами, почти с вызовом.

9 августа. Владик Ильяков решил пригласить на кайф красноярских речников Георгия Большакова и Виктора Попова. Они получили 3 года за то, что на стене дома написали: «Коммунизм – без Хрущева!» Ребята слушали Пекин. Мы хотим переориентировать их на русский патриотизм. Виктор рассказал, как на 11-м его хотел завербовать кагебист. Витя сказал ему: «Я воспитан советской литературой, такими книгами, как «Молодая гвардия», и считаю провокаторов последними подонками». «Неправильно понимаете», – сказал чекист, но беседу прекратил.

14 августа. Утром, когда я, умывшись, шел в секцию, кивнул, как обычно, одному парню из марксистской компании. Тот ответил: «Я с Вами больше не здороваюсь». Я рассказал об этом своей капелле. Мои расценили слова марксиста как вызов нам всем и настояли, чтобы я отправился за объяснением. Двое наших хотели сопровождать меня, чтобы тот не посмел дать сдачи. Я отказался от их помощи: «Надо будет, справлюсь сам». Инцидент весьма неприятный, но я знаю по опыту, что в лагере надо отстаивать престиж компании, иначе и тебя, и твою группу будут презирать. Поэтому я был вынужден пойти к марксисту и несвойственным мне гнусным голосом вопросить: «Милостивый государь, я требую объяснений!» Тот заволновался: «Вы плохо обо мне говорите другим, а сами здороваетесь». «Кто это сказал?» – «Баранов». Мы отправились к Баранову за объяснением. Коля Баранов – парень неплохой, но любит посплетничать. Я в самом деле говорил ему, что этот марксист когда-то носил красную повязку. Николай, конечно, не предполагал, что дело дойдет почти до драки. Он дал какие-то объяснения, я «уточнил», марксист извинился. Я был от души рад, что мне не пришлось бить его по лицу. Увы, обычаи лагеря суровы, и не нам их менять. Вообще в зоне существует строгая иерархия. Есть верхний круг – аристократия. Это те, кто не дает ни малейшего повода к сотрудничеству с администрацией, категорически отказывается «вставать на путь исправления». Следующие круги – как бы нейтральные. Отказываются от явных форм «перевоспитания», но соблюдают дипломатию с начальством, идут на мелкие уступки. Внизу – «вставшие на путь исправления», но не доносчики. Отребье, с которым никто не должен общаться, – стукачи и гомосексуалисты (как правило, из бывших уголовников, по разным причинам залетевшие в политзону). Однажды я разговорился с одним бывшим советским майором, сначала сбежавшим на радиостанцию «Свобода», а потом похищенным чекистами для 25-летнего срока. Едва майор отошел, ко мне обратился один старый зек: «Владимир Николаевич, почему Вы разговариваете с этим типом? Он же 2 года назад повязку носил!» Мне пришлось извиниться за свою неосведомленность.

20 августа. Сегодня утром нашу бригаду вывели на запретку. Работать в запретной зоне считается позором. Никто не посмел взять инструмент. Явился сам Митюшенков и начал допрашивать поименно: «Будете работать?» – «Нет!» Все, кроме одного душевнобольного старика, отказались. Митюшенков отобрал 6 человек, в т. ч. меня, и отправил в изолятор. Особенно его возмутил Ильяков: «Крест надел? Посадить прямо в карцер!»

28 августа. Сидим в БУРе (барак усиленного режима, или внутрилагерная тюрьма). Добавили еще группу: никто не хочет работать на запретке. Рылеев хорошо знает английский. Он переговаривается по-английски с Телегиным из противоположной камеры (через коридор), чтобы тот послал «коня» с табаком. (Курить в БУРе строжайше запрещено.) И вот из «глазка» в «глазок» (камеры напротив, а мент зевает на крыльце) направляется прут с горстью махорки на конце. Надзиратель спохватывается: «Не разговаривать по-иностранному!» Ежедневно кто-то из охраны спрашивает: «Кто выйдет на работу?» Т. е. в запретную зону, рыхлить бровку, натягивать проволоку или красить забор. «Никто!» Сидим на пониженном пайке.

30 августа. Мне сначала выписали 10 суток, а сегодня, когда я собрался освобождаться и отдал даже свою пайку Рылееву, добавили еще 5 суток за «плохое поведение в изоляторе».

4 сентября. Освободился. Пошатывался на ветру от голода. Вечером ребята устроили отказчикам, вышедшим из ШИЗО (то же, что БУР: штрафной изолятор), кайф с кофе и салом.

7 сентября. Перевели на более легкую работу – отбрасывать и вывозить опилки от пилорамы. Со мной трудятся Ильяков и Садовников. Бригадир Евдокимов разговаривает с нами вежливо и лишней работой не нагружает: «Лучше не связываться. Им все нипочем». На ссученых же покрикивает: «Пошевеливайтесь, нечего филонить!» Ведь не огрызаются, они хотят досрочного освобождения.

19 сентября. Дождь, холод, грязь. Вечерами, во вторую смену, собираемся в сушилке промзоны и развлекаем друг друга. Неистощим на анекдоты Володя Анохин. Это прямо-таки актер-комик. Он так изображает наших начальников, что мы помираем от смеха. У Володи срок 3 года, он из Барнаула. В прошлом придерживался эсеровских взглядов, теперь сходится с нами, русскими националистами. Украинофил Маменко любит его поддевать. Анохин в долгу не остается. (Примечание: Впереди Володю ждала жуткая трагедия. Отбыв срок, он вернулся в Барнаул, работал мастером телефонного узла. Открыто исповедовал Православие, не пряча, носил крест. В сентябре 1971 года был злодейски убит неизвестными по дороге из Барнаула в Новокузнецк. Убит топором по голове, один, видимо, наносил удары, а двое держали за руки. Я жил тогда, между сроками, во Владимирской области, издавал неподцензурный патриотический журнал «Вече». В резкой форме потребовал от властей тщательного расследования и поимки убийц. Органы КГБ «в ответ» почему-то провели обыск на квартире Анохиных. Его сестра жаловалась, что какие-то анонимы неоднократно звонили по телефону: «Прекратите возню с вашим Володькой, а не то…» Изуверов не нашли и по сей день. Сакральная деталь: в последний свой приезд в Москву в августе 1971 г. Володя попросил-настоял, чтобы мы обменялись крестами. Я не хотел этого, но он меня уговорил. Взял, таким образом, мой крест на себя.)

23 сентября. Среди наших воспитателей от МВД особенно толстокож Любаев. «Начальник, посылку разрешите?» – упрашивает его зек. – «Работыть нады. Равняйтесь на маяки», – отвечает Любаев и жестом отстраняет заключенного. Летом, еще до БУРа, он вызвал меня к себе в кабинет на беседу. Был обеденный перерыв, бригады должны были вновь идти за зону (шагать из жилой зоны в производственную, на фабрику). Я наблюдал в окно кабинета, как моя бригада собиралась в предзоннике, как нарядчик уже выкликал по карточкам, и я начал тянуть резину: «Начальник, я сижу ни за что. Я хвалил Тито, а теперь Тито – наш друг». Словом, я навязал Любаеву дискуссию о разногласиях с СКЮ (Союз Коммунистов Югославии – правящая в СФРЮ партия – эту аббревиатуру сегодняшняя молодежь, вероятно, не помнит, а в то время она была на слуху). Любаев клюнул и пытался меня просветить. Я напряженно следил за своей бригадой. Наконец, конвой принял контингент, ворота захлопнулись, нарядчик убрал карточки. Я понял, что выиграл пол-дня: «Гражданин начальник, разрешите в уборную. У меня живот болит». Поскольку мой вид был смиренно-вежлив, Любаев не имел повода придраться и отпустил. На сакраментальный вопрос шестерки-нарядчика, почему я после обеда не вышел на работу, развел руками: «Начальник отряда задержал в кабинете».

1 октября. Вот уже несколько месяцев по лагерям ходит мистическое пророчество о радикальных переменах в стране этой осенью. Якобы из Горького выступит генерал Воробьев и к 14–17 октября овладеет Москвой и возьмет власть в свои руки. Слухи этого рода исходят из среды иеговистов.

10 октября. С 1-го числа начались политзанятия. Я и мои друзья, конечно, не посещаем их в принципе. Кое-кто, глядя на нас, тоже не пошел на «политику». Этих новеньких отказчиков начальство незамедлительно наказало лишением посылок и передач.

Их прорабатывали по лагерной радиосети. Нас же, ветеранов, никто и пальцем не тронул. Махнули рукой и словно не замечают.

14 октября. Сблизились с Юрой Машковым. В православии он продвинулся больше нас. По выходе на свободу хочет стать священником. А ведь сидит за ревизию марксизма, хотел создать анархо-коммунистическую организацию. После работы всей капеллой читаем вслух Владимира Соловьева. Все полны предчувствием, что в ближайшие дни что-то резко изменится.

16 октября. Сегодня утром, возвращаясь из столовой с завтрака, вздрогнул у столба с репродуктором. Снят Хрущев! Трудно описать всеобщую радость заключенных и растерянность начальства. Однако кое-кто задумался: «Как знать, а вдруг это поворот к еще более худшему?» Володя Садовников, например, всеобщий восторг не разделял. Во всяком случае в мистических предсказаниях оказалась крупица правды. Уже днем меня и Ильякова вызвали к начальству по поводу наших жалоб на произвол. Сделали вид, что разберутся. Не будь перемены властей, о наших бумагах никто бы не вспомнил.

19 октября. Пропадают мои письма к маме. Она волнуется: а что я поделаю?

29 октября. С отстранением Хрущева ничего не меняется. Все по-старому.

2 ноября. Заступились за Илью Бокштейна. Его начали третировать старики в инвалидном бараке, вышвырнули на проход его койку. Илья 7 лет пролежал в параличе, у него искривился позвоночник, он мал и тщедушен. Мы явились с грозным видом в его секцию, с шумом поставили койку Ильи на место и пообещали расправиться с каждым, кто его тронет. Одно дело обсуждать еврейско-масонский вопрос и совсем другое дело маскировать бытовым, коммунальным жидоедством свою личную корысть (кому-то приглянулось место в секции, где спал Бокштейн, а прикрылись «идеологией»). Глухари струсили: они думали, что Илья одинок.

7 ноября. Некоторые марксисты этот день отмечают, другие не признают и Октябрь. Для нас этот день, как и 27 февраля, – день национального траура. С Сергеем Пироговым отношения дипломатические: он – отличный человек, но, увы, твердолобый марксистский догматик. Его подельник Олег Тарасов (их обоих судили в Архангельске: 7 и 5) освободился в декабре 1962 г. Пирогов выйдет в этом году. В деле С.Пирогова есть такой эпизод, впрочем, наиважнейший «эпизод», без которого не было бы и «дела». Чекисты убедили девушку, с которой дружил Сергей, выкрасть у него личные записи и сдать их в органы, уверяя, что ее возлюбленный – опасный американский шпион. Девушка выполнила задание родного государства, а позже узнала, что только на основании выкраденных ею записей, в т. ч. дневниковых, с иными, чем в «Правде», мыслями ее друг и схлопотал 7 лет неволи. Что она собственными руками отняла у него кусок жизни.

2 декабря. Работа все та же – опилки и обрезки. На прошлой неделе намело уйму снега, тачку с опилками невозможно было переть из подвала по обледенелой доске. Пришлось потребовать санки. Сегодня же снова оттепель.

6 декабря 1964 г. Этап. С третьего на седьмой или из поселка Барашево в поселок Сосновка. Правда, поселки-то эти мы видим лишь издали. Итак, нас перевоспитать не смогли, решили разогнать по большим зонам. Встретился с Э.С. Кузнецовым: он все время после спеца находился здесь, на 7-м работал зольщиком в котельной. За это время он сблизился с иудеями, ведь он сам по отцу еврей (мать – русская). Впрочем, Эдик носит крест, считает себя православным.

9 декабря. Сегодня на 11-й зоне выходит на свободу мой старый приятель Игорь Васильевич Авдеев. По-видимому, он поедет в Николаев. Здесь, на 7-м, довольно скучно. Прежней компании нет. Мои остались на третьем, скоро их, наверное, вернут на 11-й. Сблизился с Виктором Семеновым из Пятигорска. Семенов сидит за намерение уйти из ГДР, где находилась его воинская часть, в ФРГ. Срок 10 лет, фактически он просто ушел в самоволку, никакой границы не переходил. Но 19-летний парень не смог доказать, что он не изменник.

30 декабря. Работаю в отделочном цехе. Полирую футляры для телевизора. Норма – 10 футляров в смену, а когда-то было 4. Норму нагнали сами зеки, особенно те, кому скоро освобождаться. Хотят к моменту выхода на свободу иметь клок денег и перевыполняют изо всей мочи. Начальство же аккуратно поднимает планку.

5 января 1965 г. Яркий солнечный день. Встретил литератора Леонида Ситко. Он тянет третий срок. Первый раз сидел в немецком лагере. Мы сказали друг другу почти одновременно: «Судьба ужасна, а жизнь прекрасна».

7 января. Отметили Рождество Христово. Часто пьем кофе втроем: Семенов, Ситко и я. Частенько к нам присоединяется Борис Николаевич Сосновский из Новосибирска, физик, марксист, прекрасной души человек и поэт Валентин Петрович Соколов. Он родился в 1927 году. Жил в Шаховской (Московская область), где его отец, кажется, агроном, покончил с собой жутким способом, потом – в Калинине (Твери) и на Донбассе. В 1948 г. он и его два приятеля-абитуриента были арестованы за ревизию марксизма, а Соколов еще и за стихи. Освободился в 1956 г., но в мае 1958 г. был арестован вновь (в городе Новошахтинске) и приговорен к 10 годам за антисоветские стихи. В лагере Валентин написал поэму «Гротески» о трагической судьбе жертв советского режима. Соколов, конечно, очень талантлив. Но он презирает всех, кто двурушничает, т. е. кто в душе не согласен с политической системой, а сам печатается в советских журналах. В этом смысле о таких приспособленцах, как, например, Евтушенко или Роберт Рождественский, он и слышать не хочет: находит для певцов коммунизма самые резкие выражения. Питерскому поэту Анатолию Радыгину (срок 10 лет за попытку перехода границы), успевшему выпустить на свободе сборник стихов, Соколов говорит с укоризной: «Эх, ты…» Есть у Соколова свои заскоки. Попадая в изолятор, он режет свое тело и кровью мажет белье. Еще он любит выпить при случае (лаку, конечно, водки здесь нет). При всем этом у него тонкая нежная душа. Валек пользуется всеобщей симпатией заключенных.

9 января. На Рождество я не вышел на работу. Начальник отряда вызвал на душеспасительную беседу. «Вы меня лучше не трогайте», – сказал я с особенной интонацией. «Вы мне не грозите. Я ничего не боюсь», – покраснел и растерялся офицер. Он имел в виду, что не боится Бога, но вслух произнести это не решился. А сегодня меня поволокли в штаб: «К Вам мать приехала. Сбрейте бороду, или мы дадим только одни сутки» (вместо трех положенных). Я отказался и ушел в барак. Примчался шестерка из штаба: «Осипов, на свидание!» Я отправился в дом свиданий. Все же дали двое суток. Мама плакала, умоляла сбрить бороду. Я сбегал к парикмахеру и побрился.

10 января. Мама кормит меня, как на убой. Пью чай, курю столичные сигареты. Не жизнь, а сон. Впрочем, когда я с ночной смены вернулся в дом свиданий и чуть-чуть прикорнул, ворвавшийся в комнату опер заорал: «Кто спит?» Мама жалобно оправдывалась, что сын всю ночь работал в цехе.

12 января. Пессимисты – это чаще всего эгоисты. Жизненные неудачи, удары судьбы затмевают им свет жизни.

17 января. Здесь сидит Юрий Александрович Храмцов. Когда-то он был солдатом Советской Армии, по национальности удмурт. Служил в Восточной Германии. Из идейных соображений ушел в ФРГ. Поступил в американскую разведшколу, окончил ее. Считал, что в борьбе за демократию все средства хороши. Завершил учебу в школе ЦРУ, перешел с напарником норвежско-советскую границу. При переходе напарник предложил сдаться советским властям. Храмцов категорически отказался и получил несколько пуль. Приятель, полагая, что убил Храмцова, пошел на заставу и сдался. Юрий чудом остался жив, правда, стал инвалидом. Получил 25 лет. Дело было в начале 1953 года. Так что сидит он 12 лет, а впереди – 13. Дружок тоже получил срок, поменьше. В лагере Храмцов пришел к православной Вере. Шрам от ранения в голову остался у него на всю жизнь.

18 января. По-прежнему работаю в отделочном. В четверг, пятницу и субботу сдавал по 5 футляров. Это – полнормы. Полирую неплохо, но долго и потому очень медленно. Из 8 рабочих часов практически непрерывно работаю все 7. Час – на подготовку, поиски утащенных банок с ацетоном, перекуры.

29 января. Эту неделю работаю в третью смену, с 1 часу ночи до 8 утра. Самая муторная смена.

«Вече»

Мысль об издании машинописного неподцензурного журнала родилась в политлагерях Мордовии, где я отбывал свой первый срок – за «организацию антисоветских сборищ», по терминологии КГБ, в Москве, на площади Маяковского. Отсидев 7 лет от звонка до звонка, я освободился 5 октября 1968 г. и, поскольку более не имел права жить в Москве (жилплощадь у меня отобрали), поселился на «101-м километре», в Калинине, (точнее вблизи Калинина, в деревне Никола Малица), где работал на Вагоностроительном заводе. Через год, преодолев упорное сопротивление местных силовиков (см. мой очерк «В поисках крыши» // Москва, 1994, № 9), стал жить сначала в Струнино, где трудился грузчиком на хлопчатобумажном комбинате «5-й Октябрь», а затем – в Александрове, поступив в тамошний отряд профессиональной пожарной охраны. Начальник пожарной охраны Мамыхин взял меня инструктором и послал стажироваться на радиозавод. Стажировка длилась 3 дня и 3 дня чиновники изучали мое досье. Пришли к выводу, что такой опасный человек, как я, не имею права работать на полусекретном предприятии, даже инструктором пожарного дела. Чекисты всегда считали, что любой инакомыслящий – потенциальный шпион. То-то перебрались на службу в США к империалистам генерал КГБ Олег Калугин и сын Хрущева – конструктор секретнейших ракет Сергей Никитич. Я вернулся к Мамыхину ни с чем. «Вы же не будете работать бойцом-пожарным?» – спросил он, имея в виду мое высшее образование и подразумевая, видимо, мои амбиции. «Почему же, буду», – охотно согласился я и определил свою производственную судьбу на 5 лет вперед, до следующего ареста. Ныне, в 2006 году, когда из-за утечки кальция я стал хромать и ходить с палкой, с восторгом вспоминаю свою вторую молодость, когда я лихо взлетал вверх по пожарной лестнице с увесистым брандспойтом и тушил пожары всех категорий. Получал премии, меня даже фотографировали для доски почета, да потом спохватились, что бывшего госпреступника – нельзя. Самые сложные пожары и сейчас в памяти. Особо тяжко тушить подвалы, когда все в дыму, очаг возгорания неизвестен и мы трое, один с фонарем, другой с топором и третий со шлангом, в противогазах, пробираемся вдоль деревянных кладовок и ищем очаг, где пламя. Противогазы неважные, жмешь кнопку дополнительного клапана и чувствуешь себя рыбой, выброшенной на берег. Но срывать резину нельзя. Сорвешь – и тут же задохнешься. Иногда с первого раза этот проклятый очаг и не разыщешь. Через пересменку – снова в дымище. Так не хочется лезть по второму или третьему разу, но – долг превыше всего… В соседнем Киржаче два пожарных задохнулись даже не в подвале, а в обыкновенной квартире, где горел телевизор. Один ветеран признался: «Мчишься по тревоге ночью со сна на пожар и думаешь: «Ну, хватит, это в последний раз, завтра же уволюсь». Потом, все потушив, едешь обратно, пьешь чай или стопку спирта (дают при очень серьезном огне) и продолжаешь работать». И так рассказчик тушил-дежурил здесь лет пятнадцать. Впрочем, серьезные пожары случаются в среднем на человека 1–2 раза в месяц, а в остальном – мелкие возгорания (старуха уронила керосинку, завРОНО забыл выключить утюг, а жил недалеко от пожарки, и т. п.). Зарплата крошечная – 65 рублей в месяц. Тут обычно работают «шабашники», разные мастера и строители. В СССР все должны работать на государство, иначе ты – тунеядец. Вот они и работают (тушат пожары) сутки через трое и три дня после пожарки вкалывают на себя. Для меня лично работа бойцом-пожарным оказалась промыслительной. Ну разве мог бы я издавать машинописный журнал, работая, как все, по 8 часов в день на «101-м километре»?

Однажды был такой случай. Наш караул (9 человек) был недоволен, что премию за предыдущий квартал получили не мы, а другая смена, хотя у нас, как мы считали, показатели были лучше. Утром в 8 часов при сдаче смены (один караул сдает дежурство другому) я громко заявил протест против несправедливости. Босс ответил: «Зайдите ко мне в кабинет после сдачи смены, я все объясню». Я поднялся к нему на второй этаж. В кабинете уже сидели, помимо начальника, парторг и профорг. Я сел у дверей. «Что ж, вы правы, Владимир Николаевич, мы действительно иногда поступаем не по справедливости. Вот вы в прошлом месяце опоздали на час, а мы вас не наказали». Я пытался оправдаться: «Но не ходили электрички.

Я опоздал из-за аварии по Ярославской дороге». – «А это нас не касается. Вы обязаны в 8.00 быть на дежурстве. У вас есть койка в общежитии, могли бы приехать накануне. А если бы случился пожар и караул выехал бы без вас?» Потом Мамыхин обратился к своим сподвижникам: «Ну, как будем наказывать Осипова за опоздание? Будем увольнять?» И тогда я капитулировал: «Виноват, больше не буду, никогда». Хозяин понимал, что речь идет не об опозданиях, а о критике начальства. Поистине, не рисковать же изданием первого в советской истории православно-национального журнала из-за трений в Александровской пожарке? Зато потом он охотно давал ведомственную машину для закупки картофеля в окрестностях.

Промыслительной оказалась и моя «база отдыха» в поселке Заветы Ильича возле Пушкино, как раз по моей Ярославской дороге. Наш боевой соратник Адель Петровна Найденович, с которой на пересылке в Потьме познакомился еще Кузнецов, отсидев 2 года за «хранение» романа Пастернака «Доктор Живаго», жила с мамой, крупным специалистом на медицинском поприще, и активно включилась в только что зародившееся правозащитное движение. За эту активность она, будучи инженером, была уволена с работы и лишена возможности (по указанию КГБ) трудоустроиться на другом месте. Ей светила ссылка в Сибирь за «тунеядство». Поскольку я в это время был одинок (первая жена ушла к другому) и невеста у бездомного пожарника с зарплатой в 65 рублей не намечалась, я решил помочь бывшей политзечке и оформил с ней фиктивный брак. Но зато тогда я действительно выручил Адель. Она поведала потом, как в квартиру победоносно явился милиционер и объявил о скором судилище за «тунеядство»: «Ваша песенка спета!» – «А я замужем!» – отпарировала обвиняемая. – «Как так, покажите свидетельство и паспорт». – «Пожалуйста!» Страж порядка изучил документы и ретировался. Правда, позже докучали ее вопросами, как она с мужем живет вдвоем на 65 рублей. – «Платите ему больше. А вы считаете, что государство платит заведомо нищенскую зарплату?» Так считать они не имели права и в общем отстали. Как раз в это время мать Ады купила дачу в Заветах Ильича, на которую они ездили только летом, а в остальное время года я отапливал дом углем (после дежурства в Александрове), чтобы не замерзли трубы, и работал над журналом. От поселка до Москвы добирался на электричке минут за 40. В Москве встречался с авторами и соратниками.