Текст книги "Люба Украина. Долгий путь к себе"

3

Небо вывесило на просушку старую, драную, разбухшую от воды сермягу. Лохмотья мотало ветром. Дождевая холодная пыль сыпала за ворот. Холмы и ложбины блестели тускло, влажно, ручьи и сама речка Пилявка отливали свинцом.

– Ну и послал Бог погоду! Пропасть, а не погода! – Данила Нечай в сердцах сплюнул.

Хмельницкий и Кривонос разом посмотрели на полковника: Хмельницкий с усмешкой, Кривонос – сердито.

– Не послал бы, молиться надо было всем войском о ненастье, – сказал Кривонос.

– А! – махнул рукой Нечай. – Не хуже вашего знаю: по такой сырости крылатая конница крыльями-то не больно помашет, а все равно драться лучше в добрую погоду. Скверно умирать на такой мокрой и холодной земле.

Хмельницкий снова посуровел.

– Как находишь табор? – спросил у Кривоноса.

– Ты, Богдан, большой мастак таборы ставить, – ответил Кривонос. – Место выбрал ровное, удобное для маневра. И отступить при случае есть куда, и атаковать в любую сторону можно.

– Табор я в шесть возов заложил. Не слишком крепко, но достаточно, чтобы согнать спесь с пана Заславского и прочих. Нам нужно душу у них вымотать, а потом мы сами ударим.

Хмельницкий показал на земляную запруду, соединяющую оба берега реки. На плотине казаки строили редут, рыли шанцы.

– Здесь станешь ты. – Богдан положил руку на плечо Максима.

Оба смотрели на этот клочок насыпанной земли.

– Первый удар идет в охотку, – вздохнул Богдан. – Нужно заставить их потерять веру в себя. Здесь будет очень тяжело.

– Постоим, – сказал Кривонос. – Мои хлопцы города привыкли брать, но и постоять сумеют.

– Хорошим зубам – самые крепкие орехи. – Данила Нечай снял шапку и подкладкой вытер мокрое лицо.

– Уж не завидуешь ли? – спросил Кривонос.

– Ох, не завидую! – честно признался Нечай.

– А ты – завидуй. Не казакам гетман самое тяжкое место доверил, но вчерашним крестьянам… У поляков, слышал я, тысяч сорок?

– Больше, – сказал Хмельницкий. – Сорок тысяч шляхты да тысяч около десяти наемной немецкой пехоты.

– С паном Осинским мы уже встречались.

– Табор у них огромный, слуг втрое-вчетверо больше господ рыцарей. И ведь тоже все с оружием. Только казак в окопе сто́ит двоих, а то и троих. Шапками нас не закипаешь. Да и татары вот-вот подойдут.

– Поеду свой полк ставить, – сказал Кривонос. – Давай, Богдан, обнимемся. Дело обещает быть серьезным.

Обнялись.

– И с тобой тоже, – сказал Кривонос Нечаю. – Ты казак славный, не задирай только носа перед хлебопашцами.

– Не бойсь! Набьют твоим лапотникам сопатку, Нечай первым придет сдачи за вас дать.

– Никому никакого самовольства не дозволяю, – сказал гетман. – У каждого будет свое дело.

4

Над Старо-Константиновом ликовал полонез. Шляхта плясала. Окна в домах сияли огнями, пьяные голоса затягивали песни, слышался визг женщин.

А дождь моросил, ровный, нудный, холодный.

Павел Мыльский сменил посты и вместе с вымокшими часовыми ввалился в сторожевую башню. Часовые сбрасывали мокрые плащи. Им поднесли вина.

Павел тоже выпил. Вино погнало из пор закоченевшей кожи холод. Павел содрогнулся, налил еще вина и сел у печи.

Жолнеры вели усталый ночной разговор.

– Слышь, – говорил смуглый, очень молодой жолнер седоусому своему товарищу. – В Баре будто бы среди бела дня вышли мертвецы из костела, те, которых Кривонос под стенами замучил. Целый час шли и пели: «Отомсти, Боже наш, кровь нашу!»

– Куда же они шли? – спросил седоусый.

– А никуда. Растворялись в воздухе. Духи – тварь бестелесная.

– Врут! – уверенно сказал седоусый.

– Кто врет?

– Кто говорит, тот и врет. Уж коли тебя убили, не запоешь…

– Не верить святым видениям – грех! – встрял в разговор еще один солдат. – В Дубне, сказывали, три распятия, обращенные на восток, на запад сами собой повернулись… Теперь казакам удачи не будет. Наш черед пришел.

– Врут! – сказал седоусый.

– Да почему же врут?

– Ты видел эти распятия?

– Я не видел, но человек говорил достойный. Монах.

– Монахи больше других врут.

– Вот Фома неверующий! В Соколе одному бернардину Богоматерь явилась, – сердито сказал сидевший за столом и уже очень пьяный капитан – начальник охраны. – Обещала победу нашему оружию. Это тоже россказни?

– Никак нет, пан капитан! – вскочил на ноги седоусый.

– То-то! – Капитан хлебнул вина и удовлетворенно уронил голову.

Седоусый сел на место, шепнул молодому:

– На Пиляву бы их всех, рассказчиков ваших. Пан поручик, завтра выступаем? – спросил у Павла.

– Сам говоришь, что болтовни не любишь, – ответил Павел. – Приказа не было. Когда будет приказ, тогда и выступим.

Седоусый одобрительно закивал головой. Поручик ему нравился.

– А только все равно завтра выступаем. Я святошам не верю, а солдатская молва редко ошибается.

– Паны региментарии всю ночь гуляют, – сказал смуглолицый. – Значит, если и выступим, то не раньше обеда.

– Пойду полковника поищу. – Павел Мыльский встал, надел свой набухший от дождя плащ. – Может, нам приказ забыли сообщить.

* * *

Полковник был на пиру у Доминика Заславского. Все три региментария веселились отдельно друг от друга, окруженные своими почитателями и прихлебаями.

Полковник, будучи навеселе, о службе слушать ничего не хотел и потащил Мыльского за стол.

– Поручник спрашивает, когда мы выступаем! – пьяно хохотал полковник. – Только не спрашивает – куда! Он думает, у нас один путь – в пасть к Хмельницкому.

– Что за разговоры? – вскочил молоденький шляхтич. – На быдло и пуль не стоит тратить. Мы разгоним лапотников плетьми!

– Вы слишком горячитесь, молодой человек! – возразил полковник. – Зачем нам идти на этот пилявский курятник? Пусть он к нам пожалует. У нас в Константинове чудесные позиции. За победу!

Все выпили, и Павел тоже выпил, с тоской оглядывая буйное застолье.

«Я пью, музыка гремит, а бедная моя матушка где-то бродит без всякой защиты с тысячами таких же».

Он сидел рядом с капелланом.

– Отчего вы такой сумрачный? – спросил капеллан.

– Святой отец! – ответил пан Мыльский. – Пока армия бездействует, враги не дремлют. Они разоряют шляхетские гнезда и творят бесчинства над нашими матерьми, детьми, женами…

– Скоро чернь поплатится за все. – Капеллан налил себе бокал и встал. – Я убежден в могуществе рыцарей Речи Посполитой. Моя миссия – молить Господа, чтобы даровал нам победу, но у меня в голове, глядя на великолепие нашей армии, складывается другая молитва. Господи! Не помогай ни нам, ни им, а только смотри, как мы разделаемся с этим негодным мужичьем.

– Виват! – грянули шляхтичи.

Павел выпил вино, захватил с собой несколько бутылок и пошел в башню: у него была служба, за которую он отвечал перед Речью Посполитой, перед своей совестью и перед матерью…

5

В полдень собрался совет: региментарии все еще не сошлись во мнениях, как им действовать дальше.

– Пора добывать этот курятник пилявский! – заявил Николай Остророг.

Князь Иеремия возразил:

– Совсем недавно я, вместе с их милостями Осинским и Корецким, сдерживал под Старо-Константиновом силы, превосходящие нас численностью. Это были упорные, кровопролитные бои, прославившие польское оружие, но противника нельзя недооценивать. Местность под Пилявой пересеченная, болотистая. Наша крылатая конница потеряет силу. Предлагаю ждать врагов здесь, под Старо-Константиновом.

– Сейчас Хмельницкий один, и он боится нас, отступает, – сказал свое мнение Осинский. – Но свои надежды казачий гетман связывает с приходом хана. Надо лишить его этих надежд.

– Хан – это сто тысяч! – сказал Александр Конецпольский. – Разбив Хмельницкого, мы заставим хана убраться восвояси. По дороге домой он сам переколотит оставшиеся казачьи полки.

– А я бы желал, чтобы присутствующий среди нас брацлавский воевода Адам Кисель начал наконец и довел до благожелательного исхода переговоры с гетманом, – заявил Доменик Заславский. – Перед лицом нашей грозной армии Хмельницкий будет сговорчивым.

– Никаких переговоров! Нам нужна победа! – вспыл Николай Остророг.

– Хорошо, мы победим, – согласился Заславский. – Но, перебивши казаков, кто потерпит больше меня? Подавляющая часть казачьего войска – это мои поселяне. Так мне ли их истреблять? Значит, советуют идти на Пиляву и перебить казаков те, у кого нет там своих ни души. А я, уничтожив быдло, что буду делать? Пахать землю я не в силах, нищенствовать – стыжусь. Как видите, я высказался откровенно. Мое мнение таково: надо остаться в Старо-Константинове и приступить к переговорам, то есть я поддерживаю князя Вишневецкого.

– Должен вас огорчить, ваша милость, – холодно поклонился Заславскому Вишневецкий. – Я против переговоров.

Спор был страстным, долгим, но большинство совета приняло сторону Николая Остророга.

* * *

Сорокатысячная армия в сопровождении ста двадцати тысяч возов, груженных, как на свадьбу, винами, медами, деликатесами, серебряной столовой утварью, сундуками с роскошным гардеробом вельмож и богатых шляхтичей, двинулась к пилявецкому замку.

Дождь прекратился наконец, и войско Речи Посполитой себе в удовольствие устраивало лагерь против лагеря казаков.

Каждый воевода, а их было семь, каждый каштелян – их было пять, каждый староста – этих уже насчитывалось шестнадцать, не говоря о региментариях, устраивались в облюбованном месте, на свой вкус и свое полное усмотрение.

Начались хождения в гости: полковник зазывал к себе старосту, староста хотел залучить каштеляна или воеводу, воеводы и каштеляны давали приемы в честь региментариев.

Военные действия ограничивались «герцами». Небольшие группы конников съезжались, рубились, и эти «рубки» были причиной для новых пиров. В конном бою поляки имели превосходство.

На очередном совете князь Вишневецкий призвал командующих к решительным действиям:

– Я был против этого маневра, поставившего нашу армию в невыгодное положение, но если мы все-таки здесь, под Пилявой, то нужно действовать, пока противник пребывает в нерешительности. У нас есть достоверные сведения о движении огромного войска татар, которое идет на помощь Хмельницкому. Надо разделаться с казаками теперь, иначе будет поздно.

– Князь Вишневецкий прав, – согласились региментарии, – пора кончать с Хмельницким. Только нынче суббота. Грешно лишать воскресенья наших добрых рыцарей. Начнем с понедельника.

В понедельник, одиннадцатого сентября, рано поутру мушкетеры Осинского атаковали плотину, занятую полком Кривоноса.

Немецкая пехота – это бесчувственный, кованный железом, невероятно тяжелый таран, который исполняет команды с легкостью челнока, послушного малейшему движению весел. Место убитого занимал живой, и ни единого всплеска ярости: наемники шли на работу.

Нет сновидения более страшного, чем то, когда ты бьешь громилу, явившегося придушить тебя, бьешь сплеча, по морде, а удары твои комариные. Громила, усмехаясь, надвигается, гибель неизбежна, и тогда ты или пускаешься в бегство без памяти, или просыпаешься в поту.

Так было и с казаками. Они не вынесли немецкого хладнокровия и смерти, бросили окопы и спасались кто как умел.

Максим Кривонос послал сына с тремя сотнями казаков в тыл беглецам, развернул их лицом к врагу и встал под пулями впереди полка.

– А покажем немцам, что наша кровь такая же красная, как у них! Наша гордость такая же гордая, наша слава славная. Не за талеры умирать идем, за Украину!

И пошли крестьяне плечом к плечу с казаками: стреляли, резали, дрались – опрокинули гвардию.

Немцы приходили в себя, а на редут Кривоноса уже шли два пехотных полка, Мозовецкий и Сандомирский. Шли с яростью, шли не для того, чтобы сбить противника с удобной позиции, но для того, чтобы стереть врага с лица земли, испепелить, развеять по ветру.

На что дуб тяжел и могуч, но и он от удара молнии надвое лопается. Во второй раз ушли казаки с плотины. Так раненая волчица от охотников уходит, волоча окровавленное тело по земле, теряя последние силы, но не теряя охоты кусать и огрызаться.

Черный от порохового дыма, потный, сухой и острый, как сломанная кость, Кривонос встал перед своим полком и сказал ему:

– Нам досталось, но ведь и они на издыхании, добьем же их!

И, не давая роздыху ни себе, ни врагу, кинулись крестьяне и казаки на свои редуты, которые они уступили жолнерам.

Ненависть тоже знает усталость. Не сумели поляки устоять. Но свежих сил в их армии было достаточно. В бой пошел Вишневецкий. Он ударил в лоб, а часть войска пустил по топким низинам в тыл Кривоносу… Плотина могла стать для полка гиблой ловушкой. Кривонос приказал отступить.

На следующий день поляки праздновали новую победу. Им удалось отбросить казаков от реки. Чтобы закрепить успех, окопались, переправили на занятые позиции пушки.

6

Наступившее затишье оборвалось радостной пальбой из пушек и ружей в казачьем лагере.

– Что у них? – удивился Доменик Заславский.

Его хорунжий доложил:

– В лагере казаков радостное оживление. Разведка заметила движение татарской конницы.

– Много ли пришло татар?

– Неизвестно. Если судить по салюту из пушек – прибыл сам хан.

* * *

Татар пришло шестьсот человек.

Впереди на аргамаке в богатых восточных доспехах ехал юный мурза. Когда он увидал, как навстречу ему выступает с конной свитой гетман, под бунчуком, с булавой в руках, на желтом, как чистое золото, коне, то невольно взмахнул рукой, встал на стременах, готовый пустить лошадь в галоп, но оглянулся на свой отряд, опустился в седло, а поднятой вверх рукой поправил шлем.

– Да ведь это Тимош! – ахнул Богдан. – Сынище!

И он на виду у своих полковников, на виду всего войска поскакал навстречу. Тогда Тимош ударил рукой по крупу аргамака и в два маха поравнялся с отцом.

Они обнялись. И тотчас грянули пушки и мушкеты, небо заиграло серебряным плеском казачьих сабель.

Расцеловав пунцового от смущения сына, отец шепнул ему:

– Где хан?

– К тебе идет калга-султан. Он в двух днях пути. Тугай-бей в двух часах пути. Я его обогнал.

– Спасибо, Тимош, за добрую весть! – Богдан направился навстречу татарам и, прижимая правую руку к сердцу, потупя голову, приветствовал их по-восточному.

Вкусный чад летел из лагеря казаков. Пришел их черед пировать.

Тугай-бея встретили новым салютом, новой гулкой радостью. Тревога, как туча, нависла над редутами шляхты.

Хмельницкий пировал с Тугай-беем и его мурзами, пировал, да не пил. Полковники являлись на пир по двое, по трое, благодарили гостей за дружбу, за поспешание на поле брани, получали от гетмана приказ и удалялись.

– К тебе, Нечай, и к тебе, Богун, у меня особый разговор. Тугай-бей, прикажи своим батырам поделиться с казаками татарской одеждой. Завтра полк Нечая и отряд Богуна будут «татарами».

– Всегда у тебя новые хитрости, гетман! – воскликнул Тугай-бей. – Признавайся, сколько их у тебя всего?

– Ровно столько, сколько дней отпущено Господом Богом моему гетманству, – довольный, улыбнулся Хмельницкий. – Кончим войну – стану я опять простым казаком, тогда и хитрить не надо будет. Верно, Тимош?

Тимош согласно опустил ресницы.

– Хороший у тебя сын, Богдан, – сказал Тугай-бей.

– А где же Иса?

– Иса в Истамбул уехал, будет на службе у нового падишаха.

– Пошли ему Аллах удачу!

* * *

Когда гости удалились наконец, Богдан сел напротив Тимоша и ободрил улыбкой:

– Рассказывай о татарах. Что затевают, чего от нас хотят, на какую добычу рассчитывают? Все рассказывай. Коротко, но ничего не пропуская.

– Отец, – в голосе у Тимоша позвенивало напряжение, – ты меня завтра пустишь в бой?

– Я же не баба, чтобы под юбкой казака прятать.

Тимош просиял, и тотчас глаза его ушли в себя.

– В Крыму были неурожайные годы, у татар на поход великая надежда. Предательства от них не будет.

7

Тринадцатого сентября двумя отрядами казаки двинулись на позиции шляхты. Первый отряд вел Хмельницкий, второй – Кривонос.

Поляки построили конницу на равнине. Был отдан приказ вести оборонительный бой.

Максим Кривонос атаковал окопы на берегу реки.

По плотине ударили хорошо пристрелянные казачьи пушки. Мозовецкий и Сандомирский полки несли потери.

Вдруг пушки умолкли, и на плотину с криками «Аллах!» пошла татарская конница. Ничего, что казакам, одетым в татарские обноски, пришлось призывать на помощь чужого Бога.

Первая линия редутов пала. Мозовецкий полк бежал, а стойкий Сандомирский был изрублен татарскими и казацкими саблями почти полностью.

Приказа региментариев стоять на равнине первым ослушался князь Вишневецкий.

– Нужно навязать противнику свою волю! – сказал он командирам. – Врага нужно бить, а не ждать, когда он решится прийти умереть. Вперед!

Разогнав какую-то казачью ватагу, князь Иеремия со своей конницей втянулся в овраг. Овраг был широк и долог. Князь тотчас решил воспользоваться этим оврагом, чтобы обойти казаков и ударить с тыла. Но овраг вскоре резко сузился и разошелся на два рукава. Чтобы самому не попасться в ловушку и для скорейшего продвижения, князь приказал разделиться отряду. Сам он пошел с левым крылом. Овраг петлял, а князь радовался возможности подкрасться к самой Пиляве.

Миновала четверть часа и еще четверть. Оврагу не было конца, и князь ничего не знал о правом крыле отряда. Обеспокоясь, послал верного Машкевича с полусотней драгун на разведку.

Разведчики выбрались на гребень и увидали, что овраг увлек их далеко в сторону.

Князь Иеремия голову не потерял, повернул отряд и повел его обратной дорогой.

От правого крыла остались ощипанные перья. Из горловины оврага, сверху, справа и слева на князя и его конницу рухнула пешая лавина мужиков. В тесноте оврага ни развернуться, ни построиться, ни уклониться от удара. Где там думать о нападении, о подавлении врага конной атакой. Лишь бы отмахнуться, отвести рогатину, вырваться из тисков, унести голову! Князь Вишневецкий, столь презиравший чернь, был разбит чернью наголову. Ладно бы казаками, татарами, но чернью! Разбит потому, что ослушался приказа пустоголовых региментариев!

– Я сам себя разбил! – признался князь пану Машкевичу.

Был он жалок и желт, как засохший лимон.

* * *

Князь Иеремия в непослушании верховным командирам был не одинок. Одни хоругви атаковали казачью и татарскую конницу, другие, исполняя приказ, стояли на месте.

– Корецкий! Помогите пехоте Осинского. Казаки выбивают его из окопов. Мы потеряем пушки! – то ли просил, то ли приказывал Доменик Заславский.

– Ваша милость, вчера вы жалели головы казаков, а мне дороги головы моих людей. Князь не подчинился, пушки достались казакам.

Войска Остророга потеснили Хмельницкого, но польским хоругвям во фланг ударил Тугай-бей, Тимош, «татары» Богуна и Нечая.

Тимош был впереди. Польский рыцарь поскакал ему навстречу, выставил окованную сталью пику. Тимош свесился на левую сторону и с левой руки пустил стрелу в не защищенное броней лицо врага. Рыцарь выпал из седла. Тимош перекинулся на правую сторону и с правой руки поразил стрелой еще одного воина. Татары, осыпая стрелами прорвавшуюся конницу Остророга, сблизились, прорубили коридор в живом теле отряда. Хоругви смешались, побежали, да так побежали, что с ходу переправились через реку и вышли из боя, соединившись с теми хоругвями, командиры которых еще не были в бою и не хотели в бой.

Доменик Заславский нашел Конецпольского:

– Никто не слушает приказов!

– Но моих приказов тоже никто не слушает, ваша милость.

– Надо немедленно собрать совет.

Совещались, не сходя с лошадей. Решили держаться до ночи, ночью отвести войска к табору, а утром всем табором отступить к Старо-Константинову.

8

Залпы салюта подбросили с походного пуховика его милость Доменика Заславского.

Нет, новых татарских частей не подошло. Это была очередная хитрость Богдана. На успех этой хитрости он особенно и не рассчитывал: хотел только потрепать нервы полякам.

В шатер Заславского быстро и неслышно вошел пан Радзеевский. Противник канцлера Оссолинского, он был пока знаменит лишь своей женитьбой на богатейшей вдове Речи Посполитой, на пани Казановской. Его час сыграть роль в истории не пробил, а сыграл он скверно и скверную роль.

– Мы спим, а Хмельницкий не спит, – сказал Радзеевский Заславскому. – Если это пришел хан, то уже утром наш обоз станет добычей его монаршей алчности.

– Вы правы, – согласился Доменик Заславский, – надо немедленно отправить обоз в Старо-Константинов.

Обозы Заславского и Радзеевского тронулись в ночной темноте по рытвинам и колдобинам на шлях.

Но в лагере, разбуженном пушками Хмельницкого, никто уже не спал. Тайное движение обоза первыми учуяли слуги магнатов.

– Нас окружают татары! – будили они своих господ.

– Татары?! Где татары? В тылу? – Господа натягивали сапоги и подчас в исподнем спешили к лошадям.

Конский топот поставил на ноги уставших насмерть жолнеров.

– Татары! Окружают! – истошный вопль повис над табором войска Речи Посполитой.

И началось бегство.

Неудержимое. Не подвластное ни разуму, ни приказам, ни заградительному смертоносному огню.

Бежали на конях и забыв о коне. Бежали, давя друг друга, не отвечая на мольбу упавшего. Бежали, ползли, карабкались.

Александр Конецпольский, ожидая от казаков мести, переоделся в крестьянское платье. Вишневецкий в суматохе не нашел своего коня. Ввалился в чью-то телегу, кого-то сбросил наземь, завладел вожжами, умчался. Заславский потерял гетманскую булаву.

Последним из пустого лагеря, не обронив ни одного документа, уехал сенатор Адам Кисель.

Через несколько дней Радзивилл напишет о Пиляве: «Войско врассыпную бежало днем и ночью. Ни страх, ни милость отчизны, ни честь, ни инфамия не могли остановить его. Одним словом говоря, погибло все войско, собранное с такими великими издержками Речью Посполитой».

Но кто виновники?

Современники знали их: «Вожди бесстыдно скрылись, так как были научены тому, что спасать Родину не что иное означает, как только хорошо удирать».

И горько смеялись: «Тридцать пять пилявецких командующих – это вполне достаточно, чтобы не только одну, а тридцать пять битв проиграть».