Текст книги "Люба Украина. Долгий путь к себе"

12

Князь Дмитрий проверил посты и, завернувшись в плащ, сидел под деревом, расщепленным надвое казачьим ядром.

Это была живучая ива. Она зеленела обеими половинами, и князь Дмитрий радовался тому. Он примерялся к дереву своей человеческой жизнью. Ему очень хотелось, чтобы с ним произошло то же самое, если пуля, ядро или сабля не минуют его. Никогда еще князь Дмитрий не думал всерьез о том, что он, молодой совсем человек, который так все умеет чувствовать: неправду жизни, ее красоту, величие и всю низость ее, все ее смертные грехи, от которых он избавлен совестливостью, высокой любовью, ответственностью перед собой, людьми и Богом, – вдруг перестанет быть. Княжна Роксанда будет, а он – нет. Петр Потоцкий будет, а он – нет. Даже этот чурбан Тимош, который, может быть, сидит теперь за этим вот болотом и целит ему, князю, в лоб, – Тимош будет, все будет.

Лягушки заходились счастливыми трелями. Было влажно, тепло, молодой месяц, искупавшись в облаках, обещал дождливую погоду.

Глаза смыкались. Встал с земли, чтобы одолеть сон. Покосился на дядины виселицы. Князь Иеремия не посмотрит, что племянник, – вздернет за нарушение воинского долга и будет прав.

«Перед кем? – спросил себя князь Дмитрий. – Перед войной он будет прав, но не перед миром, не перед жизнью».

Во тьме двигались какие-то люди.

– Кто идет? – спросил он негромко, но властно.

– Белая овечка, – сказали ему пароль, и князь Дмитрий узнал дядю. – Кто дежурный офицер?

– Князь Вишневецкий! – ответил Дмитрий, не подходя.

– Князь, я доволен вами, – сказал дядя. – Подойдите ко мне.

Дмитрий вышел из темноты и разглядел, что около дяди стоит здоровяк-крестьянин.

– Не узнаете? – спросил крестьянин. – Пан Мыльский, честь имею!

– Тихо, – оборвал князь Иеремия и спросил Дмитрия: – Как на болоте?

– Лягушки квакают.

– Если квакают, значит, спокойно. С Богом! – обнял пана Мыльского. – Никому нашего дела не перепоручайте. В ставке короля сидят изменники. Сами ему все расскажите. Все как есть, всю правду о нас.

Телохранитель князя Иеремии передал пану Мыльскому торбу и шест. Пан Мыльский постоял еще мгновение и пошел в темноту. Зачавкала болотная жижа.

За буграми у казачьего костра пел кобзарь. Наверное, часовые врага тоже разгоняли сон.

 
Ой, Морозе, Морозенко, ты славный козаче,
За тобою, Морозенко, вся Вкраина плаче.
 

«Вот уже и песню о герое сложили, – подумал князь Дмитрий. – А ведь обо мне не споют, и даже о дяде не будет песен».

13

Пан Мыльский провалился по пояс. Понял – засасывает. Распластался на жиже, оперся грудью на шест. Шест не тонул, держал. Пан Мыльский принялся по дюйму вытягивать себя из ловушки. Не торопился. Обломись шест – и спасения ждать не от кого.

Туман закрыл все болото, но пану Мыльскому нужна была теперь только его спасительная кочка, в которую упирался шест. Он наконец вытянул из трясины ноги, дотянулся до кочки и, обхватив ее руками, засмеялся от радости. Спасен! Он смеялся без истерики. Просто ему было очень хорошо, что он вылез на твердь, но «спасен» – сплошная бессмыслица. Ведь за болотом – казачий лагерь!

До берега оставалось шагов пятьдесят, однако рассвело, и, добравшись до камышей, он залег на дышащем островке.

Едва взошло солнце, как землю качнуло от дружного залпа казачьих пушек.

– Опять! – сказал себе пан Мыльский и заснул.

Он проснулся, когда солнце уже разогнало туман, и понял, что силы к нему не вернулись. Разулся и опять заснул, слыша сквозь сон, как татары кричат свое устрашающее:

– Алла!

Днем пан Мыльский выстирал свое платье, высушил, а едва стемнело, пробрался на край болота и, пройдя с полверсты, оказался перед лагерем крестьянской залоги.

Пополз, выбирая путь между кострами и затаиваясь на полчаса и больше. Наконец сон сморил бойцов, и пан Мыльский стал двигаться смелее, но ползком, не решаясь подняться в рост. Залога осталась позади, однако снова близился рассвет, а огромному казачьему стану не было конца. На счастье, встретилось поле подсолнухов. Он забрался на середину и залег.

Кусок хлеба, который дали ему в лагере, он съел по дороге. Напился из дождевой лужи.

Только на третью ночь пан Мыльский решился постучать в хату, сказавшись хозяину белорусом. Свое появление объяснил тем, что ищет казачью армию. Теперь ведь все поднялись и бьют проклятых панов. Хозяин его одобрил, накормил, спать уложил на сеновале. Пан Мыльский дождался предутренней, самой обморочной поры, оседлал хозяйскую конягу, обмотал ей копыта тряпьем, вывел за околицу и ускакал.

14

На крестьянской ворованной лошадке, в крестьянской одежде добрался пан Мыльский до ставки короля в Топорове. Его задержала королевская стража, но он распорол подкладку зипуна и представил письмо князя Вишневецкого и гетмана Фирлея.

Пана Мыльского провели в королевскую канцелярию.

– От князя Вишневецкого? В таком виде? В таком виде к королю? Вы кто? – изумился секретарь.

– Я шляхтич! Мне нет дела до ваших вопросов. Речь Посполитая в опасности.

– Но, милостивейший пан, вы хотя бы умылись с дороги.

– Там люди погибают! – закричал пан Мыльский. – Там ждут помощи! Там день за год!

– Я не пущу вас в таком виде! – отрезал секретарь.

– Значит, ты изменник! Измена! – завопил пан Мыльский.

Сбежалась стража. Из кабинета вышел Ян Казимир.

– Ваша королевская милость! Я от князя Вишневецкого! Войско изнемогает в осаде от голода и болезней. Силы армии давно иссякли. Если бы не железная воля князя Иеремии, хоругви, потерявшие половину и по две трети людей, давно бы сдались на милость победителя! – выпалил пан Мыльский единым духом.

Ян Казимир слушал гонца, подняв брови.

– Пройдите в мой кабинет и расскажите подробнее о положении войска. А вы, – король обратился к секретарю, – немедленно пригласите канцлера Оссолинского и всех командующих.

Выслушав пана Мыльского, король позвал в кабинет Юрия Оссолинского и спросил его:

– Как вас прикажете понимать? Вы утверждали, что князь Вишневецкий одерживает верх над казаками, но вот приехал гонец и говорит, что наши солдаты едят собак, кошек и мрут от болезней.

Канцлер поклонился королю:

– Ваша королевская милость, мой план осуществляется как нельзя лучше. Да, князь Иеремия и его войско испытывают великие трудности, но сковали и вот уже седьмую неделю изматывают боями казаков и татар. Теперь пора действовать нам.

– О каких действиях вы говорите? – воскликнул король. – Вы раньше уверяли меня, что хан не придет к Хмельницкому на помощь, но он пришел… Я не хочу быть пленником Ислам Гирея.

– Мы не можем оставить без помощи наше войско под Збаражем. Казаки и татары уверены, что войско князя – это все, чем располагает Польша. Мы должны вывести их из этого приятного заблуждения.

– Но у нас только пятнадцать тысяч! А у них – триста!

– Казаки и хан всегда распускают преувеличенные слухи. У нас же плюс к пятнадцати тысячам существует сенаторская пехота иноземного немецкого строя в количестве пяти тысяч. И еще у нас две с половиной тысячи немецких наемников. У казаков их тысячи только для счета, это в большинстве сброд, плохо вооруженный, не знающий строя. Обычные крестьяне с вилами и косами.

– Когда же мы выступаем? – спросил Ян Казимир.

– Сегодня, ваша королевская милость.

– Я думаю, что необходимо потревожить Хмельницкого с тыла, – сказал король. – Отправьте универсал к литовскому гетману Радзивиллу с приказом немедленно вторгнуться в пределы Украины и захватить Киев.

– Замечательный план, ваша королевская милость!

Ян Казимир улыбнулся.

15

Армия короля из Топорова двинулась на Тернополь, чтобы обойти Збараж с юга и нанести казакам удар там, где они меньше всего ожидают.

А пан Мыльский тем временем продолжал свой путь, направляясь в Краков, чтобы исполнить наказ его милости Фирлея.

Рано поутру он прибыл в замок Тенчин, куда удалилась пани Фирлей для молитв, чтобы Бог даровал победу ее герою-мужу.

Дворецкий, пожилой человек с лицом вечного печальника, выслушал приезжего и очень обрадовался.

Повел в свой флигель, напоил и накормил, но почему-то не торопился отвести пана к ее милости. И когда Павел Мыльский, выпив вина, спросил дворецкого напрямик, отчего он не ведет его тотчас в панские покои, дворецкий встал перед ним на колени.

– Выслушайте меня, любезный пан, и не гневайтесь на меня понапрасну.

– К делу, друг! – воскликнул пан Мыльский, опрокидывая новую чашу вина. – Что за чудо это вино!

– Ах! – дворецкий махнул рукой. – Пейте уж лучше вы, воин и герой, чем поглотят его утробы проклятых иезуитов.

И тут дворецкий поведал историю столь занимательную, что пану Мыльскому невозможно было остаться в стороне, и он дал слуге Фирлея слово шляхтича: сделать возможное и невозможное, но спасти его милость от черной саранчи.

Взяв у дворецкого в долг сотню талеров, пан Мыльский собрался ехать в Краков и найти доброго советчика, но прежде всего он хотел видеть пани Фирлей, до которой имел дело от самого пана Фирлея.

– Пустое это дело! – отговаривал его дворецкий. – Тебя к ней не пустят.

Пан Мыльский отправился-таки с визитом. Дверь отворили два дюжих монаха.

– Я хочу видеть пани Фирлей! Я прибыл из Збаража, где сражается его милость гетман Фирлей.

Один из монахов удалился и привел пани Деревинскую.

– Ее милость не принимает.

– Но я от мужа пани Фирлей. Гетман вот уже полтора месяца подвергается страшной опасности. Неужели пани ничего не хочет знать об участи супруга?

– Пани пребывает в молитве. Немедленно удалитесь! Ее милость готовится к совершению святого обета.

– Что за чудеса! – воскликнул пан Мыльский. – Жаль, что времени у меня нет, уж я бы разогнал вашу постную шайку.

Он с гневом удалился во флигель дворецкого.

– Вот видите! – сказал несчастный верный слуга. – Вы только испортили дело. Теперь вас запомнили и уж никогда не пустят в замок.

Дворецкий подал пану Мыльскому еще один бокал, на дорогу, и пан Мыльский от такого подношения не отказался.

– Посмотрите! – показал ему дворецкий.

По аллее в рубище пилигрима шла белая, как призрак, пани Фирлей.

Рядом с пани шел монах и громко считал шаги. Другой монах записывал число шагов углем на деревянной доске. За ее милостью следовала пани Деревинская.

– Что это за шествие такое?

– В Иерусалим идут! – ответил дворецкий со вздохом.

– В Иерусалим?!

– В Иерусалим. Здесь у нас иезуиты теперь хозяева всему. Для спасения души насоветовали ее милости совершить паломничество ко Гробу Господнему. А чтобы не подвергать драгоценную жизнь ее милости опасностям, разрешили пройти путь у нас в имении. Сам папа разрешил. Пять лет будет идти наша милостивая госпожа по этим посыпанным песком дорожкам, а все доходы с имения в эти пять лет будут получать иезуиты.

– Ловко!

– Еще как ловко!

И тут к дворецкому в дом вошли несколько монахов.

– Мы исполняем просьбу ее милости. Ничто не должно нарушать уединения и молитвы пани Фирлей. Немедленно покиньте замок, милостивый пан!

Монахи перед Мыльским стояли хоть и в сутанах, но дюжие, и пан Мыльский не стал с ними спорить. Однако сказал им на прощанье:

– Чудеса, панове, и только!

А чудеса в доме ее милости пани Фирлей совершались удивительные, разуму недоступные.

С недавних пор, убедившись в благочестивости жизни ее милости, стал являться ей по ночам святой Станислав.

Сначала святой только благословлял прилежную в молитве женщину. Но однажды, едва он явился с неба – откуда же еще! – раздалось чудесное пение.

На следующую ночь чудо повторилось, но за сладостным пением последовала великолепная успокоительная музыка небесных сфер. Святой Станислав подошел к даме, предложил ей руку и повел в залу, где горели свечи, столы были накрыты, а святые отцы-иезуиты и пани Деревинская с девушками-служанками стояли у стен. Когда святой Станислав и пани Фирлей вошли в залу, все поклонились им. Святой Станислав усадил ее милость возле себя, пригласил всех за стол и предложил приступить к благочестивой трапезе. Музыка не умолкала. Наоборот, она становилась все живее, наряднее, и наконец грянула мазурка.

Святой Станислав поклонился пани Фирлей и повел ее на середину залы. Святые отцы-иезуиты пригласили юных дев, и танцы гремели до утра.

16

Поразмыслив, пан Мыльский направился в дом к примасу, но принял его не сам примас, а вернувшийся в Польшу епископ Савва Турлецкий.

Пан Мыльский выложил все как на духу.

– Ну что же, – сказал его преосвященство, – поезжайте, сын мой, со спокойной совестью в армию, я сам займусь этим делом, и немедленно. Братья иезуиты не знают никакой меры!

– Я обещал пану дворецкому избавить дом пана Фирлея от напасти, и я должен своими глазами видеть его избавление, ваше преосвященство, – сказал твердо пан Мыльский.

– Я имел честь знать вашу матушку! – вспомнил Савва Турлецкий. – Вы уродились в нее. Что ж, ваша отвага может пригодиться. Давайте-ка все хорошенько обдумаем. Без хитрости тут не обойтись.

Стосковавшись в Риме по забавам, Савва Турлецкий принялся за чужое дело, как за свое. Да и то! Деньги пани Фирлей, уплывавшие к иезуитам, могли бы очень поправить дела его преосвященства, чьи владения находились под властью казаков. Бедный епископ, сокрушаясь о бедствиях своих, уже подумывал: не обратиться ли ему в православие с пользой для себя, как некогда он весьма удачно перешел из православия в унию. История с пани Фирлей отвлекла его преосвященство от грустных мыслей.

Дворецкий провел их в замок потайным ходом, а во время вечерни, когда иезуиты были в замковом храме, сумел спрятать пана Мыльского и его преосвященство в покоях дворца.

Святое празднество началось по заведенному ритуалу.

Слуги зажгли свечи и поставили на столы кушанья и вина. Пани Фирлей пока что в одиночестве молилась на коленях перед большим, в рост человека, распятием, поставленным в нише. Когда рыдания стеснили ей грудь и она воскликнула: «Господи! Господи!» – раздалась небесной красоты музыка и из ниши за распятием явился одетый в римскую тогу святой Станислав. Тотчас распахнулись двери, и в залу вошли дамы-служанки во главе с пани Деревинской и отцы-иезуиты. Все сели за стол, откушали. Снова раздалась музыка, но теперь это был полонез. Святой Станислав отер рот платком, встал и повел пани Фирлей в центр залы, и все встали и пошли танцевать. Музыка была прозрачна и безмятежна, дамы и их кавалеры в сутанах оживлены. И вдруг раздался то ли удар грома, то ли мебель какая-то упала и рассыпалась, но только центральная дверь отворилась, будто ее ветром толкнуло. Танцующие смешались в недоумении, музыка оборвалась.

В черном дверном проеме появился апостол Петр с золотыми ключами в руках, лысый, в голубой мантии.

– Подойди ко мне! – громовым голосом приказал апостол Петр святому Станиславу.

Тот оставил пани Фирлей и повиновался.

– Так-то ты блюдешь святой чин! – разгневался апостол. – Ты здесь танцуешь, а я всю ночь жду тебя с моими ключами и не могу затворить неба!

И он с силой треснул святого увесистой связкой ключей по голове. Да тотчас взъярился и бил так сильно, что у несчастного брызнули из глаз слезы.

– Сознавайся, негодник, перед этой добродетельной дамой, кто ты и откуда, не то забью тебя до смерти!

– Я все скажу! – закричал Лже-Станислав. – Я монах киевского монастыря Иоанна. Нас разорили. Я спасался бегством.

– Вот и хорошо, что сознался, – сказал апостол Петр. – Теперь и я вам представлюсь. Епископ униатской церкви Савва Турлецкий.

Отцы-иезуиты покинули своих дам и двинулись было к апостолу-епископу, но в залу вошел пан Мыльский в боевых доспехах и с ним слуги под водительством дворецкого.

– Обман! Постыдный обман! – Пани Фирлей среди замерших участников сцены прошла на свое место за столом, села.

– Воды! – воскликнула пани Деревинская.

– Нет! – сказала пани Фирлей. – Все – вон! Дворецкий, распорядитесь, чтоб шайка иезуитов тотчас покинула замок, и чтоб с пустыми руками. Обыскать до белья, перед тем как их выкинут в ров.

– Ваша милость! – Пани Деревинская сделала шаг к пани Фирлей.

– Я сказала – вон! Всем – вон!

Девицы и отцы-иезуиты кинулись к двери, где слуги дворецкого тотчас хватали монахов и тащили в башню, чтобы вытрясти и выбросить.

– Вот мы и встретились! – сказал Савва Турлецкий, подходя к пани Деревинской.

– О, ваше преосвященство! Я исстрадалась без вас, – сказала пани с чувством.

– Как видите, я прибыл в самый разгар ваших страданий. – Его преосвященство улыбался. – Надеюсь, дворецкий даст нам приют до утра, а утром и лошадей до города.

– Ваше преосвященство! – воскликнул добрый слуга Фирлея. – Мы вечные должники ваши да еще доброго пана Мыльского!

* * *

Наутро Савва Турлецкий и пани Ирена Деревинская укатили в Краков, и пан Мыльский получил от дворецкого полное боевое снаряжение, коня, полтысячи талеров, пятерых драгун и отправился на помощь гетману Фирлею и королю.

Глава шестая

1

Хмельницкий сидел на высоком дубу, как старый ворон. Сверху ему было видно: королевская пехота, одетая в немецкое платье, неторопливо, без опаски переходит по двум наведенным мостам через Стрипу, вышедшую из берегов после ливневых дождей. Следом за пехотой переправился полк настоящих немцев. У наемников и строй, и выправка отменные. Было их тысячи две, не больше. Подтягивался к Стрипе литовский обоз, который вел подканцлер Казимир Сапега.

Над Стрипой стоял туман, моросило.

«Теперь отряд Богуна заходит полякам в тыл у села Метены, – прикидывал Хмельницкий расстановку сил. – В лагере короля, на холме под Млыновцами, солдаты варят обед, дым от костров, прибитый дождем, по земле стелется… Не торопятся. И разведки никакой!»

Богдан сокрушенно крякнул. Он всю жизнь свою принадлежал этой армии, великой польской армии, которую почитал за непобедимую. И что же он видит теперь? Полная беспечность. В дубраве за лесом стоит огромный татарский кош. За рекой с сорока тысячами казаков ждет сигнала Данила Нечай. Казачьи полки заходят королевскому войску в тыл. Два полка нацелились на село Грабковцы, чтобы расчленить армию, отрубить ей хвост. А великие гетманы, канцлеры, генералиссимус и сам король ничего не ведают. Не ведают о том, что битва, еще не начавшись, проиграна и что всем им уготована доля бахчисарайских пленников.

По мостам потянулся литовский обоз, пошли литовские хоругви.

Богдан достал из-под кунтуша красный платок, взмахнул им. Тотчас пальнула пушка, и вместо эха – в Зборове и по селам ударили во все колокола.

Лавина татар выкатилась из дубравы, напала на перешедшее реку войско.

Хмельницкий осторожно спустился с дуба, вошел в палатку. Ему дали полотенце. Он вытер мокрое от дождя лицо, скинул черный плащ, надел белый, сухой. Иван Выговский налил в кубок вина, поднес гетману. Тот посмотрел на писаря с укором:

– Рано вино пить, да и не с чего пока что.

– Не застудился бы! – сказал Выговский, досадуя на свою оплошность.

– Сегодня всем будет жарко! – Гетман кивнул Тимошу на дуб: – Погляди!

– Как капусту рубят! – крикнул Тимош сверху. – Немцы все полегли. На мосту давка. Бегут… Кто вплавь спасается!

Не готовые к бою поляки иноземного строя и сами немцы, расположившиеся на обед, были уничтожены почти полностью. Подканцлер Сапега попал в плен, но литовцы собрались с мужеством, ударили на татар, отбили предводителя и, сметая с моста повозки, ушли за реку.

Потери у них были чувствительные. Больше тысячи жолнеров легли над рекой Стрипой.

Тем временем у села Метены конница Богуна напала на пехотный полк князя Корецкого, шедший в арьергарде. Спасся тот, кто притворился мертвым да у кого была лошадь.

Под Грабковцами польский Перемышльский полк посполитого рушения выстоял, отбил нападение, занял оборону и послал гонцов за помощью. Шедшие к переправе хоругви драгун и венгерская пехота повернули назад, нанесли казакам ответный удар. Казаки дрогнули, но появились беглецы из-под Метен, а за ними конница Богуна. Началось беспорядочное общее отступление к Зборову.

– Твой черед, Тимош! – сказал Хмельницкий.

Тимошу подвели его желтого коня. Конь задирал голову, скалил в улыбке пасть, дрожал, предвкушая игру, где все будет взаправду: жизнь и смерть, где надо скакать, опережая удары, замирать на всем скаку, пропуская безглазую мимо, кидаться в стороны, лететь отважно на виду у всех дьяволов – обыгрывать!

Тимош без рисовки сел в седло, рысью поехал к лесу, где стоял его полк. Повел своих отпетых рубак к Зборову.

2

Король сидел на белой лошади и смотрел на бушующий вокруг беспорядок.

«Что же я могу поделать, если все побегут?» – думал он, не понимая, кому отдать самый грозный, самый разумный приказ, только вот какой приказ?

Увидал коронного марша́лка, краковского воеводу Любомирского, подскакал к нему. Полуприказал-полуспросил:

– Надо табор ставить…

– Рыть окопы! Ставьте возы! Табор ставьте! – поскакал с приказом короля пан Любомирский.

И король вдруг догадался о главном: у войска нет командира! Оно погибнет, не получая приказов.

– Тогда приказывать стану я!

Он поскакал наперерез хоругвям, уходившим к Зборову, где уже появились татары и казаки Тимоша и на который, покончив с литовским обозом, нацелился Нечай.

– Назад! Не покидайте меня, панове! Не покидайте отчизны! Памятуйте славу предков ваших! – кричал король.

Ухватился за древко знамени, вырвал его из рук хорунжего, повел хоругвь назад, где уже спешно ставили возы в привычный для поляков табор.

Суматошная россыпь отрядов со всех сторон потянулась к табору, в единый клубок, столь же грозный, как пчелиный рой. Табор – крепость. Может, более надежная, чем каменная. Да ведь к Зборову надо было бы и прорываться. Его уже окружили казаки, и татары к нему приступали.

Наконец пришла долгожданная ночь.

– Поздно ударили! – сокрушался Хмельницкий. – Мы бы их уже сегодня добили.

– Теперь они табор устроят, и сразу их не возьмешь, – сказал прибывший на совет Данила Нечай.

Все помолчали, вспомнив неприятное – Збараж до сих пор держался. Вишневецкий не знал, что хан и Хмельницкий, оставив малое число войска на попечение обозного Ивана Черняты, ушли встречать короля.