Текст книги "Люба Украина. Долгий путь к себе"

На следующее утро до зари их разбудила пушечная пальба. Пушки били по табору. Летела щепа. Метались живые вокруг убитых и раненых, не в силах бежать и спасаться, потому что убитыми и ранеными были ребенок у матери и мать у ребенка.

Табор, к ужасу своему, заночевал по соседству с крестьянской залогой, которая, разорив шляхетские гнезда в округе, двинулась искать казачье войско. Табор беженцев был велик, и крестьяне, не ведая, какой это перед ними враг, палили из трех своих пушек от страха.

Павел Мыльский повел охотников в отчаянную атаку, а табор, без всякого строя и порядка, помчался вразнос наутек и – какое же счастье! – налетел на татар, на какого-то нагайского мурзу, пришедшего на Украину поживиться.

Пани Мыльская настегивала лошадей и увидала: спасения нет. Наперерез скакали трое, а сзади догонял еще один. Налево – кутерьма из повозок, направо – угор: лошади наверняка завалятся, и повозку расшибет. Угор переходил в ложбину, а за нею всего-то в сотне-другой шагов стояла кудрявая, густая роща.

Пани Мыльская повернулась к Рахили. Крикнула:

– Я остановлю лошадь, и бежим. В лес!

Осадила лошадей. Спрыгнула с повозки, схватила меньшую девочку и побежала вниз, по ложбине. Не оборачиваясь, чтоб не упасть, не потерять драгоценных мгновений, но боковым зрением она видела – татарин, настигавший их сзади, повернул коня за ней.

– Господи, не выдай!

Все дрожало в ней, она прижимала к себе девочку и бежала, бежала, чувствуя, что еще шаг – и упадет, что нет больше сил, совсем нет.

И ей вдруг представилась будущая жизнь: обрюзгший татарин опускает в таз грязные ноги, и она трет ему пятки, согбенная от старости и покорности. Трет усердно, но татарину что-то не понравилось, и он пинает ее, шляхтинку.

Может, это видение, этот пинок и не дал ей упасть. Она добежала до леса и остановилась за первым же деревом, потому что в глазах было темно, а ребенок выпал у нее из рук.

Пришла в себя оттого, что рядом кто-то смеялся…

Это был тот самый татарин. Он был всего шагах в десяти. Не торопясь готовил аркан, чтобы набросить его на беглянку.

Пани Мыльская, как во сне, шарила по поясу, искала рукоятку пистолета. Пальнула не целясь.

Татарин удивленно откинулся в седле и медленно стал клониться головою к шее коня.

Пани Мыльская подхватила ребенка и рванулась в лесную чащу.

Скатилась в овраг, нырнула в зеленый омут кустарника. Залегла, жестом приказывая девочке молчать, и девочка молчала, привыкнув в дороге быть зверьком, которого ловят. Где-то совсем близко перекликались татары. Они, видно, решили найти убийцу товарища, но лес их пугал, и скоро голоса смолкли. Пани Мыльская лежала еще, может быть, час или два, боясь выдать себя. Лес шумел успокоительно, девочка заснула, и пани Мыльская рискнула выйти на разведку.

Она запомнила место и, оглядевшись, решила выйти из оврага по боковому распадку. Едва она свернула в этот распадок, как лицом к лицу столкнулась с женщиной, сидящей под корневищем вывернутого бурей дерева. Женщина сделала знак замереть.

Пани Мыльская замерла, ничего подозрительного не услышала и пробралась в убежище под корневищем.

– Они все остались на поле. Добыча огромная, надо ее поделить.

– Тогда не лучше ли уйти в глубь леса? – встревожилась пани Мыльская. – Я унесла чужого ребенка. Боюсь, девочка скоро проснется, поднимет плач, и нас найдут.

Женщина смотрела на пани Мыльскую с надеждой. Это была великосветская пани, измученная дорогой, но живучая. Она умела повелевать множеством слуг, но не умела жить без этих слуг, не умела быть одной среди огромного мира. В дороге она поняла, что ее спасение зависит от того, насколько быстро и точно она сумеет исполнять волю, может, и низкорожденных, но опытных людей. Она была не прочь подчиниться этой внезапно появившейся пани, как в прежней жизни приходилось подчиняться рукам портних. Портнихи создавали ее для очередного праздника, пани могла вернуть ей саму жизнь.

* * *

Девочку несли по очереди. Шли в глубину леса, не ведая перед ним страха: столь ужасным казался невольничий рынок в Гезлёве, куда отправляют татары свою живую добычу.

Долго шли молча. Вышли к старой гари.

– Отдохнем, – сказала пани Мыльская, усаживаясь на поваленное дерево.

– Не пора ли нам представиться друг другу?

– Я – пани Мыльская, а эту девочку мать называла Лолой.

– А я… – Женщина быстро, вопросительно посмотрела в лицо пани Мыльской и сказала совсем тихо: – Я – Софья Четвертинская.

– Вы дочь пана Четвертинского?! – удивилась пани Мыльская. – Как же вы очутились в этом таборе? Ведь у вашего отца, должно быть, сильный и большой отряд?

– Отца нет в живых, – сказала пани Софья.

Был только полдень. Солнце стояло в зените.

– Куда же мы пойдем? – спросила с тоской пани Софья.

– Мы будем идти по солнцу, на закат. Когда-нибудь лес кончится.

Пани Софья закрыла глаза.

– Я уже столько всего испытала, что лучше бы умереть, но не умерла… После всего, что сделали со мной, с моим отцом, с моей матерью, сестрой, – мне все-таки хочется жить. Я презираю себя, заранее зная, что буду цепляться за жизнь, какие бы унижения ни выпали на мою долю…

– Что же в том плохого, что жить хочется, – сказала пани Мыльская. – Но если все это когда-нибудь кончится, мы будем знать цену каждому покойно прожитому дню!

У живота своя логика. Маленькая Лола заплакала. Ее плач вспугнул лося. Огромный зверь, ломая сучья, выскочил из чащобы и пробежал совсем близко, казалось, что лес расшибается вдрызг от столкновения с короной его могучих рогов.

– Мы пропадем! Уж лучше бы отдаться татарам. – Пани Софья села на землю. – Нас волки сожрут. Мы околеем с голоду.

– Умереть с голоду в летнем лесу – грех, – сказала пани Мыльская. – Вон какие грибы на нас смотрят. Истые боровики.

Пани Мыльская сняла с пояса кожаный мешочек, достала из него трут и огниво. Сама разложила и запалила костерок.

– Что вы сидите? Работайте! – прикрикнула она на Четвертинскую. – Собирайте грибы. На первое у нас будет жаркое.

Грибы пани Мыльская порезала, насадила на очищенные от коры ветки, изжарила на углях.

– Изумительно вкусно! – удивилась пани Софья. – Вот бы соли немножко.

Пани Мыльская невозмутимо сняла с пояса еще один мешочек и отсыпала из него крошечную щепотку соли. Соль была дорогая, а война все поднимала и поднимала цены.

Только на четвертый день выбрались они из лесу.

Добрели до местечка, где их приютил православный священник.

Пани Софья радовалась избавлению от татар, радовалась, что страшный для нее лес тоже стал прошлым, и она твердила священнику, пани Мыльской, прислуге священника, что, как только закончится война, она, Четвертинская, всех, кто сделал ей доброе, наградит, не пожалеет отдать половину состояния сердобольным людям.

Мирная жизнь мирного местечка кончилась уже на второй день по их прибытии.

Сначала жители подумали, что пастух сдурел и гонит коров: во-первых, намного раньше времени, а во-вторых, с другой стороны. Но это был иной пастух, и стадо у него было иное. Пастуха звали Война, он пригнал киевский казачий полк пана Антона Ждановича.

Узнал полковник Антон, что у священника в доме прячется пани Софья Четвертинская, и тотчас явился поглазеть на знатную деву, а поглазев, приказал затеять пир.

– Я человек гонимый, истерзанный казаками, мне не до пиров, – ответила гордо пани Четвертинская, приготовляя себя к новым насилиям. – Мы бежали неделю назад от татар, бродили по лесу. Навряд ли я украшу ваш пир моими лохмотьями.

Полковник Антон послал джуру в обоз принести для пани всяческих нарядов и украшений.

– Главное – выжить! – твердила, как в лихорадке, пани Четвертинская. – Выжить теперь. Потом жизнь будет прежняя, для тех, кто выживет теперь. Можете осуждать меня, но я лягу к нему в постель. Ко всему их полку, лишь бы выжить… Чтоб у меня было – потом.

– Умереть после стольких мук глупо, – сказала пани Мыльская. – Ты живи. Боюсь только, что твое «потом», на которое ты надеешься, за ними, за казаками, и никуда мы от этого «потом» не сбежим.

Полковник Антон увел пани Софью на пир, а на пиру, захмелев, объявил, что женится.

– Пусть паны знают наших!

Тотчас привели священника, заставили облачиться, отпереть церковь. И всем на диво глубокой ночью случилось венчание казака Антона Ждановича и пани Четвертинской.

Нет, казачья старшина не дремала. Пользуясь правом сильного, она спешила породниться с лучшими домами Польши. Полковник Антон открыл счет этим странным венчаниям. В том же сорок восьмом году Иван Выговский женился на Елене Статкевич, а еще один из Выговских, Христофор, такое отчубучил, что и казакам на диво: насильно обвенчался с Мариной Лаской, содрав с ее головы монашеский колпак…

Киевский полк вскоре ушел на соединение с Хмельницким, под Старо-Константинов, а пани Мыльская осела в том тихом местечке, ожидая конца войны, спрашивая у перехожих людей об одном: «Не встречали где пана Мыльского?» И странники отвечали, подумав: «Нет, не встречали».

За все это время однажды только и порадовалась пани Мыльская. Среди беженцев, уходящих на запад, встретился родной дядя девочки Лолы. Взял ее с собой. Дядя – не отец с матерью, но родня близкая, кровная.

– Ох, война, война! – вздохнула пани, провожая девочку до околицы.

У войны и на детей рука поднимается.

Адам Кисель двигался на переговоры с Хмельницким невероятно медленно, сто двадцать верст от Ровно до Старо-Константинова одолел за месяц. На то были многие причины. Правда, сенатор неустанно слал гетману письма, отправлял посланцев. Гетман на письма отвечал, но посланцев задерживал. У гетмана были свои причины не спешить с переговорами.

Двадцать пятого июля Максим Кривонос взял очень сильную крепость Бар. Город стоял на реке Ров, притоке Южного Буга. Плотина делала реку полноводной, вокруг города и замка разливались озера и пруды, подступиться к крепости было непросто, но войско Кривоноса уже привыкло брать города.

Удар был нанесен с воды и с суши.

Комендант Бара, сын великого коронного гетмана Павел Потоцкий, отдал приказ не пускать в город беженцев, опасаясь якобы болезней, а на самом деле не желая делиться с пришельцами продовольствием, ибо собирался выдержать долгую осаду до прихода коронного войска.

Дети и женщины, старики и старухи, составлявшие большинство среди тех, кто искал убежища в Баре, попали под перекрестный огонь казачьих и польских пушек и мушкетов.

Плотность огня была убийственна, и казаки пустили к воротам Бара «гуляй-города». Чтобы устроить их, они разобрали по бревнышку целую деревню и сколотили башни на колесах. Под прикрытием «гуляй-городов» на приступ шли крестьянские купы. Сами казаки атаковали город с воды, а чтобы не дать противнику вести прицельный огонь, зажгли на плотах сырую солому. Удушливый густой дым повалил на Бар, и его защитникам пришлось палить наугад.

Осажденные растерялись. «Гуляй-города» – затея московского войска. Не означало ли это появление под стенами Бара московских воевод?

Павел Потоцкий приказал добыть верные сведения, но было уже не до разведки. Плотное кольцо осады сжималось, пошли пожары, и в этом чаду мещане открыли сразу несколько ворот. Бой завязался на улицах Бара. Потоцкий укрылся в замке, но продержался в нем сутки. Мещане опустили мосты через рвы, и Павел Потоцкий был схвачен и доставлен в лагерь Максима Кривоноса.

Больше всего в этом сражении досталось беженцам, почти все они были истреблены.

Захватив порох и пушки, среди них четыре стенобитных орудия, Максим Кривонос двинул свою армию на последний оплот Речи Посполитой на юге Украины, на Каменец-Подольский.

Адам Кисель знал о новом страшном поражении шляхетского войска, но не сдался. Он умолял казаков и шляхту прекратить истребление друг друга, но никто его не слушал. Князь Вишневецкий на очередное увещевание не сближаться с казачьим войском ответил дерзостью: «При обнаженной сабле переговоры идут быстрее». Только сенатор договорился с казаками о проезде к Хмельницкому, для чего обменялись заложниками, как Вишневецкий напал на город Сокол. В отместку казаки убили польских заложников и взяли без боя Луцк.

Польская армия под водительством трех полководцев, Доминика Заславского, Николая Остророга и Александра Конецпольского, во второй половине августа наконец двинулась от Глинян мимо Збаража к Чолганскому Камню, где и соединилась с Вишневецким.

Богдан Хмельницкий, готовясь к решительному сражению, вернул Кривоноса из похода на Каменец-Подольский, соединился с ним и тотчас покинул Старо-Константинов. Гетман, ожидавший прихода крымского хана, ради выигрыша времени жертвовал удобными, укрепленными позициями. Он расположил свое войско под Пилявой.

А между тем города один за другим переходили под власть казаков. Были взяты Сатанов, Гусятин, Скалат, Ореховец.

За лето 1648 года сто тридцать четыре города и местечка, четыре тысячи двести деревень и слобод были освобождены или сами освободились из-под власти поляков.

Жалобные письма летели в Варшаву.

«Все совершается по воле Хмельницкого, который, лежа обозом под Янушполем, отправил свою саранчу в разные стороны, желая нас, разделенных, уничтожить своей массой», – писал один, а другие ему вторили: «Ради Бога, спасайте, ваши милости, хоть стены и костелы, если нас, братьев, не хотите спасать…» «Ежедневно, ежечасно гнусная измена, ненасытно жаждущая нашей крови, ползет и, неся пожары, приближается уже под самые львовские стены. Нет ничего заветного, нет ничего безопасного, ничего надежного! Уже в самом городе открывается явная измена…»

Не эти письма удивительны, удивительно другое: тревога, трезвое понимание серьезности момента уживалось в поляках с молодецкой беспечностью.

Падишах Турции Ибрагим приказал старой своей наложнице искать для него пригожих дев в истамбульских банях. Сводница высмотрела для своего повелителя красавицу Регель, дочь муфтия. Падишах Ибрагим приказал взять Регель в Сераль, но муфтий воспротивился воле падишаха. Он так ответил чаушам Ибрагима: «Дочь муфтия – не невольница. Падишах может взять Регель только в том случае, если заключит с нею супружеский союз. Но падишах и на это не имеет права. Во-первых, у него уже есть все четыре законные жены, а во-вторых, существует освященный веками молчаливый договор между народом и падишахом, по которому последний не может взять в гарем турчанку, ибо жительницы гарема – невольницы».

Падишах Ибрагим послал свою старую наложницу к самой Регель, соблазняя нарядами и драгоценными камнями.

Но Регель вручила наложнице алмаз, ибо врученный алмаз – знак неподчинения воле падишаха.

Через несколько дней дочь муфтия Регель была схвачена на улице, но в Серале она не подпустила к себе Ибрагима. А муфтий за сочувствием и справедливостью обратился к суду народа. Первыми заволновались янычары, падишах отправил Регель в дом ее отца, но было поздно.

* * *

– Но было поздно! – воскликнул Ислам Гирей, сверкнув глазами на младших братьев. – Помните! Никакая власть не освобождает государя от уз, наложенных самим народом на себя и своего повелителя для обуздания страстей. Оборвать эти узы – значит предстать одному перед всеми людьми… Дальше, Сефирь Газы. Дальше…

– О великий хан, я должен открыть тебе всю правду, – продолжал диван-эфенди, только что прибывший из Истамбула. – Корень этой правды заключается в следующем: янычары ненавидели визиря Мегмета. Когда-то капудан-паша Жузеф предпочел быть удушенным, нежели покориться нелепому приказу падишаха: вести войска по бурному зимнему морю на осаду острова Крита. Войска, узнав о смерти полководца, возмутились, но великий визирь Мегмет разными тайными способами умертвил главных начальников янычарского войска. И вот теперь, когда великий муфтий собрал всех недовольных в мечети, янычары снова взбунтовались и стали искать великого визиря, чтобы убить. Мегмет прибежал в Сераль искать защиты у падишаха. И падишах Ибрагим послал к великому муфтию бостанджи-пашу с приказом, чтоб все немедленно разошлись по домам. Но великий муфтий не оробел и направил к падишаху с бостанжи-пашой фетьфь, в которой великий визирь был осужден на смерть.

Янычары затворили все ворота Истамбула…

Сефирь Газы приметил хищные огоньки в глазах Ислам Гирея.

«Да ведь он смакует каждое слово из моего рассказа о падении Ибрагима!» – вдруг догадался Сефирь Газы и поостерегся украшать повествование новыми деталями.

– Весь город ужаснулся, – продолжал рассказ диван-эфенди, воодушевляясь, – но Ибрагим-падишах был тверд, как никогда. Словно разум вернулся к нему.

– Дураку и ум во вред, – засмеялся Ислам Гирей. – Я слушаю, Сефирь Газы. И вы, братья, слушайте сию поучительную историю.

– Падишах Ибрагим сказал: «Визирь, может, и виновен, но он мой зять, зять падишаха, а падишах не желает смерти родственника». Тогда великий муфтий явился в мечеть Ая-Софью и произнес перед народом слова правды. Он сказал: «Падишахом Мурадом IV оставлена империя в цветущем состоянии. Едва минуло десять лет после его кончины, и что же мы видим? Области разорены, государственная казна истощена, флот обращен в ничтожество. Христиане овладели частью Долмации, морские суда венецианцев осаждают замки на Дарданеллах, многочисленное ополчение правоверных почти полностью истребилось. Виновник всему этому один только человек, который данную ему власть омрачил неправосудиями, который лишен от природы всякой способности царствовать нами».

В Ая-Софье был назначен преемник великому визирю. Это был восьмидесятилетний старик по имени Мурад. Он давно уже не занимался делами, хотя имел должность начальника над сипахиями. Старца привели в Сераль, и он сказал падишаху Ибрагиму:

«Против моей воли избрали меня преемником великого визиря. Заклинаю тебя, великий государь, пошли им голову Мегмета. Смерти его требуют янычары и все улемы».

Падишах Ибрагим исхлестал старика по щекам.

«Пес! – кричал он. – Ты возжег мятеж, алкая стать визирем. Я погашу мятеж. Ты первый увидишь, как я умею управляться с бунтарями».

Услышав о таком приеме их посланца, янычары взялись за оружие. Регель и ее отец отправились к матери падишаха, старой валиде Кезем-султан. После быстротечных переговоров валиде-султан вышла к янычарам, покрытая фатой. Евнухи несли перед ней опахала и дымящиеся жаровни. Это был знак, что она согласна свергнуть с престола сына.

Янычары захватили и разграбили дворец великого визиря, и, отводя угрозу штурма Сераля, Ибрагим был вынужден выдать бунтовщикам Мегмета. Его тотчас казнили.

Но восставшие уже хотели большего!..

– Но восставшие уже хотели большего! – повторил Ислам Гирей и помрачнел.

– Великий муфтий направил в Сераль янычарских начальников: падишах Ибрагим должен явиться в Ая-Софью и дать ответ улемам о своем управлении государством.

Падишах разорвал фетьфь. Он пригрозил, что убьет великого муфтия, но янычарский ага ответил ему: «Твоя собственная жизнь, а не муфтиева, в опасности. Разве только я упрошу, чтоб тебе дали окончить дни твои в темнице».

«Неужели нет среди вас верных, которые не пощадили бы жизни, защищая меня, падишаха?» – воззвал он.

Ему ответили молчанием.

– Ему ответили молчанием, – как эхо повторил Ислам Гирей.

– Падишах Ибрагим побежал к матери, но она потребовала отречения.

В это время великий муфтий прислал новую фетьфь: «Султан – нарушитель Корана – есть неверный и недостоин владеть мусульманами».

Ибрагима из покоев матери отвели в темницу и туда же отправили его престарелых невольниц.

На престол возвели сына Ибрагима, малолетнего Магомета IV.

Сефирь Газы, закончив рассказ, молчал.

Ислам Гирей поднял глаза на братьев.

– Я позвал вас для того, чтобы обдумать совершившееся, – повернулся он к диван-эфенди. – Ты, Сефирь Газы, говорил много, скажи еще, что ты думаешь…

Вопрос был похож на ловушку.

– Ныне в Истамбуле о себе думают, – ответил Сефирь Газы.

– Цветущий сад крымского хана не увянет столь долго, сколь хану будет сопутствовать удача в набегах, – сказал Ислам Гирей. – Пока у истамбульского наездника рука не держит узды, нам следует позаботиться о том, чтоб у каждого татарина переметная сума была наполнена золотом сверх меры, чтоб, вывались из этой сумы серебряный талер, – татарин нагнуться поленился бы.

– Великий хан, гетман Хмельницкий уже полтора месяца бездействует, ожидая твоего прихода, – сказал калга.

– Собирай войско! С войском пойдешь ты, калга, чтобы новые истамбульские власти не посмели обвинить меня в неподчинении.

– О, великий, дозволь сказать слово, – поклонился хану нуреддин. – Калге понадобится некоторое время для сбора войска, а столкновение между Хмельницким и региментариями Речи Посполитой может произойти в ближайшие дни. Не следует ли тебе, великий государь, отослать к гетману Войска Запорожского Тугай-бея с его людьми?

– Вместе с Тугай-беем в знак дружбы и твоего доверия, великий хан, можно было бы отпустить к гетману его сына, – подсказал Сефирь Газы.

– Да пошлет Аллах победу батырам Крыма и всем друзьям нашим.

Хан Ислам Гирей умел слушать и принимать дельные советы.