Текст книги "Люба Украина. Долгий путь к себе"

4

Ковры, положенные один на другой в несколько рядов, глушили шаги. Ханский трон – подобие шатра – стоял между окнами. Свет слепил послов, курились очищающие от скверны две огромные жаровни.

Казаки поднесли хану серебряную чашу на добрых два ведра, женам его – браслеты, кольца, материи. Подарки благосклонно были приняты, Хмельницкий показал хану королевские привилеи на постройку «чаек». Ислам Гирей сам прочитал грамоты, польский язык он выучил в плену. Разрешил Хмельницкому говорить.

– Боже! Всей видимой и невидимой твари содетель! Ведатель помышлений человеческих! Клянусь тебе, чего ни потребую, чего ни попрошу у его ханской милости – все буду делать без коварства и измены. И если б с моей стороны вышло что-нибудь ко вреду его ханской милости, то допусти, Боже, чтоб этою саблею, – Хмельницкий показал на саблю хана, – отделилась моя голова от тела!

– Мы верим тебе! – сказал Ислам Гирей. – Начинайте вы, потом я приду и разорю Польшу.

У хана были причины гневаться на короля Владислава. Король решительно отказался платить Ислам Гирею ежегодную дань – «поминки», ибо он – «отпущенник». Двадцать лет тому назад будущий хан был в плену, отпустили его, взяв клятву – никогда не нападать на польские земли.

По знаку хана Богдану поднесли черкесский панцирь, саадак с луком, стрелами и кинжалом, розовый кафтан, раззолоченный кунтуш и опоясали дорогой саблей.

На том прием был закончен. Ради будущей удачи и ради дружбы хан устроил для казаков пир.

Угощал казаков нуреддин. На пир явился глава ширинского рода, по знатности после Гиреев первый в Крыму, перекопский мурза Тугай-бей, а с ним – Иса.

Сели они по-семейному: Тугай-бей с Богданом, Иса с Тимошем. Много не говорили, только похлопывали друг друга по плечам.

– Помнишь, как ночью засаду ждали? – шепотом спросил Иса.

– Помню.

– А помнишь, в карты играли, в носы?

Иса от радости коверкал русские слова, и Тимош смеялся и говорил по-татарски, смеша Ису.

Но скоро смех у Тимоша иссяк.

– Ты чего стал мрачный? Ты мне не рад? – Обида прозвенела в голосе Исы.

– Чего мне радоваться? Я остаюсь заложником.

– Ты остаешься в Крыму! – Иса хлопнул в ладоши, вскочил на ноги. – Ай, хорошо!

– Тимош остается у хана, – объяснил Тугай-бею Богдан.

– Пусть и мой сын остается у хана. Вдвоем им будет хорошо. Они – большие друзья. – И посмотрел Богдану в глаза. – Отбрось все сомнения. Я приду к тебе в срок, который ты назначишь.

– Сколько под твоей рукой сабель?

– Шесть тысяч.

Хмельницкий, обдумывая свою мысль, улыбнулся, а потом и просиял, словно солнце всходило – и взошло.

– Буду вечный твой должник, Тугай-бей.

– Это я твой должник. Ты сына мне сберег. Скажи, когда мне надо быть у тебя?

– Ровно через месяц, день в день. Восемнадцатого апреля. Но до этого хорошо бы тебе послать небольшие отряды. Нужно сбить в степи сторожевые посты. Они стоят на пути людей, которые идут ко мне.

Тугай-бей поднялся, поднялся и Хмельницкий. Тугай-бей прижал его к своему сердцу, а казак Тугай-бея – к своему.

5

В Чуфут-Кале – каменный город караимов – прискакал Суюн-ага, чауш Ислам Гирея. Он привез ханский фирман главе общины старому Эрби. В Чуфут-Кале на житье и под надзор направлялся сын казацкого атамана Хмельницкого – Тимош.

Старый Эрби прочитал фирман и с гневом отшвырнул от себя:

– Мы никогда не примем в свой город казака!

Суюн-ага побледнел от ярости.

– Вы, не убоявшись гнева высокосановного хана, бросаете его фирман наземь! Противитесь воле его! Так знайте же, что к Балта-Тиймезу дотронется топор!

Чауш ускакал, и вожди караимов немедля короткой опасной дорогой помчались за ним следом: Балта-Тиймез – священная дубовая роща на кладбище. Догнали Суюн-агу у Салачика, одарили решительного чауша деньгами и объяснили причину своего отказа принять заложника.

– Мы не можем поручиться за жизнь молодого Хмельницкого. Многие из наших имеют к казакам кровную месть.

Суюн-ага выслушал объяснения, взвесил на руке мешочек с деньгами и, сменив гнев на милость, обещал уговорить хана отменить приказ.

Хан Ислам Гирей, услыхав о кровной мести, решил оставить Тимоша в армянском квартале, у Аветика-оглы.

6

Казачье посольство уезжало из Бахчисарая рано поутру. Положив руку на плечо Тимоша, Богдан прошелся с ним по зеленому дворику.

– Смотри тут за ними, сынок. Весточки мне будешь слать через того синеглазого монаха. Чтоб не заметили, Богу молиться ходи каждый день. Не ленись. Татары пять раз на дню молятся.

Тимош, взъерошенный, как совенок, глядел на отца – на животворную икону так не глядят.

Казаки троекратно обнимали и целовали хлопца-заложника, совали ему кто что, лишь бы утешить. Богдан первым сел в седло, наклонился, пожал Тимошину руку.

– До встречи, сынку! Бог даст, встреча не за горами.

И рукой, будто невзначай, по голове Тимоша погладил.

Вот тут-то и навернулись слезы на глаза хлопцу.

– Гей! – крикнул Тимош, набычив голову и ударяя рукой по крупу отцовского коня.

Казаки поскакали.

– Гей! – взмахивал руками Тимош, шагая следом.

Кони взяли в галоп, хлопец побежал, но тотчас и остановился. Татары смотрели на проводы. А татарки, уже проведавшие, кто это и почему оставлен, украдкой отирали глаза. Уж они-то знали, что такое разлука.

Глава четырнадцатая1

Татарские летучие отряды, рассыпавшись по степи, сбили польские заслоны. Человечье половодье захлестнуло Сечь. В первую же неделю четыре сотни Хмельницкого стали четырьмя тысячами.

В сопровождении Ганжи Богдан ехал поздороваться с вновь прибывшими, посмотреть, как их принимают старожилы, как устраивают.

Ехали мимо того места, под горой, откуда стреляли в Тимоша.

– Видишь оползень? – показал Богдан Ганже.

В тот же миг что-то свистнуло, толкнуло Богдана в грудь.

– Ты ранен? – закричал Ганжа, загораживая Хмельницкого.

Богдан без страха, с одним только удивлением смотрел на дрожащее тело стрелы, впившееся в его грудь. Дернул стрелу от себя: ни боли, ни крови. Ганжа выхватил из-за пояса пистолет.

– Не поднимай шума! – гаркнул Богдан. – Я – невредим.

Дал лошади шпоры. Ганжа догнал его.

– Надо позвать людей! Прочесать лес!

– Не надо! – сказал Богдан. – Никто не должен знать об этом. Ни один человек.

Сломал стрелу, бросил в кусты.

– Тебя надо перевязать.

– Цел я. Пуговица спасла. – Богдан оторвал от кунтуша расплющенную ударом пуговицу, подержал на ладони, бросил в ручей. – Ни один человек, Ганжа, не должен знать об этом.

Ганжа, как всегда, молчал. Он и соглашался молча, и протестовал молча.

В тот же день Хмельницкий с ближними людьми уехал на рыбную ловлю и как в воду канул.

2

Лодка вошла в камыши, будто в стог сена. Стало темно. Сухие стебли с шуршанием, с треском пропускали лодку в свои дебри, но тотчас вставали стеной.

Максим Кривонос в сердцах рубанул ладонью по камышинам.

– Да ведь в этой страсти и пропадешь не за понюх табака.

– Нехай! – возразил казак, ведший лодку. – Мы дорогу знаем.

– Где она, дорога? По каким засечкам ты правишь?

– Правлю, как сердце сказывает, да еще на небо поглядываю.

Кривонос посмотрел на серое, в облаках, небо и только крякнул. Вышли на чистую воду возле каменного островка.

– К нам гость! – обрадовался Хмельницкий, когда низкая дверь пропустила Кривоноса во чрево теплого черного куреня. – Садись, Максим. Мы тут возле печи бока греем да носы друг другу лихостим. Вон у меня, погляди, как репа пареная. Шульмуют, мудрецы! Да только не пойман – не вор.

Кривонос, привыкнув к потемкам, стянул сапоги, скинул кожух, сел спиной к печи.

– Тепло живете.

Богдан засмеялся:

– Человек – хитрец! Печь затопил и в дрему, до теплых дней.

– Народ прибывает, – сказал Кривонос. – Волнуются люди: пришли к Хмельницкому, а Хмельницкий сквозь землю провалился.

– Сквозь камыши! – опять засмеялся Хмельницкий. – Время, значит, не пришло, Максим. Придет время – объявится Хмельницкий… Корить нас приехал?

– Не корить, а рассказать одну историю. Про Солоницы.

Богдан отбросил колоду карт.

– Принеси, Куйка, бражки, – бросил он молодому казаку. – Послушаем про Солоницы. Сказка давняя, но памятная.

– Для меня, Богдан, это не сказка, сама моя жизнь. Я был в Солоницах. И не с Кремпским оттуда ушел, а всю чашу до дна хватил. На всю жизнь напился.

– Сколько же тебе было в те поры?

– Шестой годок шел.

– Ты – такой молодец! А старше меня.

– Нельзя мне стареть, Богдан. Я и в сто лет не буду старым. Мне должок нужно заплатить. Все за те же Солоницы… Ой, казаки! Не обижайте детишек. Детишки все понимают и все помнят.

Кривоносу подали ковш с брагой, но он не стал пить.

– Дайте мне водицы чистой.

Сидел, опустив голову, ждал воды.

– А ведь боялся нас гетман Жолкевский, – сказал Кривонос, припадая к ковшу, отпил несколько жадных глотков, посмотрел на Хмельницкого. – У нас в таборе на горе ни воды, ни хлеба, а народу тысяч с десять. И все женщины да наша братва – детишки. Казаков среди юбок и не видать было. – Залпом допил ковш. – Его милость пан гетман в атаку не торопился. Пушки стенобитные ждал. А всей нашей защиты – телеги. Правда, поставили их хорошо, в четыре, а то и в пять рядов… – Глянул бешеным глазом на Хмельницкого. – Слушай, Богдан! Слушай старую сказочку. Может, всей беды, всего ужаса и не случилось бы, но богатые казаки, старшина сволочная, схватили Наливайко, заковали в железо и полякам поднесли.

– Что ты на старшину грешишь, Максим? – прищурил глаза Хмельницкий. – То давнее заведение казачье – головами атаманов откуп выплачивать.

– Старшина и платит всегда, Богдан. Ты это помни. Старшина! А Жолкевский подарочек принял, но по лагерю ударил. Нас перед этим три дня пушками кромсали, а когда выдали Наливайко, у всех руки опустились. Кто молился, кто страшился. А поляки – вот они. Я, Богдан, в крови родителей моих плавал в тот день… Потом нас, выудив из кровавых луж, милостивые паны делили промеж себя… Всякого натерпелись. Наливайко, слышал я, мученический конец принял. Его посадили на раскаленного железного коня, а прежде на голову железный обруч надели, раскаленный. Тут и сказке моей конец… – И вдруг подмигнул Хмельницкому: – А твоего крестного, Богдан, к пушке привязали, уж и неживой теперь.

Богдан трахнул ладонью по полу:

– Ганжа!

– Нет, Богдан, не Ганжа. У нас с тобой один крестный на двоих. Меня он в спину ударил. Ножом. Казак я масластый, а рука у негодника дрожала. Кожух прошиб. В ребро ткнул – ножик-то и сломался! – Максим довольно захохотал.

– Богдан! Тебя резали?! – изумились казаки.

Хмельницкий досадливо хмурил брови:

– Не из страха я в камыши убрался, Максим.

Кривонос положил огромную свою ладонь на плечо Богдану:

– Прости меня, казак! Тайну твою выболтал.

– Тайна не бог весть какая. Люди здесь все свои. Я приду к войску, Максим, день в день и час в час, а покуда не прогневайся. Или некому, что ли, без Хмельницкого вновь прибывших принять и накормить? Ты же, Максим, гляди, чтоб, дней не теряя, казаки учили народ своей казачьей науке. И еще одна к тебе особливая просьба: надо сделать большой паром. Если нужно, пусть «чайки» под него пойдут, но сделать нужно скоро.

– Сделаем, – сказал Кривонос. – Зачерпни браги, Куйка. Выпью на дорогу. Холодная нынче весна.

– Налейте и мне, – попросил Богдан. – Твое здоровье, Максим.

3

Глядел на поплавок Богдан. Какая-то мудрая рыба клевала, с такими осторожностями, что пожелал ей снять червя и уйти с Богом. Но рыба все-таки взяла приманку, и поплавок затонул. Богдан вздохнул, отвернулся от реки.

Над водой, как свежее дыхание, стоял парок, но чистое небо, ясное солнце обещали первый за всю весну теплый день.

Богдан вытащил из ножен саблю, разгладил ногой черный пятачок земли, прочертил дугу. Это был Днепр. Кружком обозначил Чигирин, где ныне стоял с войском Потоцкий, другим кружком Сечь. Ждать гостя, сидя на месте, нельзя. В случае поражения поляки обрушат гнев не на бунтаря Хмельницкого, а на саму Сечь. Сечь – последняя казацкая крепость. Значит, встречать гостей нужно вдали от Запорожья. Богдан закрыл глаза, окидывая мысленным взором степь. Место битвы должно быть отменно вязким, чтоб крылатая конница поляков брюхом по болоту елозила.

«Желтые Воды, – вспомнилась речушка. И сразу подумал о другом. – А если они по воде двинут? Могут и по воде…»

Заныло под ложечкой: придут или не придут татары? Если не придут, придется уходить на Дон. Людей сохранить, а главное, надежду на удачную войну в будущем.

Зачавкала грязь, захрустели камыши. Богдан кинул саблю в ножны, растер ногой план.

Ганжа и Куйка шли с высоким здоровяком. Лицо детинушки показалось знакомым.

– Здравствуй, пан Хмельницкий! – поклонился детинушка.

– Здравствуй, Головотюк! – Богдан просиял: не подвела память!

– Не забыл ты меня, пан Хмельницкий! – удивился Головотюк.

– Как тебя забудешь? Ты вон словно конь малыковатый.

– Мы двужильные, – согласился Головотюк.

– А зачем ты здесь? – нахмурился Богдан.

– В твое войско пришел.

– Ты лирник. Твое место – на Украине. Что в твоих руках толку? Ну, придушишь десяток жолнеров. Твое дело людей на святую войну поднимать. Ты один можешь для войска моего добыть тысячи таких молодцов, как сам. Ступай на Украину! Там и жди меня.

– Верное твое слово, – потупился лирник. – Ну, так я пошел.

Повернулся, но Ганжа схватил его за плечи:

– Богдан! Да выслушай ты его. Из Чигирина он послан.

– Я от кума тебе привет принес, – сказал Головотюк, улыбаясь.

– Что ж ты в игрушки-то играешь? Говори.

– Решено послать на тебя, пан Хмельницкий, два войска. Одно на конях с молодым Потоцким – степью. Другое – водой. Степью с небольшим обозом, с немногими пушками пойдут тысячи две-три. Драгуны и шляхта, сколько соберется. Водой посылают четыре тысячи реестровых. Барабаш реестровыми командует, в помощь ему Ильяш да Кричевский.

– Угу! – сказал Хмельницкий, поднял удочку, осторожно вытащил из воды заплясавшую рыбину, снял ее с крючка, кинул в воду. – Закипает кашица, скоро уж и хлебать. Вот что, Головотюк. Оставайся при войске, взбадривай казаков добрыми думами. Лирник войску тоже нужен, как вода и хлеб. За службу спасибо.

Куйка и Головотюк пошли, а Ганжа задержался. Богдан посмотрел в открытое его лицо.

– Мне, Ганжа, ехать к войску время не приспело.

– Сегодня уже пятнадцатое апреля, Богдан!

– Так ведь не восемнадцатое, – загадочно усмехнулся Богдан. – Ганжа, паром готов?

– Заканчивают.

– Чтоб через день был готов! Передай казакам: к походу быть готовыми в любой час. Пошлите лазутчиков в степь.

– Посланы, Богдан.

– Еще пошлите. Самых прытких, самых надежных. Я должен знать о каждом шаге обоих Потоцких, и о пане Барабаше тоже.

* * *

И минуло еще три долгих дня.

На четвертый с дюжиной казаков на веслах примчалась к потайному островку лодочка.

– Татары идут!

– Слава тебе, Господи! – перекрестился Богдан.

Тотчас скинул с себя казацкую одежду, достал из сундука подаренное ханом: розовый кафтан, раззолоченный кунтуш, саблю.

– Гостей встречать!

Птицей полетела лодочка могучему Днепру наперекор.

4

На широком Днепре – как в тесном городе: снуют без передыху челны, «чайки», паром туда-сюда, туда-сюда. На берегах конные, пешие. Птицы галдят, лошади ржут – пришел конец тихой жизни. Человечий перелет птичьему помеха. Кошевой атаман кликнул казаков с их зимников: с Днепра, Буга, Самары, Конки и прочих речек.

Вечером 18 апреля залпами из пушек Сечь возвестила войску, что назавтра быть раде.

Самая большая и ранняя птаха – солнышко, сгорая от любопытства, выпорхнула из гнезда резвее вчерашнего, поглядеть, что же у людей придумано на нынче.

И едва солнышко показалось на краю земли, как снова грянули пушки. Клубами встал между небом и землей тяжелый пороховой дым, загрохотали медные котлы, и люди пошли со всех сторон на войсковой майдан. Столько набралось, что войсковая церковка потерялась в многолюдстве, а народ все шел и шел. И тогда кошевой атаман с согласия войска перенес раду в чистое поле, за крепостные валы.

Войсковая старшина поднялась на вал, и кошевой атаман, показывая на горло – голоса-де нет, передал слово войсковому писарю.

– Панове казаки! – зычно грянул Петр Дорошенко, заставляя толпу замереть. – Нет числа нашим обидам! Нет дна нашим слезам! Но даже у нашего терпения есть конец. Ясновельможные паны превратили вольную Украину в темницу. Вольных людей они почитают за бессловесных волов. Но мы-то помним, что мы казаки. И вот наше слово всем панам, всем «вашмилостям» – война!

– Война! – Словно сам воздух не выдержал и лопнул – так едино взорвалось это жуткое слово.

– Панове казаки! – охрипнув от напряжения, кричал Дорошенко. – Всякому человеку на Украине ведомо стало имя чигиринского сотника Хмельницкого. Он первый воззвал ко всему народу – встать и защитить себя, жизнь свою и честь. Пан Хмельницкий на нашей раде.

– Пусть говорит! Велим! – гласом единым пророкотала толпа.

Хмельницкий поднялся на вал. Он был в одеждах, подаренных ханом, в черкесском панцире. Поднял правую руку.

– Я зову весь народ украинский, от малого и до старого, вас, казаки, красоту и гордость народа, на великую, на страшную войну против неволи. Польская шляхта отобрала у нашего народа землю, города, селения. Ныне у народа отнимают веру и волю, а у казаков саму жизнь. Украина в ярме. Она ждет нас, братья! И мы идем к ней, чтобы дать ей вздохнуть, матери нашей.

– Веди нас!

– Велим! Хмельницкого!

– Хмельницкого – в гетманы!

Кошевой атаман под одобрительные возгласы отправил в войсковую скарбницу Дорошенко и куренных атаманов за гетманскими клейнодами.

И вот поплыли над головами златописаная хоругвь и бунчук с позолоченною галкою, поплыли и вознеслись над земляным валом.

Кошевой вручил Хмельницкому серебряную булаву, серебряную войсковую печать и медные котлы с довбышем.

– Господи, благослови и помилуй! – с великой радостью провозгласил над многотысячной паствою сечевой поп.

И пошли казаки к сечевой церкви помолиться Богу, ибо многим из них суждено было лечь костьми в лютой войне, и знали они о том, и никто из них не печаловался.

5

Крестьянская телега, вихляясь всеми четырьмя колесами, похожая со стороны на косолапого неунывающего щенка-бедолагу, катила по обсохшему тракту.

В повозке полулежал на охапке прошлогоднего сена бледный молодой пан. Он то искал глазами жаворонков, находил и улыбался им, то вдыхал крепкий добрый запах поднятого сохой чернозема и опять улыбался, закрывая глаза голубыми веками. Он улыбался встречным людям, хатам, солнцу, а когда к нему поворачивалась женщина, правившая двумя трускими лошадками, лицо его словно бы само начинало светить.

– Хорошо! – говорил он ей и прикрывал глаза, чтобы скрыть слезы неведомого прежде чувства.

Он радовался, что живет, что эта женщина, спасшая ему жизнь, – его мать, что земля, по которой они едут, – Родина.

Это были пани Мыльская и сын ее Павел.

Они возвращались домой.

Часть вторая

Желтые воды

Глава первая1

Валашский, червонного золота конь вынес Стефана Потоцкого на веселую от одуванчиков вершину косогора.

Степь, изумрудная, как спинка ящерицы, сверкающая влагой, необозримая от края и до края, манила в просторы пылкое войско молодых шляхтичей.

Стефан Потоцкий незримым движением узды приковал коня к земле, и все невольно засмотрелись на живое изваяние. Рыцарь медленно поднял десницу и указал направление передовому отряду. В следующее мгновение всадник и его конь ожили.

– Пан Шемберг! – по-мальчишески звонко закричал Стефан Потоцкий. – Пан Сенявский! Сюда! Ко мне! Пан Чарнецкий! Пан Сапега! Все! Все! Вы только посмотрите!

Полководец, обрастая свитой, показывал степь, как новую игрушку, радуясь ее красоте, не скрывая своего счастья: он – первый здесь, он – командир, прекрасное войско, проходящее под холмом, его войско, оно повинуется его слову, его жесту.

Вслед за тысячей драгун пана Сенявского, вольно сидя на лошадях, вольно держась в строю, проскакала тысяча реестровых казаков каневского полковника Войниловича и полковника белоцерковского Бучанского. За казаками двигалась личная сотня наемников комиссара Войска Запорожского пана Яцека Шемберга, сразу же еще полторы сотни кварцяных немцев под командой Стефана Чарнецкого, за двумя сотнями крылатой конницы Сапеги проскакали крылатые коронного обозного Стефана Калиновского, сына польного гетмана Мартына Калиновского. Чуть приотстав, нарядный, похожий сверху на моток цветных ниток, гарцевал отряд, состоящий из трехсот шляхтичей, рыцарей вольных, скучавших по настоящему делу, молодых, драчливых, помышляющих о славе.

Наконец пушки, обоз.

…Потоцкий не торопился к войску.

– Как это все грустно, ясновельможные паны! Как все это невыразимо грустно! – воскликнул он, даже не позаботясь погасить улыбку.

Он весь сиял, этот загрустивший полководец.

– Что бы вы мне ни говорили, пан комиссар, я остаюсь при своем горьком для меня убеждении, – обратился Потоцкий к пану Шембергу. – Наше поколение – поколение неудачников. Экое геройство – побить сумасбродного сотника! Войско, рожденное для великой славы, для великих побед, должно обшаривать степь в поисках сумасшедшего хлопа.

Молодой Потоцкий не скрывал, что его пугает ничтожность предстоящего дела. На балу, перед выступлением в поход, вздорная красавица Катерина Серховецкая возложила ему на голову венок из весенних цветов, но через минуту, не понижая голоса, сказала окружавшим ее кавалерам:

– Нынче, чтобы стать героем, нужно иметь отцом гетмана. Уж гетман отыщет разбойника, который даст разбить себя в пух и прах.

Все это было чистой правдой. Николай Потоцкий мечтал оставить гетманскую булаву своему старшему сыну. Должности в Речи Посполитой пожизненные, но отнюдь не потомственные. Стефану необходимо проявить себя на поле брани. И слава богу, шумное дело сыскалось. О шуме Хмельницкий сам позаботился. Раззвонил о своем бунте по всей Польше. Имя Хмельницкого, как пасхальное яичко, перекатывалось и в старостве, и в сенате, и во дворце короля.

Все, конечно, понимают: разогнать скверно вооруженный и трусливый сброд – искусства большого не нужно. Стефана Потоцкого заранее угнетала его будущая победа.

– Нет более разрушительного оружия для великого государства, чем покой, – говорил он теперь Шембергу и свите. – Сидя на землях, доставшихся от дедов, мы будем знать толк в породах поросят и даже научимся в конце концов сами, без помощи арендаторов, считать прибыли. Но вот когда мы этому научимся, некий государь в звериных шкурах пройдет по нашим отменно вспаханным землям, чтобы раздать их своим воинам.

– Я давно знаю Хмельницкого, – мрачно откликнулся комиссар Шемберг. – Пан Хмельницкий не из тех, кто начинает дело очертя голову.

– А на что он может надеяться? – спросил Стефан Потоцкий. – Нет, я об этом Хмельницком даже слышать не хочу, ибо нам тоже не на что надеяться. Сия победа лавров не принесет. Я – о другом. Я о моей тоске по иным временам, когда отважный рыцарь мог создать королевство, а мог разрушить дюжину королевств. Я о временах Болеслава Храброго. А за мерзавцем Хмелем нам придется еще по днепровским островам лазить, как за подбитой уткой.

Шемберг первым тронул коня, раздражение переполняет его.

Уж больно все легко делалось!

Коронный гетман, имея под рукой пятнадцать тысяч великолепного войска, дошел только до Чигирина. Далее начиналась дикая степь, и гетман, дабы не утруждать себя заботой о громоздком обозе, разделил армию на две части. Одна с ним осталась под Чигирином, другая, во главе со Стефаном, выступила на бунтовщиков. Но и эту армию хотели избавить от лишних хлопот. Ради быстроты маневра коронный гетман разделил войско еще на две части. Четырехтысячный отряд реестровых казаков с пушками и со всем продовольствием был отправлен на лодках по Днепру до крепости Кодак, а со Стефаном сушей пошла конница, легкие пушки и небольшой обоз – всего тысячи три воинов. Чтобы не повторять за Днепром долгой петли, углубились в степь. Марш совершали без разведки, не выдвигая заслонов, не заботясь о тыле.

Шембергу не хотелось быть каркающей вороной, да и не мог он себе представить, что засевшая на островах голытьба, хоть с самим мудрецом Хмельницким во главе, сможет оказать регулярному войску сопротивление, но неспокойно было на сердце.

«Видно, убьют меня», – подумал Яцек Шемберг и сразу успокоился. Что ему смерть? До седых волос, слава Господу, дожил. До позора бы не дожить. Умереть на поле брани – не худшая доля. Для того и называют себя люди солдатами, чтоб весь век у славы и смерти быть на примете.