Текст книги "Люба Украина. Долгий путь к себе"
Автор книги: Владислав Бахревский
Жанр: Историческая литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 58 (всего у книги 63 страниц)
Отбросив прочь загородившую дверь служанку, Тимош ввалился в опочивальню Домны Тодоры. Она лежала на высоких подушках. Не спала. Давно уже потеряла сон. Где, где князь Лупу, или ему не дороги сундуки его? В сундуках этих – не деньги, не злато-серебро, но его душа. Доберутся до сундуков чужие – и не станет князя Лупу.
Черные глаза Домны Тодоры смотрели на казака без страха.
– Зачем ты пришел? – спросила.
Тимош ухмыльнулся, дернул плечом.
– Как ты посмел напиться? Я приказываю тебе поить атаманов твоих, но твоя голова должна быть ясной. Вся Сучава на тебе! Все будущее дома Лупу и твоего дома!
Она поднялась с постели, набросила халат.
– Лошади дохнут. – Тимош опустил голову и вдруг заорал, затопал ногами: – Лошади дохнут, ведьма! Нам не на чем будет удрать из этой крысоловки!
Домна Тодора зашла за ширму, оделась.
– Иди за мной!
Взяли светильник. Они вошли в домашнюю церковь. Здесь, возле алтаря, Домна Тодора открыла неприметную для глаза потайную дверь, и они спустились крутой лестницей в подземелье. Несколько раз сворачивали в боковые проходы, пока не пришли к черному лазу. Домна Тодора первая втиснулась в нору. Тимошу ничего не оставалось, как ринуться вслед за тещей.
В круглом помещении, сложенном из больших тесаных камней, стояло четыре сундука, а на них и вокруг – груды мешков.
– В сундуках – золото, – сказала Домна Тодора. – В мешках – соболи, парча… Помоги мне спрятать вот это…
Она разгребла в углу землю, достала шкатулку, открыла.
– Это все сплошь алмазы, бриллианты и камни, которым нет цены. Помоги, – показала на стену. – Третий камень от полу, его можно вынуть.
Тимош повиновался. Обливаясь потом, вытянул из гнезда тяжеленный валун. Шкатулку в нишу Домна Тодора поставила сама, и Тимош водворил камень на место.
– Благодарю! – Лицо Домны Тодоры было строгим. – Я никому, кроме тебя, не могла доверить тайну. Если тайник уцелеет и если уцелеем мы – треть его я отдам тебе. Треть!
Домна Тодора пошла в обратный путь, и Тимош поплелся за нею, держась за голову: он и впрямь перепил вина.
Домна Тодора кликнула служанку:
– Отправь к нему кого-нибудь из моих фрейлин, да чтоб пышная была! Казаки пышных считают красавицами.
12Тимош решил провести вылазку.
– Или мы добудем для коней фураж, или их придется забить, – сказал он казакам.
Вышли из трех ворот, чтоб запутать врага. Рисковали крупно. На вылазку Тимош взял с собою пять тысяч казаков из семи. За полтора месяца осады казаки потеряли тысячу товарищей убитыми и ранеными. Обороной города остался командовать Стефан Лупу.
Первый казачий отряд выбрался через ворота, ведущие в лес. Здесь была гора, самое неудобное место для атаки, но удар казаков был силен и настойчив. Кондрацкий понял намерение Тимоша. Казачий отряд собирается пробить брешь в кольце окружения и уйти. Пан Кондрацкий послал Стефану Георгию помощь. И тут отворились двое других ворот, и два больших казачьих отряда ударили с такой отвагой и силой, что выбили пехоту из окопов и обратили в бегство. Казаки, однако, не остановились, не повернули, они шли в глубь лагеря.
Князь Вишневецкий понял: свершилось! Желтый конь нес своего страшного, как сама смерть, всадника на его пушки. Пушки уже пальнули, перезарядить их – времени нет.
Князь Дмитрий вскочил на коня, вырвал из ножен саблю, натянул узду и увидал… Ноздри желтого коня черны, с сабли Тимоша льется кровь. И зубы! Зубы у коня и у всадника сверкали.
– Дьявол! – закричал князь Дмитрий, дал коню шпоры и пустил его, да только не грудь в грудь, а прочь, прочь, прочь…
В чистом поле только и пришел в память.
«Боже мой! Струсил!»
Казнить себя времени не было. Помчался обратно. Собрал таких же, как сам, беглецов, повел в атаку.
Казаки волочили к своей крепости две пушки. Уволокли бы, да лошади некормленые – из сил выбились.
Пан Кондрацкий, понявший свою оплошность, всей конницей напал на казаков, и те бежали за стены. Фураж они все-таки раздобыли: возов десять увезли… Но ради десяти возов затевать дело не стоило.
Семеро казаков попало в плен.
Кондрацкий тотчас приказал поставить перед крепостью виселицы.
13– Воеводу ко мне! – Тимош сидел на своем обычном месте.
На дворе стояла телега, к которой Тимош привязывал своего коня. Конь ему мог пригодиться в любую минуту.
Казаки приволокли воеводу Сучавы.
– Поляки в городе есть?! – закричал на него Тимош.
– Какие поляки? Поляки там! – махнул воевода рукою в сторону осаждавших.
– Я не о тех. В городе есть хоть кто-нибудь польской крови?
– Есть! – обрадовался воевода. – Есть!
– Ко мне их! – А казакам своим приказал: – Ставьте виселицы на стене!
Поляков оказалось трое, но у двоих из них были жены дети…
Кондрацкий на размен согласился. Пленные казаки вернулись в Сучаву, а из Сучавы были изгнаны три семейства.
К этим несчастным и пришел князь Дмитрий Вишневецкий.
– Вы в Сучаве всю осаду, – сказал он им, – вспомните, нет ли у молодого Хмеля любимого места, откуда он за боем смотрит?
– Как же! Он всегда на одном месте сидит! – сказали обиженные на Тимоша горожане. – Все про то место знают.
– Не могли бы вы показать мне это место?
– Вон там! – охотно тыкали пальцами горожане в сторону крепости. – Вон, где обрыв. Высокое место. Оттуда во все стороны видно.
14Это жизнь у людей долгая, как бы коротка она ни была, у смерти – нет времени.
Ядро ударилось в телегу, и Тимош получил сотню несмертельных ран. Его, как сыпью, побили занозы, большие, малые, мельчайшие.
Первым подбежал к наказному гетману Георгий, подхватил под руки.
– Да не ранен я! Это пустяки! – Но кровь заливала одежду, Тимош покачнулся. – Погляди тут! – кивнул Георгию. – Что-то они затевают. Пушки перетаскивали. Федоренко пусть готовым будет.
Сел на коня, доскакал до цитадели. Сам поднялся в покои Домны Тодоры. С мгновение смотрели друг на друга. Ни единая жилочка не дрогнула в лице княгини: а стоял перед нею человек, одежда которого набухла от крови.
– Панцирь не надел, – сказал Тимош виновато. – Куда мне лечь?
Его уложили.
Одежды пришлось разрезать. Два лекаря в четыре руки принялись извлекать из тела бесчисленные осколки телеги.
– Приятно, – подбадривал их Тимош. – Телу все легче и легче.
Но скоро стало совсем легко. Тимош забылся.
* * *
Домна Тодора приказала выкатить из подвала несколько бочек вина.
– Слава Богу, обошлось! – пили казаки здоровье Тимоша да еще и смеялись: – Эка ведь! Телегой поранило! Каких чудес только не случается с нашим братом.
Домна Тодора потчевала казаков лесными орехами и серебряными талерами. Была приветлива и весела.
Глава седьмая
1Ночью со стены на веревке спустили человека.
Это был толмач Георгий. Он одинаково хорошо знал польский и молдавский языки – значит, ему легче пройти через кольцо осады. И еще – он близкий к Тимошу человек, он должен сообщить гетману Хмельницкому о том, что Тимош ранен, что крепость без Тимоша долго не устоит.
Пять дней понадобилось Георгию, чтобы добраться до лагеря Богдана Хмельницкого.
Гетман выслушал гонца в присутствии своих полковников, потом всех отпустил, усадил Георгия за свой стол и попросил еще раз все рассказать, ничего не утаивая.
– Тяжко ли ранен сын мой? – спросил Богдан.
Георгий не отвел глаз, сказал правду:
– Раны не тяжелы, но их не меньше сотни. Врач Домны Тодоры опасается антонова огня.
– Крепко ли стоят казаки в Сучаве?
– Георгица реку отвел от города. С водой беда. Лошади падают – кормить нечем. Казаки кониной кормятся да вином… У Домны Тодоры вина припасено в подвалах много. – Георгий опустил голову, но тотчас и поднял, не хотел прятать глаз от гетмана. – Без Тимоша Сучава недели не продержится.
2Универсалы Хмельницкого ко всему народу, в которых гетман призывал вооружиться и быть готовыми к нашествию польского войска, были разосланы по городам и весям Украины еще в первые дни, как дошла до Богдана весть: Сучава в осаде. Народ услышал своего гетмана.
Казацкое войско пополнилось двадцатью тысячами охочих людей. Теперь у Богдана Хмельницкого было шестьдесят тысяч.
Наградив Георгия, гетман отпустил его. Оставшись наедине со своим горем, сидел, глядел на огонек свечи, не думая ни о чем, радуясь красоте огня. Но свеча таяла и сгорела наконец. Язычок огня тянулся изо всех сил, будто улететь собирался, даже крылышками захлопал, да и погас.
– Господи, пронеси! – вспомнил о Боге Хмельницкий.
Он так и не сдвинулся с места. Сидел во тьме, сначала все глядел, будто с надеждой какой-то, на красную точку дотлевающего фитиля, а потом пялился во тьму, пока не заснул здесь же, за столом.
* * *
Утром гетман объявил поход на Молдавию, но войско исполнить приказание не поторопилось.
К гетману пришли полковники, и полковник черкасский Ясько Порхоменко сказал за всех:
– Непотребно нам чужую землю оборонять, а свою оставить без защиты, волкам на потеху. Будем здесь стоять и свою землю оборонять!
Черная кровь кинулась Богдану в голову. Выхватил саблю, рубанул полковника. Ясько едва успел отпрянуть да левой рукой от удара заслониться. Сабля рассекла руку до кости. Полковники выскочили от гетмана и тотчас пошли все вместе думать, как быть дальше.
Богдан, оставшись один, попросил себе кофе, который очень любил. Пил кофе маленькими глотками, совершенно спокойный, словно и не произошло ничего, и только глаза глядели в точку да щурились. Сделав один решительный ход, гетман обдумывал следующий…
Допил кофе, попросил вина. Выпил половину кубка, остальное на ворот себе выплеснул, для запаха.
Явился к войску пошатываясь, веки от слез набрякшие.
Трижды поклонился казакам в ноги. Махнул рукою слугам своим:
– Выкатывай бочку!
Слуги выкатили огромную бочку меда.
Богдан снова поклонился казакам.
– Детки мои! Пейте, гуляйте, как я гуляю, потому что сын мой и братья ваши казаки сидят в Сучаве, а помочь им – не могу! Не слушает войско своего гетмана. Напейтесь и выдайте меня с головой, хоть полковнику Порхоменко, которого я несправедливо обидел, хоть королю, хоть самому черту!
– Пан гетман! – закричали казаки. – Приказывай! Мы с тобой быть все готовы!
3Ночью Домна Тодора спустилась в подземелье, чтоб ни единая душа не могла подсмотреть за нею, и молилась богу своего детства – Аллаху. Тимош горел в антоновом огне.
Княгиня и рада была допустить до Тимоша его полковников, да они бывалые люди, сразу поняли бы – не жилец их наказной.
Умер Тимош через две недели после ранения, огромная сила жизни была в нем, но и она сломилась перед болезнью.
Домна Тодора хлопотала над телом усопшего, словно ничего важнее не было в ее жизни. Лекари Домны забальзамировали Тимоша.
– Положите его в постель! – приказала княгиня. – Подрумяньте щеки.
Отошла, долго смотрела с разных сторон.
– Как живой!
Разрешили в тот же день рвавшимся к Тимошу Федоренко и старшинам поговорить с болящим.
Казаки вошли в залу, увидали в дальнем конце огромную, под балдахином, постель.
– Спит он! – замахал на казаков руками лекарь. – Спит!
Казаки, придерживая оружие, вышли из залы.
* * *
Город голодал, умирал от жажды.
– Вино кончается, – сообщили Домне Тодоре.
– Господи, дай же мне силы! Я верю, помощь уже идет.
Она сама подносила казакам вино, смешанное с водою. По-украински Домна Тодора говорила уже вполне сносно. И она не жалела слов, не жалела времени, не думала о пулях и ядрах. День-деньской обходила стены, принося казакам питье и ободряя словом.
Но недаром говорят: посуда, которая протекает, не наполняется…
Восьмого октября казаки ворвались во дворец.
– Куда ты упрятала Тимоша? – кричали они на Домну Тодору и грозили ей, безоружной женщине, саблями и ружьями.
Она подняла руку и стояла каменная, белая, как соляной столб. Казаки умолкли.
– Вы хотите видеть Тимоша? Идемте же.
Она привела их на ледник и показала гроб, в котором отдыхал от Сучавы наказной гетман Тимош Хмельницкий.
4Карых и Загорулько шли от Тимоша, света Божьего не взвидя. Плакали, как малые дети. Утирали слезы друг другу и опять плакали.
Ударил колокол. Полковники созывали казаков на раду.
– Тимош умер, – сказано было. – Помощи ждать неоткуда. Отвезем же тело нашего Тимоша отцу его.
Стали казаки выбирать послов, чтоб ехали к Стефану Георгию о почетной сдаче Сучавы говорить.
Поглядели друг другу в глаза Карых и Загорулько и пошли прочь с рады. Сели на коней, кликнули страже, чтоб открыла им ворота.
– Рада нас к Стефану Георгию посылает! – обманули.
Все знали, что Карых и Загорулько Тимошу люди близкие, потому сомнения у стражи не было, выпустили друзей.
Обнялись Карых и Загорулько, за ворота выйдя, поглядели на все четыре стороны и пустили лошадей на вражеские окопы.
– За Тимоша!
У Карыха было две сабли, и рубил он не промахиваясь, справа да слева, справа да слева.
– За Тимоша! – бубнил себе под нос Петро Загорулько и таранил копьем пешего и конного.
Казаки сбежались на стену: поглядеть, с чего стрельба пошла в лагере врага.
– Товарищи гибнут, а мы как на смотринах! – кричали одни и рвались отворить ворота, но другие молчали. Явился Федоренко, прогнал ретивых.
– Господи! – молился казацкий поп. – Дай хлопцам живыми выйти из полымя!
Но живыми выйти из того полымя, что поднялось вокруг, Карых и Загорулько не могли.
В них стреляли со всех сторон, и не все пули летели мимо, но и они были для врага как напасть. Земля за ними кровоточила, словно пахари соху по живому тянули. Со стен Сучавы видели эти две кровавые борозды.
Под Загорулько убили коня. Только и конь был с казаком заодно: не рухнул, не умер сразу, подогнул передние ноги, лег на землю брюхом, чтоб седока не подмять.
И сошел с коня Загорулько, и пошел догонять Карыха, поражая копьем врагов.
Убили коня и у Карыха. Вот уже шли они пешие, на все войско вдвоем, и войско расступалось, потому что это шли уже не люди, но два столба огня.
Им хватило силы пробиться до самого шатра Стефана Георгия. И здесь, положа руки друг другу на плечи, они пали на землю, и земля приняла молодую кровь их.
По лагерю Стефана Георгия летела тревожная молва: да что же это было? Люди ли это вышли из Сучавы или, может, сами небесные силы? Отчего звонил в Сучаве колокол в неурочный час?
* * *
Вечером того же дня с белым флагом к Стефану Георгию в стан поехали полковник Федоренко и двое старых запорожцев. Федоренко сказал:
– Пропусти нас, господарь, с оружием. Мы уйдем домой. Нам орла нашего отцу отвезти надо. Не пропустишь – будем биться до последнего казака.
Стефан Георгий обрадовался. Осенью война худо идет. Наемные войска роптали, грозились покинуть окопы.
Вернулись послы не одни, с обозом фуража.
5Утром девятого октября, готовые к страшному, к уничтожающему бою, казаки прошли через расступившееся войско Стефана Георгия и его союзников.
Вытягивая шеи, смотрели на казаков бывалые наемники. Мимо них на драных лошадях шло драное воинство. Шло медленно, не страшась внезапного удара. Нельзя казакам было торопиться, потому что везли гроб своего юного наказного гетмана. И понимали бывалые наемники: не видать бы им Сучавы – не тысячи лиц промелькнули мимо, но одно лицо, изможденное голодом и горем, да не отцветшее. Спокойные глаза, сжатый беспощадно рот, провалившиеся щеки, лоб чистый и такой упрямый, что переупрямить его и каленым железом невозможно.
Поляки под стенами Сучавы не решились нарушить договора, но воровски послали за Прут сильный отряд пана Могильницкого, которому велено было переманить казаков на королевскую службу, а не послушаются, так и в плен не брать. Люди в отряде пана Могильницкого были свежи, и было их больше, чем казаков, но такой гнев обуял товарищей Тимоша, что слезы от ярости у них из глаз катились, света не застя: рубили и плакали, плакали и рубили.
Одному Могильницкому дарована была жизнь, чтоб мог рассказать гетману Богдану, кто посылал пана на черное дело.
Звонким октябрьским утром, когда синь стоит от земли до солнца и выше солнца, повстречали казаки всадника, загнавшего лошадь до алой пены.
– Куда ты? – спросили его.
– В Сучаву, к нашим казакам!
– Нет ныне казаков в Сучаве, – ответили.
– Как нет, если Тимош там?
– Нет и Тимоша в Сучаве.
– А куда же скакать? – растерялся гонец. – Домна Роксанда велела мне лететь к Тимошу хоть птицей, хоть ветром: блызнят родила она ему!
И сняло войско шапки, услышав ту весть, и понял гонец: не найти ему Тимоша на этом свете.
6Двадцать восемь тысяч конницы Шериф-бея и сорок тысяч казаков перешли Прут, устремились к Яссам.
До города оставалось не более четырех часов ходу, когда войску встретились казаки, покинувшие Сучаву.
– Все кончено! – решило войско Шериф-бея. – Деньги господаря Лупу попали к Георгице. Лупу нам не заплатит.
Из Ясс уже бежали, кто мог бежать. Бежал и антиохийский патриарх Макарий, отправившийся поискать счастья у господаря Матея Бессараба, а нашествия так и не случилось. Казаки и татары ушли.
* * *
Стефан Георгий, или как его звали еще – Георгица и Бурдуц, что значит «толстый», захватив Сучаву, повесил нескольких бояр, бывших у Лупу в почете. Домну Тодору со всем ее выводком он отправил в дальнюю деревню, под крепкую стражу. Стефана Лупу – ошельмовал: обрезал ему уши, распорол нос. Считалось, что ошельмованный не может занять престола.
Стефан Георгий ошибался: через шесть лет старший сын Лупу вернул молдавский престол своему роду. Это случилось в 1659 году, когда сам Василий Лупу был еще жив. Только жил он с той несчастной поры 1653 года не во дворцах, а в самой крепкой турецкой тюрьме – Семибашенном замке.
Георгица, поднимаясь на чужака Лупу, обещал народу освобождение от налогов, но, усевшись на троне, обещание свое забыл. Как липку ободрал безответного крестьянина – тройной харач туркам платил за свое восшествие на престол.
Тело Тимоша прибыло в Чигирин 22 октября. Его не предавали земле до приезда отца. Богдан Хмельницкий встретился последний раз с любимым сыном, с надеждой своей только 27 декабря.
Похоронили Тимоша в деревянной церкви Святого архистратига Михаила.
7А в Москве по самозванцу истосковались, по Тимошке.
Сразу же, как въехали поутру в город, повезли его на пытку.
Сани были громоздки, лошади тяжеловаты. Тимошка Анкудинов радовался, что везут его не столь прытко, как бы хотелось провожатым.
Его посадили в санях спиной к лошадям, защемив по обычаю ноги колодой, а на руки надевши цепи. Четыре стрельца сидели по краям саней, пятый на облучке, рядом с возницей.
Стрельцы таращились на него – так любопытные рыбы из-под воды глядят, и Тимошка, чтобы смутить смотрельщиков, улыбнулся каждому из них совсем по-приятельски, словно были они ему все хорошие и давние друзья. Старый опытный стрелец, бывалый тюремщик, заворчал, как пес, рявкнул, пугая самого себя и своих служащих, но ничем не оправданный лай этот только подзадорил молодых, хотя в открытую они уже глазеть на царева преступника опасались. Да ведь и как было не полюбопытствовать: человека везут на муки, на скорую, на лютую казнь, а он сидит себе, поглядывает по сторонам да улыбается.
Сани на крепкой декабрьской дороге раскатывались. Солнце было красным, как после бани, по всему небу стояли белые столбы дыма, а над Замоскворечьем, едва пошевеливаясь, всходило, как всходит тесто, белое морозное облако. В воздухе сверкали невидимые глазу снежинки, стужа колом упирала в грудь, но неугомонные московские люди, в овчинах и во всяком пушистом меху: тут и лиса, и зайчишка, и господин бобер, и боярин соболь – суетились на улицах, галдели, переругивались. Москва, как всегда было, куда-то поспешала, чего-то продавала. Да только завидев Тимошкины сани, останавливались бегущие, замолкали кричащие, и сама улица напрягалась, застывала. Тимошка не испытывал ни к глазельщикам, ни к городу, в котором ждала его одна участь – четвертование, – не испытывал он ни злобы, ни какой другой укоризны. Когда-то Тимошке этот город казался постылым. Он был для него смрадным, как приказные палаты, где ярыжки и бояре, сойдясь в одном мерзостном сговоре, творили огромную, ничем не одолимую Кривду.
Восемь с лишним лет длилась разлука Тимошки с родиной. Теперь, после многих литовских городов, после Ясс, Истамбула, Венеции, Рима, Киева, Стокгольма, городов немецких, валашских, венгерских, он глядел на проносящуюся мимо саней Москву и – любил ее.
– Будь здрава! – говорил он ей и не страшась думал о близкой смерти. – Хорошо, что умру дома.
Сани остановились вдруг, и он закрыл глаза и застонал потихонечку, потому что неправда это, не хотел он умирать: ни в Москве, ни в Риме, ни в Чигирине.
8Тимошку ждали боярин князь Юрий Алексеевич Долгорукий и боярин Богдан Матвеевич Хитрово.
«Вон каких степеней достиг!» – он усмехнулся брезгливо, зябко передернул плечами.
– Назови себя, кто ты есть! – закричал на него князь Долгорукий, принявший зябкую дрожь арестанта за страх и надлом. – Да правду, смотри у меня, говори!
Тимошка поднял на князя черные свои медленные, мудрые глаза. Он столько повидал на своем не очень-то длинном веку, что был вдесятеро опытней этих прожженных, но все-таки еще только начинающих царедворцев. Он посмотрел на князя. Окатил его взглядом с ног до головы, потом так же медленно, не гася на лице брезгливости, оглядел Хитрово и сказал назидательно, властно:
– Вы люди новые. Не вам со мною наитайнейшие беседы вести. Ничего от меня не узнаете. Говорить я буду с одним только Никитой Ивановичем Романовым. То – единственный великопородный боярин в нынешней Москве.
Царь ждал от своих следователей скорого отчета, и мудрый Хитрово предложил Долгорукому отправиться за Романовым. Они поехали к Никите Ивановичу вдвоем.
– Подайте мне пить! – попросил Тимошка.
Кто-то из палачей по знаку подьячего черпнул деревянной кружкой из бадьи с квасом, которым палачи взбадривали себя во время жаркой своей работы.
Тимошка кружки не принял:
– Подайте мне меду, да не в крестьянской кружке, а в серебряной чаше, моему достоинству приличной.
Подьячий спорить с арестантом не посмел.
Тимошка сидел на лавке, поглаживая запястья рук, болевших от цепей. От Новгорода его везли в цепях.
Подьячему, как и все в Москве, любопытному, глазевшему исподтишка на царева преступника, тошно сделалось. Царев преступник без страха разглядывал пыточную камеру, инструменты, приготовленные для пытки, палачей, приказных, смотрел, словно кума, пришедшая на базар без денег.
Анкудинову и впрямь было интересно в тайной палате. Когда сам приказной строкой служил, тянуло его к этим наитайнейшим палатам московским. За стенами этих палат совершались дела, о которых знали иной раз, может, Бог, царь, палач да сам отступник.
Как магнитом, тянуло Тимошку Анкудинова к строгим государевым тайнам. И вот – свершилось, сподобился.
Тимошке теперь чудилось, что он раздвоился. Один, отчаянная голова, задумавшая покуражиться в последний свой час, сидел на лавке, высоко задрав голову, будто мыслил такую мысль, какая человеку в малых чинах и присниться не может. Другой Тимошка, строгий, нежный, умный, витал, как облако, под потолком палаты, и был тонкий и плоский, как живописный образ на иконе. Этому не стыдно было за своего двойника. Смешно малость. Ну, чего теперь дурака валять? Сколько гордыни выкажешь, столько и мук отпустят. Только и то была правда: муки – жизнь, все-таки жизнь, топор – бесчувствие и небытие. Тимошка жаждал бытия.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.