Текст книги "Люба Украина. Долгий путь к себе"

В день на Томаковский остров приходило по десяти – пятнадцати человек. Поляки поставили в степи заставы, вылавливая беглецов.

В конце февраля под Томаковским островом появился Чигиринский полк во главе с кумом Кричевским. Полк атаковал остров с ходу, был встречен орудийным огнем и без особых потерь отступил. Хмельницкий послал в бой свою вольницу, и чигиринцы бежали, бросив половину обоза с продовольствием, порох и заряды.

Это была не война, а помощь.

– Надо уходить на Дон, – сказал ближним людям Хмельницкий.

– Но мы им всыпали! – изумился Тимош, неотлучно бывший при отце.

– Так на Масленицу хорошо драться, стенка на стенку, но не воевать. Если бы чигиринцы ударили нам во фланги, вся бы наша ватага попала в плен. Пока есть время, учить нужно воевать вновь прибывших.

– Так ты ж на Дон собрался уходить! – прохрипел Кривонос и закашлял в жилистый свой кулак.

– Послы из Крыма вернулись, Максим. Ислам Гирея они не видели. Говорил с ними нуреддин. Говорил крикливо: гяурам-де веры нет, на слово гяуры не крепки. Велел передать тем, кто подослал казаков, что хан Ислам Гирей – государь великий. Он не даст истребить свое прекрасное войско, попавшись в западню к польским хитрецам.

– Мы этих поганых крымцев били и будем бить! – потряс над головой руками Данила Нечай. – Больно нужна их дружба!

Хмельницкий посмотрел на Нечая и улыбнулся:

– Данила! Мы прогнали корсунцев – врасплох их застали. Мы побили Чигиринский полк – братья-казаки не захотели нас побить. Бог даст, побьем самого Потоцкого. Уж он-то нас миловать не станет, и не мы на него, он на нас нападет первым. Только ведь война на том не кончится, – голос Богдана зазвенел металлом. – Чтобы добыть свободу Украине, надо насмерть уложить Речь Посполитую! Государь на государя в одиночку не пойдет, пойдет в союзе с другим государем.

Кривонос не мигая глядел на Хмельницкого, наматывая на корявый палец оселедец.

– Не пойму тебя, Богдан. То ты королю собираешься служить верой и правдой, то Речь Посполитую хочешь под корень рубануть. А ее, ведьму, под корень нужно! И с поля вон. Разъелась на чужой крови, как клещ.

Хмельницкий смутился вдруг:

– Ты, Кривонос, веришь мне только вполовину. Смотри, – показал на дрова у печи, – тростник, краснотал, тополь, засохшая яблоня – всяк горит по-своему, но огонь-то будет один. Казакам нужны Бог да воля, а горожанам воля хуже волка. Им подавай Магдебургское право, крестьяне в надеждах своих уповают на доброго короля… И без дружбы хана нам тоже не обойтись. Он как нож в спину.

– Пора тебе булаву брать в руки! – сказал Кривонос.

– Это как войско решит, к кошевому поляки зачастили.

– Так что же нам делать-то, скажи? – Голубые глаза Данилы Нечая пылали отвагой и полным непониманием затеявшегося разговора.

– Дела нужно делать обыкновенные. Учить людей воевать – раз! Строить укрепления – два! Добывать и накапливать припасы – три! Скоро зиме конец. Сразу после распутицы люди к нам валом пойдут.

Влажный мартовский ветер гнал февральские холода на север, но зима брала свое ночами. Вымораживала воду в лужах, сыпала снегом, тянулась к оттаявшим дорогам длинными косицами поземки.

Богдан с Тимошем на лошадях ехали в глубь острова.

– Покажи, где в тебя стреляли? – попросил Богдан.

– Отсюда недалеко. – Тимош повернул коня в лес.

– Ты меня, вижу, спросить о чем-то хочешь. Спрашивай.

Тимош быстро глянул отцу в глаза:

– Ты вправду на Дон собрался?

– Одному Богу известны наши пути, – сказал Богдан. – Тяжело у меня на сердце, Тимош. Наше спасение ныне в том, что весна, слава богу, не торопится. В распутицу воевать невозможно. Потоцкий поневоле вынужден терпеть нас. Войска он пошлет на Сечь сразу, как установится погода. Торопко нам надо жить!

Лошади шли бок о бок. Чавкала под копытами разбухшая от влаги земля.

– Вон! Желтую осыпь видишь? – показал Тимош отцу.

Богдан натянул повод, долго смотрел на то место, где по счастливой случайности остался в живых его старший сын. Посмотрел на Тимоша: шею усыпали прыщи – созревает хлопец.

– Ты мой единственный друг, сынок! – сказал Хмельницкий и улыбнулся спокойной улыбкой. – Самому себе в том не могу признаться, а тебе скажу. Все у нас будет хорошо.

Легко спрыгнул с коня. Тимош тоже тотчас спешился.

– Смотри! – сказал отец, сухой веткой рисуя на земле чертеж. – Это наш двор чигиринский. Конюшня. Ясли. В яслях, слева, в самом углу, – кубышка с королевским жалованьем. А вот здесь, под стропилами, в самом центре, шкатулку я зарыл. Камешки там, кольца, всякая дребедень. Сестрам твоим приданое. В кубышке пять тысяч злотых.

– А зачем ты это говоришь мне? – спросил Тимош, уставясь на отца неподвижными, совиными глазами.

– Говорю, чтоб знал. Завтра мы с тобой в Крым едем, Тимош.

Хлопец облизнул высохшие от волнения губы.

– Я буду говорить, что мы на охоту поедем, но ты готовься к дальней дороге.

Наутро новость: приехали послы от коронного гетмана Потоцкого, привезли два письма.

Потоцкий мягко выговаривал чигиринскому сотнику за его необдуманный побег, обещал от своего имени полное прощение и в придачу хутор Суботов.

Полковник Барабаш, в другом письме, по-приятельски журил Богдана за королевские привилеи, увезенные обманным путем, и ради старой дружбы прощал. Простив, пересказывал слухи. Дескать, от больших людей сам слышал и другие говорили, что многие шляхтичи, узнав о распре Хмельницкого с Чаплинским, взяли сторону Хмельницкого. Потому и решено вернуть хутор сотнику и все дело предать забвению, если, конечно, пан сотник поспешит явиться в Чигирин с повинной.

Прочитав письма, Богдан широким жестом радушного хозяина пригласил послов за стол.

Выпил с ними чару, вышел из-за стола и не вернулся.

– Где же пан Хмельницкий? – спросили послы.

Лисовец, потчуя гостей, небрежно ответил:

– Уехал рыбу ловить на дальние острова.

– Как так уехал? А где же его ответ?

– Вернется – напишет или так скажет.

– Но мы должны сегодня же ехать обратно! – возмутились послы.

– Вам приказано жить до той поры, пока будет дан ответ.

– Чей это приказ?

– Хмельницкого! – ответил Лисовец, наполняя чары. – Пейте. Все равно ждать. Народ мы темный, а ясновельможному гетману Потоцкому ответить спроста никак нельзя, каждое слово нужно обдумать… Вот пан Хмельницкий и поехал подальше от людей, чтобы думать не мешали.

Тем временем семеро казаков скакали в Крым, пересаживаясь через каждые полчаса на запасную, отдохнувшую лошадь.

Сверкая кирасой, звеня шпорами, грохоча саблей, как грозовой ветер, влетел в покои князя Иеремии племянник князь Дмитрий.

– Дядя! Я прибыл за твоим благословением. Война! Коронный гетман с войском вступил в пределы Украины для подавления бунта Войска Запорожского.

Юный князь пламенел, и было неловко окатить это чистое пламя из обыкновенного ведра.

– Ты, разумеется, мечтаешь присоединиться к гетману во главе отряда?

– Дядя! – зарделся князь Дмитрий. – Я все эти месяцы брал уроки фехтования. Извольте поэкзаменовать меня. Мне известны двенадцать секретных ударов. Я стреляю из пистолета, из мушкета и даже из пушки. Мне очень нравится стрелять из пушки. Я трижды бился об заклад и трижды выигрывал. Мы можем хоть теперь же попробовать!

«Господи! – думал князь Иеремия. – Еще совсем недавно я отправлялся на Смоленскую войну и горел, как этот мальчик».

– Ты явишься к гетману во главе сотни, но это будет сотня тяжелой конницы. Она стоит иного казачьего полка.

– Дядя! – Не сдержавшись, князь Дмитрий обнял князя Иеремию и тотчас заторопился: – Нужно отдать приказ о сборе. Мы выступаем завтра же, чтобы поспеть… А где пани Гризельда? Где Мишель? Я хочу поздороваться с ними и попрощаться.

– Князь, послушай меня. – Иеремия усадил племянника в кресло и сел сам. – Весна, как видишь, запаздывает. Дороги никуда не годятся. Да ведь и воевать не с кем. Казаки прячутся на островах. Их еще выкуривать оттуда придется. На днях я получил сведения из ставки гетмана. Потоцкий выжидает. Он отправил к Хмельницкому ротмистра Хмелевского. Все еще может уладиться миром.

– Миром?! – Князь Дмитрий не сумел скрыть отчаянья.

– Но мы с тобой не будем терять времени. Мы устроим боевые учения. Завтра же! Порох я держу сухим, ибо в нынешнем воздухе мне чудится запах гари. И все же я должен огорчить тебя, князь Дмитрий. Большой войны не будет, а значит, не будет больших побед. Хмельницкий может собрать многотысячную толпу, но толпа – не армия. Толпа рассеется при первом же столкновении с нашей крылатой конницей. Впрочем, когда-то надо начинать! Вам повезло, князь. Вы смолоду познаете войну.

Князь Иеремия вздохнул: себя он не считал удачником. Королевских войск ему никогда не доверяли. Быть предводителем личного полка – дело частное.

– У меня есть план, выполнив который я положу конец своеволию украинского казачества, – сказал князь Иеремия. – Король пожаловал меня островом Хортицей. Я построю город-крепость, и дикий край станет обжитым. Подумай, князь Дмитрий! В моем войске ты будешь моей правой рукой.

Князь Дмитрий потупился, ему хотелось быть пусть малым человеком, но в регулярной, в настоящей армии.

В тот же день к Вишневецким приехала пани Ирена Деревинская. Она устроила все так, что княгиня Гризельда пригласила ее в гости. Разумеется, у пани Ирены было пустяковое дело к князю, да и впрямь для Вишневецкого пустяковое. Пани решила купить в Немирове землю под большой плодовый сад и винокуренный завод. Ханон Михелев голову давал на отсечение, что этот завод станет первым в округе и все прочие заводики перед ним не устоят. Деньги пани Ирена привезла с собой, наличные деньги всегда производят на людей хорошее впечатление, и все же, прежде чем говорить о деле, подарила князю инкрустированное дорогими эмалями, серебром и перламутром великолепное дальнобойное ружье и второе ружье, маленькое, точную копию большого, – для князя Мишеля.

Князь Иеремия был знаток оружия. Подарок покорил его изяществом и богатством отделки, но более – боевыми качествами, а подарочек – ружье малое – и подавно позолотил сердце.

Не только не торгуясь, но сбавив на пятую часть предложенные деньги, князь Иеремия продал Деревинской столь нужный ей клочок земли, и вечером в гостиной пани Ирена, свободная от деловых дум, покорила всех красотой, умом, непринужденностью.

Гостиная, обитая нежно-розовым атласом, струила теплую грусть, свечи горели ровными длинными языками.

Княгиня Гризельда сидела с рукоделием. Князь Дмитрий вызвал князя Иеремию сыграть в шахматы, но дважды, и очень быстро, получил мат. Пани Ирена разглядывала вышивки княгини, искренне восхищаясь тонким вкусом и мастерством каждой вещицы. Особенно ее поразило большое покрывало, на котором в ярких красках бушевал народный праздник.

– А уж это непременно украинская ведьма! – показала пани Ирена на старуху с клюкой.

Князь Дмитрий, раздосадованный очередной неудачей, сдвинул фигуры на доске и подошел к пани Ирене.

– Неужели вы верите во всю эту нелепицу?

Пани Ирена подняла хорошенькие свои глазки на молодого князя.

– Если вы такой храбрый, почему давеча за столом смяли яичную скорлупу?

– Яичную скорлупу?.. Не помню… Если смял, то совершенно не отдавая себе в том отчета. А что в этом магического?

– Наши крестьяне никогда не оставят скорлупу целой, – улыбнулась пани Ирена. – В яичную скорлупу колдуны собирают росу для своих чар.

Князь Иеремия вдруг тихо засмеялся:

– Когда я был в Нидерландах, то слышал байку: местная колдунья якобы ездила в Англию как раз на яичной скорлупе.

– Князь, вы повидали белый свет, расскажите что-нибудь о чудесном, о невероятном! – подзадорила пани Ирена.

– Князь Дмитрий видел не меньше моего… А впрочем, я однажды нечто мистическое пережил! Все там же, в Нидерландах. Мы сидели, несколько человек, после тяжелого дня, проведенного на военном плацу, грелись грогом и слушали россказни нашего полковника. А он был великий любитель напустить страха на человека… В тот вечер рассказывал он нам про Дикого охотника. Охотник этот, между прочим, женского полу. Будто бы в незапамятные времена одна пани, страстно увлеченная охотой, воскликнула перед распятием: «Охота лучше царства небесного!» У пани было двадцать четыре дочери, и все они в тот же миг превратились вместе с матерью в собак. Души самоубийц, по поверию тех мест, тоже превращаются в собак. И вот вся эта свора мчится по воздуху в вечной погоне за дичью. Когда в дом забегает черная собака и, подойдя к очагу, пожирает горящие угли и золу, знайте: это собака Дикой охотницы. Собака никого не трогает, наевшись золы и углей, она выбегает из дому, чтобы присоединиться к своре… Едва полковник закончил рассказ, как в нашу комнату бесшумно вошла огромная черная собака с рыжими глазами. Она направилась к печи. Один из нас закричал и пустил в нее серебряным кубком. Собака гавкнула во весь рык и умчалась с диким воем.

– Тем человеком был ты! – Лицо у княгини стало белым.

– Конечно, я! – засмеялся князь Иеремия. – А собака была своя, домашняя.

– Ты всегда такой неосторожный, – покачала головой в тяжелой задумчивости княгиня.

– История действительно странная… А я знаю заговор на любовь! – разряжая обстановку, весело воскликнула пани Ирена. – Князь Дмитрий, слушайте! Может быть, вам пригодится.

– Я слушаю, – сказал князь Дмитрий и побледнел.

– Вот слово в слово! – Пани Ирена прикрыла мохнатыми ресницами глаза и прочитала заговор наизусть: – Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. Боже наш, помилуй нас. В сыром бору – железная пещера, сидит в пещере старый и млад человек, и топит он железную пещеру дубовыми дровами, и как в той железной пещере дубовые дрова разгораются и жарко и ярко, и тлеют и горят, и так бы разгоралась по мне, рабу Божию Христову, по всяк день, по всяку нощь и по всяк час по мне раба Божия Христова. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь».

– Расскажите и вы что-либо, – попросила княгиня Гризельда князя Дмитрия.

– Я ничего не знаю, а впрочем, извольте. Как-то в корчме дорожной слышал я следующее. – Князь Дмитрий улыбнулся. – Вы знаете, откуда взялся на белом свете горох?

– Горох?! – удивилась вопросу пани Ирена. – Наверное, оттуда же, откуда рожь, огурцы и всякое растение.

– У народа нашего насчет гороха иное объяснение. Горох – слезы Адама. Когда Бог прогнал Адама из Рая, пришлось нашему прародителю работать на земле, чтобы прокормить себя и Еву… Было ему трудно. Он плакал, а слезы его оборачивались горошинами.

– Народ любит выставлять себя мучеником, – рассердился князь Иеремия.

Дверь отворилась, и в гостиную вбежал Мишель.

– Я пришел пожелать всем покойной ночи! – звонко выкрикнул он, останавливаясь посредине комнаты.

Княгиня поднялась, поцеловала сына в голову.

– Я провожу тебя до спальни.

– Спокойной ночи, Мишель! – сказал князь, тоже поднимаясь.

Откланялся молодым людям.

Пани Ирена взяла с белого в позолоте столика такую же белую, инкрустированную слоновой костью лютню. Посмотрела на князя Дмитрия.

– Хотите, спою для вас?

– Спойте!

Пани Ирена, пощипывая струны, загляделась в потемневшее окно.

 
Напои вишневую косточку,
Златосеребряный дождь.
Умирает она от жажды,
Бьет ее смертная дрожь.
Ты любовью своей и жалостью
Умирающую оживи!
Плохое время минет,
И в кипени белых цветов
Соловей пропоет
Славу любви.
 

– Спойте еще! – попросил князь Дмитрий.

– А не пройтись ли нам по парку? Хочется свежего воздуха перед сном.

Князь Дмитрий поклонился и подал пани Ирене руку.

Весенняя земля, охваченная морозом, ломалась под ногой. Воздух обжигал лицо. Аллея молодых лип была наполнена тьмою, а справа и слева от аллеи иссиня-серебряное небо обещало не погаснуть до самой полуночи.

«Господи! – думала пани Ирена, слушая, как молодцевато ставит ногу ее спутник. – Господи, отчего я, которая умнее и, наверное, чище и лучше их всех троих: князя, и княгини, и этого молодого петушка, – не имею даже собственного пристанища? Давно чужим стал отчий дом, где властвует помешавшаяся на деньгах матушка… Сколько уже лет приходится жить в арендованных хоромах, во дворцах, оплаченных молодостью. Неужели всеми хлопотами своими не заслужила я такую вот аллею и дом, который светит всеми окнами, ожидая хозяйку с прогулки?»

– О чем вы думаете? – спросил князь Дмитрий.

– Ни о чем.

– У вас удивительно теплый голос… Я словно бы погрелся возле него. – Князь Дмитрий остановился. – Не вернуться ли нам в гостиную?

– О нет!.. – Пани Ирена порывисто устремилась по аллее. – Я не хочу света. Мне хочется плакать.

– Плакать?

– О, не беспокойтесь! Меня никто не обидел. Разве что жизнь, но жизнь и вас не балует, господина владетельного, с громким именем… Как там ваша княжна поживает?

– Не знаю.

– Отчего же вы не знаете? Разлюбили?

– Княжна в Истамбуле.

– Ну вот, и у вас теперь слезы стоят в глазах.

– Я не знаю, что это такое – слезы, – холодно сказал князь.

Пани Ирена звонко и зло рассмеялась:

– Нашли чем погордиться! Значит, вы все еще мальчик! Простите меня, князь! Я – человек недобрый. Вот и теперь мне хочется сделать вам больно, хотя вы ни в чем не виноваты передо мной. Я, князь Дмитрий, бешусь оттого, что сама добываю деньги на жизнь, сама выбираю любимых, сама даю им отставку, сама расправляюсь со своими врагами, сама нахожу покровителей… Сама, сама, сама!

Она говорила быстро, приглушенно, ускоряя шаги. Остановилась, повернулась к нему лицом, вскинула вверх руки. Мягкие рукава шубы оползли вниз, и на фоне темных лип тонкие руки светились, словно цветы наваждения. Князь Дмитрий потянулся, чтобы взять пани за руку, но пани убрала руки за спину.

– Не принимайте меня всерьез, князь! Это приступ жалости к самой себе. У княгини Гризельды муж – человек беспокойный, но как славно она устроила свою жизнь. Вот я и ей позавидовала, бедняжке. Я – завистница, князь!

Они снова шли по дороге, но уже по инерции. На аллее стало темней. Слева, загораживая небо, возвышалась громада строений. Пани Ирена, шедшая все время чуть впереди, вдруг тревожно обернулась, подала князю руку и сама подалась к нему:

– Вы слышите?

– Нет, – сказал он.

Они сделали еще несколько шагов вперед.

– Вот! Слушайте! – пани Ирена замерла.

Под землей, совсем близко где-то, пела женщина. Так ветер поет в оставленных людьми жилищах!

 
Ой шумит-гудет,
дубравою идет.
Пчелынька-мать
деток ведет.
То не цвет бел,
сухота бела.
То не лист дрожит,
а мохнатый червь.
Ой, не быть медам,
золотым не быть.
Ой, да не с чего пчеле
рои роить.
 

Князь Дмитрий больно сжал руку пани Ирене.

– Я знаю этот голос!

Это был тот самый голос, который потряс его прошлой весной.

– Что здесь? – спросила пани Ирена, указывая на чернеющие строения.

– Здесь?.. – князь Дмитрий вспыхнул. – Здесь… темница.

Вдруг пани осенило:

– Боже мой! Одно время много рассказывали какую-то ужасную историю. Будто князь Иеремия собирался казнить девку за воровские письма. А эта девка оказалась невестой палача…

– Невестой палача?

Князь Дмитрий снял шапку, долго держал ее перед собой, уронил, нагнулся, поднял.

– Я хотела бы повидать эту несчастную, – сказала пани Ирена. – Может быть, князь Иеремия согласится облегчить ее участь.

– Предоставьте это дело мне, – сказал князь Дмитрий и резко повернулся и пошел, но тотчас остановился: – Простите! Нам пора возвращаться, пани Ирена.

Колымага, настрадавшись на весенних дорогах, в десяти верстах от Немирова оставила в очередной выбоине оба задних колеса.

Уж и то хорошо, что стряслась беда на въезде в большое село.

По грязи, как по маслу, лошади дотянули колымагу до корчмы. Кучер и трое молодцов, охранявших пани Ирену в пути, занялись ремонтом, а пани Ирена вместе со Степанидой пошли в корчму.

Разговор между Вишневецкими, племянником и дядей, случился коротким. Через полчаса после этого разговора князь Дмитрий выехал в Лубны, а еще через час к пани Деревинской привели Степаниду и объявили, что лошади поданы. Двери во внутренние покои оказались запертыми, и пани Деревинская покинула дом Вишневецких, не попрощавшись с хозяевами. Впрочем, все, что ей было нужно, она получила, и даже более того.

Отпуская из каземата, Степаниду вырядили в простое, но совершенно новое платье, дали на дорогу узелок с едой и два злотых. Не веря глазам своим, не понимая причину своего нежданного счастья, Степанида на пани Ирену смотрела испуганно. От каждого вопроса вздрагивала и вместо ответа затравленно улыбалась.

«Она не в себе», – решила пани Ирена и стала подумывать, как бы ловчей избавиться от этой нечаянной спутницы.

Обедали и останавливались на ночь они в корчмах, и пани Ирена, изучив лицо и глаза Степаниды, безумства не углядела, а углядела одну только боль и недоумение. А тут еще наконец-то пани Ирена определила для себя, какая ей может быть выгода от несчастной. И ей уже не захотелось отделаться от Степаниды.

Дорога у них была тяжелая и долгая. Пани Ирена не спрашивала больше ни о чем свою спутницу. Ехать молча с человеком, сидя бок о бок, дело несусветное! Пани Ирена, будучи себе на уме, а то и непроизвольно, делилась со Степанидой дорожными впечатлениями: ах, какое нынче небо синее! Или, завидя детишек, вспоминала что-то из своего детства. Сморенная дорожным сном, доверчиво припадала головой на плечо соседки. И поползли по льдине трещины.

– Жаворонок! – воскликнула однажды Степанида.

Пани Ирена тотчас велела кучеру остановиться. Женщины вышли из колымаги и смотрели, как полощется в теплых струях земляного духа самая счастливая птаха на свете. Пробужденный весной жаворонок поднимает со сна долы и низины, а встрепенувшиеся люди, заслышав его, покидают хаты свои, чтобы поймать в небе песенку.

К сроку жаворонок позвенел, двинулись в душе Степаниды токи страстей человеческих. Однажды перед сном рассказала она пани Ирене горькую повесть своей жизни. Рассказала и заснула, как ребенок, посапывая и все вздыхая, вздыхая…

Стало им в дороге легче. Степанида затеянных пани Иреной разговоров не сторонилась, со своими не навязывалась, об одном только не хотела говорить – о письмах Хмельницкого. А у пани Ирены с каждой верстой интерес к этим письмам разгорался.

Дважды путешественницы видели на обочине перевернутые кареты, одна из них была обгорелая. В хорошем богатом селе с тремя храмами едва объехали кипящую толпу народа. В другом селе среди бела дня колокол ударил по-набатному, хотя пожара не было. Попадались им на дороге какие-то люди: по двое, по трое и помногу. На кибитку они смотрели так, словно прикидывали в уме нечто. Один мужик, встретившись глазами с пани Иреной, глаз не отвел, осклабился непочтительно. Шапок никто не ломал перед панской колымагой. Тревога заползала в сердце пани Ирены, большая тревога. И уже благодарила себя и Бога, что не погнала прочь Степаниду, смотрела теперь на девку как на охранную грамоту.

Корчма под Немировом была просторная, безлюдная. К женщинам вышла хозяйка и подала гороховую похлебку.

Степанида, покрестившись на икону, принялась за еду, Пани Ирена и одной ложки не осилила. Она сидела, опершись спиной на побеленную стену, и из-под ресниц смотрела, как уплетает Степанида мерзкое варево. Неодолимая ненависть спазмой сжимала горло пани Ирене.

– Хватит жрать! – закричала она, толкнув от себя свою глиняную чашку.

Зеленоватая жижа похлебки колыхнулась, потекла на белый, выскобленный ножом стол.

Степанида положила ложку, посмотрела на пани без удивления, но и без страха. В ее глазах не было осуждения, и гнева не было.

– Степанида! Степанида! – шептала пани Ирена звеняще, перегибаясь через стол. – Я тебя из каменного мешка достала, от смерти увезла. Я тебя кормлю и пою. Храп твой по ночам, плач и стоны – терплю. Но ведь и ты должна хоть что-то для меня сделать!

– Чем же я помочь-то тебе могу? – пошевелила Степанида синими малокровными губами.

– Скажи мне всю правду про письма, какие ты носила по Лубянщине.

– Что же сказать-то?

– Правду! Есть ли в них сила?

Степанида улыбнулась.

«Какая тупая, идиотская морда!» – У пани Ирены голова закружилась, так ей захотелось ударить девку.

– Про какую правду-то спрашиваете?

– Не прикидывайся дурой! – снова закричала пани Ирена вне себя. – Не скажешь – сама я из тебя признание клещами вытяну! Вот придут мои гайдуки, так и распластаю на этой лавке. Смотри, девка, я тебе не Вишневецкий.

Степанида взяла ложку и принялась хлебать гороховую мазню.

– Я пуганая, – сказала она, откусывая хлеб.

Степанида доела похлебку, чашку вытерла кусочком хлеба, кусочек съела.

– Мужики идут, – сказала она, поглядев в оконце.

Толпой ввалились в корчму возбужденные крестьяне. Перекрикивая друг друга, толкались и ругались, но хозяйка корчмы не сробела. Принесла ведро вина. Мужики заняли свободные столы, принялись пить и драть глотки, споря о чем-то бестолково, но страстно.

Пани Ирена прислушалась, и смелые глаза ее стали тихими, притулились на краешке стола.

«Где же гайдуки мои? – искала пани Ирена опоры и тут же пугалась еще больше. – А может, к лучшему, что гайдуки не показываются?»

– Спалить их всех разом! – кричал крошечный мужичонка, потрясая над головой жилистым кулачком.

– Запалить легко – потушить трудно! – возражал ему басом детина с тугой, как бочка, грудью. – Весь город погорит из-за лихоимцев. Хороших людей пожжем.

– Хмеля надо ждать! Хмеля! – хором кричали мужики.

– Чего ждать?! Самим начинать надо! Тогда и Хмель поторопится до нас!

Пани Ирена поглядела на Степаниду и словно оступилась в котел с кипятком. С интересом глядела Степанида на пани.

«А ну как она-то меня и распластает на лавке? – покрываясь мурашками, подумала пани Ирена. – Что ей стоит сказать мужикам: «Возьмите эту и сделайте с ней то, что она со мной хотела сделать!»

– Письмо читай! – закричали братья-близнецы мужику-бочке.

– Чужие меж нами, – возразил мужик и поглядел на пани.

Словно свинцовый ледяной шарик упал из гортани в живот. Пани Ирена заставила себя встать, но уже в следующее мгновение щеки ее пылали и глаза искали глаза.

– Я – украинка! – крикнула пани Ирена. – Я жду Хмельницкого, может, больше вашего. Для святого дела, для святой свободы я ни казны своей, ни жизни самой не пожалею. Вот мой вклад, чтоб можно было купить доброе оружие! Да проколет оно панцири, да достанет и уязвит черные сердца!

Пани Ирена сорвала с шеи золотой крестик на золотой цепочке, подошла к столу, поцеловала крестик и бережно, двумя руками положила на пустое блюдо.

Мужики за какую-то минуту успели отупеть, опамятоваться, удивиться и наконец заробеть.

– Прочитайте письмо Хмельницкого! – отдала приказ пани Ирена.

И мужик-бочка покорно прочитал письмо, а пани Ирена, оглушенная током крови по жилам, все слова пропустила мимо ушей и перевела дух лишь в самом конце.

– «Соединимся, братья! Восстанем за церковь и веру православную, истребим ересь и напасти, восстановим золотую свободу и будем единодушны!»

– За победу! – воскликнула звонко и молодо пани Ирена. – Хозяйка! Ведро вина!

Вино и гайдуки появились одновременно.

Пани Ирена одной рукой сунула хозяйке деньги, а другой махнула на гайдуков:

– Закладывайте лошадей!

И пошла прочь из корчмы.

– Пообедать бы, – недовольно забурчал кучер.

– Гони, пока живы! – цыкнула на него пани Ирена, дрожащей рукой отворяя дверь колымаги. – Гони!

И только въезжая в Немиров, поняла, что забыла в корчме Степаниду.