Текст книги "Люба Украина. Долгий путь к себе"

7

Король Ян Казимир ходил по своему шатру из угла в угол, комкая в руках платок, которым он отирал потное лицо.

– Это все невероятно! – говорил он своему канцлеру пану Лещинскому. – Что ж, если каждому в этом государстве свой скотный двор дороже судьбы государства, я снимаю с себя ответственность за будущее и еду в Варшаву. Я буду давать балы. Танцуйте, панове! Танцуйте!

Лещинский молчал. Раздражение короля можно было и понять, и разделить.

Едва отгремел последний выстрел под Берестечком, к Яну Казимиру явилась огромная депутация от шляхты. Шляхта хотела домой, потому что почти два месяца дома не были, уборка урожая скоро.

Король пытался возражать: выиграть сражение – это только один веский аргумент в будущих переговорах, враг не сломлен.

– Нет! – говорили шляхтичи. – Нам нужно домой. Казацкое войско рассеялось, пусть коронный гетман идет со своими людьми и возьмет свои города, а князь Вишневецкий – свои. У нас лошади исхудали, кормиться нечем и не на что.

Депутация говорила, а шляхтичи, не дожидаясь королевского соизволения, всем табором тронулись в обратную дорогу.

На второй день после разгрома казачьего войска король покинул армию. Армии уже и не было. Были отряды Калиновского, Потоцкого, Вишневецкого, Конецпольского, и у каждого из них – своя забота.

У Потоцкого было десять тысяч. У Вишневецкого – шесть, но ни тот, ни другой не имели денег, чтобы заплатить наемникам.

И гетман, и князь не скупились на обещания и наконец добились своего: их войска двинулись на Украину.

Глава четвертая

1

Вырвавшись от хана, Богдан Хмельницкий приехал в Паволочь и слег.

Дом, в котором остановился гетман, был просторный, в два этажа, но Богдан выбрал для себя каморку, с окошком в огороды.

Нашли знахарку, Богдан разрешил ей подойти к себе.

– А, дед Барвинок! – говорил он старухе. – Откуда же ты в Паволочи взялся? Ты ведь наш, переяславский.

– Ишь, деда нашел! – ворчала старуха, растирая Богдану грудь тайными снадобьями, но больной упрямо стоял на своем.

– Не хитри, старый запорожец, – говорил он, – я сам хитрый! Ты мне про душу мою растолковывал в прошлый раз, что уж больно горячая она у меня. Ошибался ты, Барвинок! Холодное у меня сердце. Королеву мою, как ведьму какую, вздернули, а я Тимошу слова не сказал поперек. Меня проклятый хан дважды предал, а я ведь к нему опять за помощью кинусь.

– Где болит, показывай! – требовала знахарка.

– Везде болит. Ты ведь сам все знаешь, Барвиночек! В прошлый раз, когда пан Дачевский по голове меня рубанул, ты плоть мою лечил. Теперь душу лечи. Душа у меня изнемогает.

Старуха шептала наговоры, принималась растирать гетману холодные ноги.

– Не щекочись, Барвинок! – слабо улыбался Богдан. – Я тебе вот что сказать хочу. Помнишь, открылся я тебе тогда. Мол, пуще смерти самой боюсь прожить тихую жизнь… Глупый был. Незаметно жить – великое благо, дедок. Да пропади он тот день пропадом, когда я навел на себя всю эту гору. На груди она у меня, уж кости трещат, не вынести.

– Выдюжишь, – говорила Богдану старуха, – все ты выдюжишь, ради нас, старых и малых.

– Про татарчонка, помнишь, говорил тебе! – Богдан застонал от тоски. – Говорил, что этот татарчонок для меня, как цветок папоротника. А он же, цветок этот, он же от нечистой силы. И счастья тому нет, кто поймал тот огонь в ночь на Купалу. Видишь, как все обернулось?

– Ты спи, – говорила старуха, как говорил когда-то Барвинок. – Спи. Сил набирайся. Сегодня тебя одолели, завтра – ты.

Три дня Богдан болел. На четвертый встал с постели и – первая радость: Тимош-молодец времени даром не терял. Уж приготовлены были универсалы о сборе нового войска, и, главное, у гетмана над рукою оказалось двенадцать тысяч татар Малой Ногайской орды и ширинского бея. Иса, сын погибшего в бою под Берестечком Тугай-бея, остался верен казацкому гетману.

2

Бедствия Войска Запорожского Берестечком не кончились.

Литовский гетман Януш Радзивилл ударил с севера. Беспечность полковника Небабы сыграла с ним злую шутку. Литовская армия скрытно окружила полк под городом Лоевом.

Привыкли казаки к победам, вот и платились за эту свою привычку. Не многие пробились к Чернигову. Небаба погиб.

29 июня Радзивилл окружил Чернигов, обещал помиловать город, если казаки сдадутся без боя. Казаки не сдались. Они выбрали себе полковником Степана Пободайло и встретили литовцев огнем пушек.

Радзивилл начал осаду, отправив к Киеву пятитысячный отряд Гонсевского.

У киевского полковника Антона Ждановича после Берестечка казаков осталось немного. Гонсевский захватил Дымер и Чернобыль. Вступить в большое сражение казаки не отважились. Любая неудача – и Киев остался бы без защиты. Полковник Антон отступил и принялся готовить город к обороне.

Чернигов не сдавался, Радзивилл, понимая, что упускает время, снял осаду. 23 июля он был в Вышгороде. С отрядом Гонсевского армия литовского гетмана насчитывала двадцать тысяч.

Первые атаки на Киев были отбиты, но линия обороны получилась слишком велика, ниточка ее могла оборваться в любой час и в любом месте.

Ночью казаки погрузили на лодки пехоту, пушки, продовольствие, горожан и ушли вниз по Днепру.

В городе осталась конница. Она прикрывала отход целый день до глубокой ночи, а ночью тоже покинула Киев.

Только после полудня 25 июля Януш Радзивилл решился вступить в покинутый город: опасался ловушки.

3

Хмельницкий не захотел укрыться в Чигирине. Чигирин – окраина. Гетман ехал по городам и селениям Украины, собирая новое войско. Однажды под вечер его небольшой отряд вошел в Горобцы. Остановился Хмельницкий в доме пани Мыльской.

– Экие жизнь шутки выкидывает! – гетман сразу признал Павла Мыльского. – Ты тот самый пан, которого в Варшаве один сердитый мозовец по голове саблей угостил!

– Тот самый, – согласился Павел.

– Шляхтич, а не с Потоцким? – удивился Хмельницкий.

– Был с поляками, а под Берестечком с тобой был.

– Берестечко…

Гетман опустил голову, посмотрел в глаза пану Мыльскому:

– Пойдешь со мной?

– Устал я, гетман. А пуще меня матушка моя устала.

– Что верно, то верно, – согласился Богдан. – Матери да жены больше нас, казаков, устали. Только ведь не мы идем войной, на нас идут. Радзивилл в Киеве. Вишневецкий с Потоцким на Волыни. Передышку и ту нужно силой отвоевать.

В комнату вошел Тимош:

– Отец, старуха какая-то к тебе ломится. С глазу на глаз хочет говорить.

– Пусти! – разрешил Богдан и поглядел на пана Мыльского. – Прости, хозяин. Видишь как, с глазу на глаз хотят ныне с гетманом говорить.

Павел Мыльский пошел из комнаты и в дверях встретился со старой Дейнекою.

– Это наша жительница, – сказал Богдану. – У нее пять сынов было.

– Дверь за собой крепче затвори, – проворчала старуха. – У меня к гетману великая тайна.

Дейнека подняла на Хмельницкого свои огромные, черные, как стоячая вода, глаза.

– Слушаю тебя, мать! – сказал гетман, понимая, что от нынешних матерей, кроме упрека себе, он ничего другого не услышит.

Богдан сидел на стуле, у стола.

– Я пришла за твоей жизнью, – сказала старая Дейнека, и в темной, будто земной корешок, цепкой ее руке иссиня сверкнул прекрасный кинжал.

Она сразу сделала два шага вперед и оказалась перед гетманом. Спастись от удара он мог, только опрокинувшись со стулом навзничь. Богдан не пошевелился.

– Ты уж скажи, за какую вину собралась казнить меня? – спросил он, поднимая на старуху глаза, полные сочувствия.

– У меня было пятеро: двойня и тройня, – сказала Дейнека. – Ты всех у меня взял.

– Они у тебя казаки были?

– Казаки! – Дейнека сдвинула брови. – Ты меня не обманешь, змей. Твоя вина в их погибели. Одного застрелили в голод русские купцы. За мешок пшеницы. Другого ты посадил на кол, после твоего проклятого мира с поляками, а троих ты бросил на болоте. Мне все рассказал пан Мыльский. Он с ними был на том болоте.

– Что ж, убивай, – согласился Богдан и снял через голову большой золотой крест, – твоя правда. Я перед многими виноват.

– Нет, – возразила Дейнека, – ты за себя слово скажи.

– А мне и впрямь легче умереть.

Она смотрела ему в лицо и видела: не лукавит лукавый гетман.

– Я, когда началось все это, за себя бунтовал, а пришлось за всю Украину стоять. Булава хуже капкана. Слыхала – как не слыхать, все знают, – жену мою сын мой повесил. Чести гетманской ради. И другое слыхала, ну, про то, что ислам я принял. А может, и принял. Может, ради Украины душу и ту заложил. – Он вдруг посмотрел на Дейнеку сбоку, склоня голову. – Нельзя меня убивать, женщина. Дел у меня недоделанных много.

– Нельзя, – согласилась Дейнека. – Я шла к тебе и знала: нельзя. Расплатись с людьми за Берестечко, а потом уж я приду к тебе.

Она повернулась и тихо вышла из комнаты.

– Что ей нужно было? – спросил Тимош, удивленно разглядывая белое, в бусинках пота отцовское лицо.

– Уговор у нас с ней, – сказал гетман.

4

Они сидели на малой половине дома, сын и мать.

– Это судьба, – сказала пани Мыльская. – Хмельницкий спас тебя в Варшаве. Хелена была ему женой, и вот он сам в нашем доме.

– Знала бы ты, мама, как невыносима стала для меня военная лямка. Только я сяду в телегу с копной сена, а меня пересаживают в седло и дают в руки саблю.

– Сначала ты воевал, потому что война была твоим ремеслом, потом ты воевал за шляхетскую гордыню. Время научило нас многому, теперь ты будешь воевать только для того, чтобы добыть покой Горобцам и всем другим людям.

Мать сняла икону и благословила Павла. В сенях топали сапогами, во дворе ржали кони.

– Пора, – сказал Павел.

– Да убережет тебя Матерь Божия!

Пани Мыльская положила руки на плечи сыну, он нагнулся, и она поцеловала его в глаза.

5

Холодный ветер скатывался, будто с горы, и давил, давил: травы, птичьи гнезда, людей. Плечи уставали держать этот постоянный груз, люди становились беспричинно злы, и все это было невыносимо.

Раскисшая дорога превратилась в топь, но избави Боже сделать с нее шаг влево или вправо.

За два часа прошли не более трех верст, и куда ни глянь – серое, сочащееся влагой небо и черная земля, пускающая пузыри.

Выбрались на каменистый холм.

– Привал! – скомандовал князь Иеремия Вишневецкий.

В палатке он сел у разведенного костерка, дрожа и даже не пытаясь скрыть свое скверное состояние.

– Ведь только начало августа! – сказал он князю Дмитрию, племяннику своему. – Сейчас должна быть жара. – Жалобно заглянул Дмитрию в глаза. – Это все Бог? Все вы страдаете из-за меня. Умру, и непогода кончится.

– Князь, зачем вы так говорите? – Дмитрий побледнел. – Вы же молоды, дядя мой. Вам до сорока еще жить и жить!

– Я постарел душой, Дмитрий. Скверная война растлевает душу.

– Вам надо пересесть в карету, – сказал князь Дмитрий.

– Я – Вишневецкий! Ты-то уж должен это понимать.

Когда были в седлах под мокрым пологом небес, он шепнул Дмитрию:

– Какие бы преграды ни выставила перед нами судьба, Вишневецкие должны быть выше всего. Помните об этом, князь.

Впереди замаячило селение.

Солдаты ободрились, но радость перешла в уныние. Несколько уцелевших от пожара хат были брошены. Никого! Земля словно вымерла. Войско шло по пустыне, только пустыня эта была чрезмерно влажная и столь же чрезмерно плодородная. Зелень бушевала, но эта зелень годилась в корм скоту, а не людям. Войско изголодалось.

Уныние обернулось яростью. Жолнеры, как в сумасшествии, кинулись разбивать стены хат.

– Саранча, – сказал Вишневецкий с презрением. – Подыхающая саранча. Я веду к себе домой – саранчу.

Земля вдруг повернулась под ногами его коня, и он невольно повел голову в другую сторону, но земля уже сорвалась с места, и князь понял, что ему не усидеть на лошади. Он спрыгнул на землю.

– Дмитрий! Князь!

Дмитрий подскакал.

– Карету! Ради Бога, скорее.

Земля крутилась волчком, но он стоял, потому что он был Вишневецкий.

– Я – не упал! – сказал он, ложась на подушки. – И на этом тебе спасибо, Господи.

Князя Иеремию привезли в Паволочь, и он умер там 10 августа 1651 года, в непогодь.

6

– Ваше величество, я пришел потешить вас! – Ян Казимир сиял.

Королева Мария улыбнулась:

– Что же вас так могло развеселить, ваше величество?

– Бьюсь о заклад, вы тоже будете смеяться!

– Я давно не смеялась. Вы можете проиграть!

– Ставлю золотой против этой розы. – Король тронул лепестки цветов, плавающих в вазе. – Раз, два, три! Приготовились?

– Приготовилась, ваше величество.

– Хмельницкий женился!

Лучи морщинок брызнули вокруг глаз королевы. Она засмеялась.

– Не успел повесить одну особу, как уже тянет лапы к другой. Розы мои! – Король хохотал заразительно, и королева, глядя, как ее венценосный супруг корчится от смеха в кресле, смеялась до слез. Но насмеявшись, она спросила:

– Но ваше величество! Уж не жест ли это? Уж не хочет ли он сказать этой своей выходкой, что Берестечко его ничуть не сломило?

Король тоже перестал смеяться, но только на мгновение.

– Бог с ними, с жестами! Все равно это уморительно.

Король забыл: сам он женился на жене брата, и только потому, что сенат решил сэкономить, ибо содержать двух королев накладно.

– А какие вести с Украины? – спросила королева Мария. – Кроме той, печальной?

– Ах, вы о Вишневецком? – Король стал задумчив. – Да, это потеря… Что же касается дел, то вести не самые утешительные. Войска страдают от непогоды и голода. Януш Радзивилл покинул Киев, видимо, опасаясь окружения. Он идет, чтобы соединиться с Потоцким.

– Они все неудачники, – сказала королева жестко. – И Вишневецкий, и Потоцкий. Все, все! Калиновский, Конецпольский, Сапега!

– Но других у нас нет! – Король, разминая в ладони лепестки розы, пошел из гостиной, в дверях он обернулся: – И все-таки это уморительно – Хмельниций устраивает семейную жизнь.

7

Щеки выскребаны, усы расчесаны, взгляд орлий! Богдан сидел со своими полковниками в просторной украинской хате. Накурено было так, словно сто пушек разом пальнули.

– Начинали на Желтых Водах с меньшего! – говорил Мартын Пушкаренко. – У Потоцкого ныне не более двенадцати тысяч, а то, что Радзивилл к нему идет, – тоже невелика беда. У Радзивилла тысяч пятнадцать, он часть войска в Литву вернул.

Предстояла очередная встреча с Потоцким. Богдан глядел на своих полковников и ловил себя на том, что плохо слушает.

Где они, его соколы, с которыми побили Потоцкого под Корсунью, так побили, что коронный гетман сгинул с глаз на годы. Сгинул, да вот опять явился.

«А мои соколы не вернутся, – думал гетман, прищуря глаза и мысленно сажая за стол вместо новых – отважных и мудрых, старых, дорогих и незабвенных. – Где ты, скрученный в двенадцать железных жил Максим Кривонос? Подо Львовом. Где ты, мурза Тугай-бей? Под Берестечком. Свежая боль. Где ты, Данила Нечай, садовая голова? В Красном остался. Нашел тоже место по себе! А ты, Небаба! Ты-то как же прозевал Гонсевского? Под Лоевом Небаба… А с Выговским-то кто рядом, кум Кричевский? Ах ты, кум! Поторопился голову под колесо сунуть. За тебя любой выкуп не жалко. Весь полон за тебя отдал бы… Вот и Черняты нет. И многих… многих…»

– Деревянных церквей сгорело пять: Николы Доброго, Николы Набережского, Святого Василия, пророка Ильи, Богоявления, – говорил генеральный обозный Федор Коробка, этот из прежних, из первых, говорил о киевском разорении. – Все остальные церкви пограблены, ризы все сорваны. Колокола с колоколен сняты, литовцы их в струги погрузили. Шесть стругов, однако, казаки отбили… В Печерском монастыре забрали всю казну, Радзивилл паникадило – подарок московского царя – себе взял. В святой Софии митрополит сидел, не посчитались, ограбили, взяли образ святой Софии. Разорены монастыри: Межигорский, Никола Пустынный, Михайлов Златоверхий, Кириллов монастырь, Михайлов Выдубецкий.

– Митрополита и архимандрита отпустили? – спросил Богдан.

– У себя держат.

– Ну, недолго им осталось в неволе маяться.

Гетман поднялся.

Плечи широкие, стать – как у молодого. Тронул пальцами усы.

– Сегодня принесли мне список с грамотки одной. Для меня сия грамотка – бальзам ото всех недугов. Послали эту грамотку от царя и великого князя Алексея Михайловича всея Русии воеводе Репнину. И вот что пишет православный царь. – Богдан развернул столбец, лежащий на столе. – «А которые черкасы учнут приходить в наши украинные города с женами и с детьми на вечное житье от гонения поляков, и ты б тех черкас велел принимать. И велел им идти в наши украинные города на Коротояк, и на Воронеж, и в Козлов. И велел с ними до тех мест посылать провожатых людей добрых, чтоб их до тех городов допроводить со всеми их животы бережно». Нет, не оставят нас в беде русские люди. Стоило беде встать у нашего порога, как двери соседа тотчас и отворились, пуская горемык обогреться у огня.

Лицо у гетмана было светло и радостно.

– Говорю вам, полковники мои, – Вырий, страна спокойствия и мирных трудов, в нас самих. Помните сказку о Вырии? Ту страну, куда птицы от зимы летят? Вырий, говорю вам, в нас, но ключи от Вырия – в Москве… Нелегкое нынче время. Время такое, что хуже не было, но я обещаю вам достать те золотые ключи.

Дверь отворилась, и в светелку вошла высокая ладная женщина. Черноглазая, черноволосая. Глянула на полковников из-под гарных бровей и сложила руки на груди.

– Не пойму! Дымокурня тут или хата гетманова? А ну-ка, паны хорошие, – по домам, спать!

По-хозяйски прошла по светелке, растворяя окна. Это была Анна Филиппиха, сестра братьев Золотаренко, бывшая казацкая вдова, а ныне законная супруга Богдана Хмельницкого.

– Так-то вот! – развел руками Богдан, улыбаясь не без гордости за свою женушку. – И на казака есть управа.

Полковники поднялись, пожелали спокойной ночи.

Закричал, забился в курятнике петух.

– Право, засиделись, – сказал Богдан, глядя, как жена ловкими сильными руками стелит в углу постель.

Анна погасила огонь, и сразу стало слышно, как степь заходится в счастливом стрекоте сверчков, кузнечиков, цикад.

Прилетел ветер, принес обрывок песни:

 
На Украине всего много – и каши и браги.
Лихо там, где ляхи, казацкие враги.
 

– Поют! – улыбнулся гетман, и тотчас печаль легла ему на грудь: песня была укором.

Самая пора для гуляний парубков, для вечерниц, а он, гетман, не в силах добыть для них мира. И сдвинул брови: будут еще петь на Украине веселые песни. Еще какие веселые, хватило бы только жизни.

Часть шестая
Батог и Сучава

Глава первая

1

Неспокойный год всеобщего неустройства стал счастливым для пани Ирены Деревинской. Она нашла успокоение от грозных военных бурь в тихой обители, где лечили наемников, получивших ранения в боях под Берестечком.

Тут-то и влюбился в нее некий испанец, полковник Филипп Альварес де Толедо.

Испания была страшно далеко, но пани Ирене, во-первых, давно пора было замуж, Савва Турлецкий стал дряхл и беден, а во-вторых, носить фамилию де Толедо почетно.

– Я буду испанкой! – говорила себе в зеркало пани Ирена. – У меня будут кастаньеты!

И как только полковник, не совсем бравый и не совсем здоровый, поднялся с постели, они обвенчались и укатили… в Испанию, к испанцам.

Впрочем, пани Ирена Деревинская была не из тех, кто сжигает за собою мосты.

Она, разумеется, взяла с собою драгоценности – и те, что сама нажила, и те, что взяла из тайника епископа: все равно бы пропали. Но упаси Боже! Не всю коллекцию, а только часть ее. Как знать, что ждет мужнюю жену, но, однако же, иностранку в далекой Испании?

Род Толедо королевский, но ежели полковник Филипп Альварес пошел в наемники, значит, у него, возможно, кроме храбрости и знаменитого имени, ничего нет. Приехав домой, не запустит ли он руку в приданое жены на покрытие каких-либо долгов, столь возможных у знатного человека?

А потому пани Ирена срочно помирилась с матушкой, пани Деревинской, и передала ей большую часть сбережений в обмен на документ, заверенный нотариусом, по которому все состояние по смерти матушки отписывалось на имя дочери.

2

Бархатное благородно лиловое кресло, инкрустированное перламутром и слоновой костью, играющее драгоценными и полудрагоценными камнями, было не только великолепным, но и очень удобным. Нежное, как облако, оно хорошо держало высохшее, задеревенелое от постоянной неизбывной зависти тельце коронного гетмана Мартына Калиновского. Люди, успех и удачу которых он воспринимал как личное оскорбление, умерли. Умер кумир народа, богач и герой, князь Иеремия Вишневецкий. Умер прежний коронный гетман Николай Потоцкий, в тени которого он, польный гетман, нажил дюжину болезней. Умер Фирлей. Судьба оказалась благосклонной не к миляге Фирлею, не к герою Иеремии и не к природному магнату Потоцкому. Он, Мартын, пережил их и получил возможность наверстать упущенное. Прежде всего Калиновский позаботился о посмертном своем величии.

Вот уже шесть недель по десяти часов в сутки проводил он в своем кресле, позируя сначала одному, потом другому и, наконец, сразу пятерым живописцам.

Красивые портреты он отверг: лесть оскорбительна. Правдивые портреты, на которых он был желчен и немощен, гетман, разумеется, тоже отверг. Но тогда художники потребовали «точного» заказа. Он взялся за перо и, проведя бессонную ночь, начертал: «Отвага, вера, безупречность, забота о счастье Речи Посполитой, великие помыслы, непреклонная твердость, а также скромность, поражавшая современников». Сей лист был переписан пять раз.

Уютное кресло не спасало. Калиновский сидел, не расслабляясь ни на минуту. Жилы на тощей дряхлой шее были натянуты, голову он держал слишком высоко. Ноги и руки затекали, были холодны, ныла поясница, но гетман терпел ради потомков. Его одно смущало: брови. Как быть с бровями? Поднять – на лице, пожалуй, отразится недоумение, совершенно ненужное портрету, сдвинуть – тоже нехорошо, суровость могут принять за беспомощность. Так все сеансы и шевелил Калиновский бровями, пристраивая их на лице таким образом, чтоб не испортили портрета.

…Наконец работа была закончена.

Дабы не обидеть художников, гетман заплатил всем поровну, а выбор сделал, когда художники покинули имение.

Выбор гетмана пал на два портрета. На работу самого первого художника, который нарисовал старичка молодцом двадцати пяти лет. Этот портрет Мартын Калиновский отправил в Яссы, княжне Роксанде. Другой портрет был оставлен для вечности, ибо отвечал всем запросам заказчика. Остальные портреты гетман приказал сжечь.