Текст книги "Люба Украина. Долгий путь к себе"

С веток черного, набухшего от весенней влаги дерева падали в черную неподвижную воду крепостного рва шепелявые капли.

На крепостных стенах, как паутина, клочьями висел туман.

– Сонное царство, – сказала вслух пани Ирена и зевнула.

Огромные деревья старого кладбища укрывали древние склепы.

«И они тоже мыкались, подличали, хитрили, чтоб добыть почести, деньги, поместья», – подумала и улыбнулась снисходительно.

У нее было большое преимущество перед сильными мира, мира минувшего – она была живая. Она была красивая. Она хотела впредь жить богаче и щедрей, чем ее родители. Она хотела слуг, драгоценностей, дворцов. Она захотела всего этого тотчас, и слезы горчайшего нетерпения задрожали у нее на ресницах. Ведь все это имеет ценность, когда ты молод, надо спешить, спешить… А на пути к цели – Хмельницкий. Можно потерять и те крохи, которые добыты тратой сердца и совести.

Возле лавки грустного еврея, носатого, лопоухого, еврейка-мама спорила с еврейкой-дочкой. Мама – ни обойти, ни объехать – маленькая, красная, охала и причитала, словно ее обобрали. Дочка, тоненькая, как козочка, с лицом удивительно бархатистым и матовым, с глазами умницы и печальницы, едва слышно говорила «нет» и трогала рукою нежно-розовую ленту, тогда как мама желала для нее ярко-зеленую или столь же яркую алую.

Лавки в торговом ряду были скромные, и богатые, и очень богатые. Одни покупатели пришли купить, другие – поглазеть на товары и друг на друга, узнать, что свершилось за ночь в городе и во всем Божьем мире. Были и такие, кто явился на люди показать лишний раз вошедших в возраст своих отпрысков и заодно свой достаток, а потому одетых, как на королевский прием.

«Неужели эти люди не подозревают даже, что бочки с порохом подняты из подземелий и фитили зажжены?» – думала пани Ирена, озирая с недоумением беззаботную жизнь города.

Она вернулась в гостиницу, и тотчас в ее комнату постучал слуга, посланный за Ханоном Михелевым.

Ханон впорхнул райской птичкой, залепетал слова любви, но пани ухнула на него ушат ледяной воды:

– Я приехала в Немиров, перенеся ужасную весеннюю дорогу и заплатив за рискованные переправы кучу денег, приехала с тем, чтобы продать мои заводы в Тульчине.

Ханон заморгал глазами.

– Пани Ирена, я не понимаю… разумно ли теперь, когда…

– Разумно, – твердо сказала пани Ирена. – Продать я их хочу сегодня же и, разумеется, выгодно. С каждой лишней сотни вы получите двадцать… нет, двадцать пять злотых.

– Позвольте мне сесть, – жалобно попросил Ханон. И упал на колени. – Что случилось? Вы разлюбили меня. О, я погибаю!

– Душа моя, я помогу вам воскреснуть. Сядьте!

Ханон поднялся с колен, сел к столу.

– Князь Вишневецкий, владеющий Немировом, продал мне прекрасный земельный участок, о котором вы мне говорили. Я осмотрела его и нашла, что все ваши слова о нем отвечают действительности. Так вот, душа моя, несите деньги – и земля ваша.

– Я подумал, что вы, пани Ирена, продаете заводы в Тульчине, с тем чтобы развернуть дело в Немирове… Нет-нет! Я отказываюсь понимать, что стряслось, что?

– Милый Ханон, вот вам моя тайна. Я стала умной и, кажется, излечилась от жадности… Надеюсь, вы оцените мою откровенность.

– Сколько вы просите за вашу землю? – пряча глаза, спросил Ханон.

– Не более того, сколько она стоит. Я нашла город Немиров устроенным, а людей его зажиточными. Это значит, что сама здешняя земля рождает деньги… Ступайте к своему кагальному начальству и решите о цене. Ждать я вас буду до полудня. И ради нашего прошлого – одинаково нам дорогого – не заставляйте меня искать других покупателей. Я тороплюсь в обратную дорогу. Мой старичок отбыл по делам в Рим, и я воспользовалась его отлучкой.

Ханон снова упал на колени, облобызал у пани ножку, но пани Ирена эту выходку перенесла спокойно.

Уже в тот же день пани Ирена могла бы покинуть Немиров, но задержалась еще на сутки. Попросила Ханона найти ей двух людей, на которых можно было бы положиться в случае нападения. Ханон людей нашел.

Подсаживая пани в колымагу, он посмотрел на прощание в ясные глаза ее и спросил:

– Все дела сделаны, и ничего уже не воротишь. Скажите правду, Ирена, почему вы продали заводы и землю?

Она наклонилась к его точеному мраморному уху и шепнула:

– Я боюсь Хмельницкого.

– Кто это?! – отпрянул Ханон.

– Не знаю, но мы все еще услышим о нем.

Колымага рванулась, покатила.

«Действительно, кто он, Хмельницкий, этот писатель писем? – думала пани Ирена. – Почему я боюсь его?.. Чего я боюсь?»

На развилке дорог она велела остановиться: в Польшу или в замок его преосвященства?

Вспомнила о тайнике.

Взяла себя в руки: «Бежать я всегда успею!»

Колымага покатилась в глубь Украины, но сердце попискивало, покалывало: «А успею ли?»

Гетман Потоцкий привел на Украину армию. Адам Кисель писал слезные письма. Он увещевал Потоцкого быть осторожным. Ради бога, не надо войск! Войска обязательно восстановят против себя мирных людей. К чему столько шума из-за какого-то взбунтовавшегося сотника?

Адам Кисель писал королю. Умолял вернуть Потоцкого из похода. Неразумная горячность какого-либо шляхтича может стать той самой искрой, от которой вспыхнет весь стог.

Краковский каштелян – великий коронный гетман Николай Потоцкий в эти же самые мартовские дни писал Владиславу IV:

«Не без размышления и основательного рассуждения двинулся я на Украину с войском Вашей королевской милости пана и благодетеля моего. Привели меня к этому весьма важные побуждения: сохранение неприкосновенности и достоинства как Вашей королевской милости, так и самого отечества и его свободы… Казалось бы, легкое дело уничтожить 500 человек бунтовщиков, но если рассудить, с каким упованием и с какой надеждою возмутились они, то каждый должен признать, что не ничтожная причина заставила меня двинуться против 500 человек, потому что эти 500 подняли бунт в заговоре со всеми казацкими полками и со всей Украиною… Хотя я вижу, что этот безрассудный человек Хмельницкий не смягчается кротостью; несмотря на то что не один уже раз посылал я к нему, предлагая выйти из Запорожья, обещая ему помилование и прощение его проступков… Я послал к нему пана Хмелецкого, ротмистра Вашей королевской милости, человека дельного и очень хорошо знающего казацкие нравы, убеждая отстать от мятежа и уверяя словом своим, что и волос с головы его не спадет. Раздраженный этою снисходительностью, Хмельницкий отослал моих посланцев ко мне со следующими требованиями: во-первых, чтоб я с войском ушел из Украины; во-вторых, чтобы полковников и всех их подчиненных удалил из полков; в-третьих, чтобы уничтожил управление Речи Посполитой на Украине…»

И от Хмельницкого приходили письма, но тон их стал иным.

«Ваша милость, я – не мятежник, – убеждал он ротмистра Хмелевского. – Я бью милости краковскому пану челом и прошу его выйти с войском из пределов Украины, поменять начальных людей, действия которых привели к возмущению, уничтожить все постановления, обидные для казацкой чести…»

«Так как Ваша милость, – писал Хмельницкий полковнику Барабашу, – хранили королевские привилеи между плахтами жены своей, то за это Войско Запорожское считает вас достойным начальствовать не над людьми, а над свиньями или над овцами».

– «Слава Аллаху, господу миров милостивому, милосердному, держащему в своем распоряжении день суда. Тебе поклоняемся и у тебя просим помощи. Веди нас путем прямым, путем тех, которых ты облагодетельствовал, а не тех, которые под гневом, не тех, которые блуждают».

Молитвенный коврик хана Ислам Гирея постелен на самом краю гладкого, блестящего, словно лоб истукана, утеса. Под этим каменным лбом три скалы, три каменных идола – хранители вечности, внизу – зажатая утесами лента долины, и в ней крытый красной черепицей Бахчисарай.

Розовый рассвет сливается с розовым пламенем цветущего миндаля. Миндаль обманулся занесенным ветрами теплом, вспыхнул и через день-другой поплатится за доверчивость. В приднепровских степях снегопады, весна задерживается.

Глаза у Ислам Гирея, как две черные иглы, его взгляд причиняет боль. Хан любит поражать зоркостью.

Но здесь, на молитвенном коврике, он совершенно один.

Это единственный час в сутках, когда он не окружен челядью.

Ислам Гирей закончил молитву. Его глаза устремлены на Бахчисарай. Выхватывают фигурки людей на крышах саклей, среди зелени маленьких двориков. Загораживая от света глаза, люди поглядывают на серый каменный утес, где молится по утрам их великий повелитель. Хан на месте, люди благодарят Аллаха и принимаются за работу, но словно бы с оглядкой, словно бы неуверенные в себе. Улыбка трогает жесткие усы Ислам Гирея. Он собирает молитвенный коврик, идет к лошади, садится в седло и достает из саадака лук и три стрелы.

Над каменными идолами с вечера поставлены шесты с чучелами трех воронов. Ислам Гирей поднимается на стременах и, натягивая тетиву, косит глазом на Бахчисарай. Он видит: люди внизу замерли.

Три короткие звенящие песенки – и шесты свободны от воронья. Хан видит, как закипает внизу работа, и смеется во все горло. Если поражены все три птицы – в Бахчисарае легкий день. Сбито две – жди окриков. Хан – на министров, министры – на беев, беи – на простого татарина, а татарин на за что ни про что огреет плеткой своего раба… Ну а если все три птицы остались на шестах – над Бахчисараем гудит черная буря. В такие дни головы людям скручивают, все равно что подсолнухам.

Гикнув коню, Ислам Гирей птицей полетел по зеленой молодой траве напиться утреннего ветра.

Ел он в тот день с братьями – калгой Крым Гиреем и нуреддином Казы Гиреем. Он позвал их в Бахчисарай для совета.

В январе падишах Турции Ибрагим потребовал от Ислам Гирея сто тысяч войска. Падишах воевал с Венецией. На курултае, где были мурзы всех родов, все улемы, и не только тысячники, но и сотники, было решено отказать турецкому падишаху в его требовании.

Ханов ставили и свергали в Истамбуле. Ислам Гирей, противясь воле Ибрагима, рассчитывал на поддержку всего крымского народа, но еще более на недовольство – падишах сыскал нерасположение всего Истамбула. Чтобы смягчить отказ, Ислам Гирей отправил в гарем Ибрагима пятьдесят красавиц и мешок золота для его матери, великой Кезем-султан, пережившей мужа, воздвигавшей на престол и свергавшей с престола по очереди своих сыновей, покуда у нее не остался последний – идиот Ибрагим. Лучшие годы жизни, всю свою молодость Ибрагим просидел в дворцовых тюремных ямах, ожидая неминуемой смерти от руки венценосных братьев. Очутившись на престоле, он за двенадцать лет царствования не поумнел, но звериная осторожность каторжника оставила его.

Все шло прахом. Войны были проиграны, казна опустела, а султана Ибрагима заботило лишь одно – из-за морских сражений с Венецией сократился подвоз из Европы драгоценных тканей, столь нужных гарему.

Власть в стране давно уже перешла к евнухам. Мелочный государь обрастает мелочными людишками. Евнухи дрались за первенство между собой, помышляли о том лишь, где и как добыть себе платье дороже прежнего. Грабили турецких купцов, а потом принялись и за иностранцев.

Дело дошло до того, что все иноземные суда зажгли на мачтах огонь – знак требования правосудия падишаха – и прошли мимо Сераля. С жалобами явились послы Англии Франции, Голландии. Пришлось падишаху раскошелиться и заплатить за шалости своих тонкоголосых любимцев.

Угощая братьев, хан рассеянно слушал анекдоты о выходках повелителя миров, убежища веры падишаха Ибрагима.

– Ты чем-то озабочен, государь! – не выдержал наконец калга Крым Гирей.

– Я позвал вас обговорить одно важное дело.

– Мы готовы идти за тобой хоть в саму преисподню! – воскликнул совсем еще молодой Казы Гирей.

Хан благодарно прикрыл глаза пушистыми ресницами.

– В Бахчисарай приехали казаки. Они взбунтовались против Потоцкого и зовут нас идти на Польшу войной.

– Но разве можно доверять гяурам? – загорячился Казы Гирей.

– Предводитель казаков в заговоре с польским королем. Я давно уже получил известие от верных людей, что этому казаку дадены деньги на постройку судов, на которых казаки должны идти на города Крыма и Турции. Мне доподлинно известно также, что казаки построили всего две лодки и собираются повернуть оружие против своих утеснителей, против польской шляхты. От казаков уже приезжало посольство, и вы знаете, что я его не принял.

Хан замолчал, и тогда заговорил Крым Гирей:

– Я думаю, его надо выслушать.

– Это удивительно: наши заклятые враги предлагают союз. Я не верю им! – закипел Казы Гирей.

– Падишах Ибрагим запретил нам походы на Русь и Польшу. Мне дважды пришлось возвращать мурз из набегов. Тугай-бей собирался в декабре воевать Буданскую землю, а неугомонного Караш-мурзу с пятью тысячами джигитов в январе я вернул из похода на московские украйны. Я остановил мурз не потому, что боюсь гнева падишаха Ибрагима, но у поляков и русских ныне договор. Если в позапрошлом году князь Вишневецкий опоздал перехватить наше войско, то ныне может поспеть вовремя.

– Государь! – Казы Гирей от поразившей его мысли ударил ладонью о ладонь. – Если мы с казаками нападем на Польшу, от союза русских и поляков и следа не останется. Поляки пойдут воевать православную Украину, и православная Москва обязательно вступится за единоверцев.

– Предотвратить нападение казаков на Крым – доброе дело, – сказал калга Крым Гирей. – Но главная польза от союза с казаками в другом. Тугай-бей, Сефирь Газы, Сулешевы – все хотят большой добычи. Запорожские казаки – ключи, их нужно взять. Полные хурджуны вернее клятв. Блеск золота затмит обиды беев и мурз и всю ту распрю, которую мы пережили в прошлом году.

Распря была немалая. Сеймены – постоянная армия хана – ударили челом калге на великого визиря Сефирь Газы. Он-де убавил жалованье, иным совсем не дает, добычу делит неправо. Сеймены грозили прийти в Бахчисарай и убить Сефирь Газы. Хан Ислам Гирей поспешил отставить своего ближнего человека от должности, и тот отбыл сначала в Кафу, а потом в Перекоп к Тугай-бею и Караш-мурзе.

Тугай-бей увел недовольных за Перекоп, в степи, захватил стада и табуны, принадлежащие нуреддину, калге и самому хану, возмутил против них сильные ногайские роды.

Под Акмечетью и Карасевом войска Тугай-бея сошлись с войсками хана. У Ислам Гирея были пушки, и он победил. Тугай-бей снова ушел за Перекоп.

И вот тут-то Ислам Гирей показал себя мудрым ханом. Он отправил к восставшим мурзам Сулемшу Сулешева, человека, которому Тугай-бей доверял, и распря была прекращена. Сефирь Газы занял свою прежнюю должность «ближнего человека», а Тугай-бей получил должность перекопского бея.

Все эти события трудного прошлого года вспомнились царствующим братьям, и хан Ислам Гирей, поглядев в глаза Крым Гирею и Казы Гирею, сказал твердо:

– Я приму посольство казаков.

Уже три дня Богдан Хмельницкий и его посольство жили в Бахчисарае. Поместили их в голой сакле, кинули им охапку соломы и приставили стражу. Обходились хуже, чем с невольниками. Невольников хоть плохо, но кормят, а здесь одна привилегия – сходить на Чурук-су воды зачерпнуть. Вода в ручье грязная, через весь Бахчисарай течет.

– Терпите! – сказал казакам Богдан в первый день.

– Терпите! – сказал во второй, и на третий день был у него тот же строгий сказ.

Пришли за ними в полдень. Сулемша Сулешев пожаловал, а с ним дворцовые люди. Стали спрашивать, как доехали, как спали.

– Сладко спали, – сказал Богдан по-татарски.

– Ай, сладко! – засмеялся Сулешев и пнул сапогом солому. – Молодец, казак!

Татар было четверо. Троим Богдан дал по два талера, а Сулешеву серебряную чарочку.

– Молодец! – засмеялся татарин. – Хорошо по-нашему говоришь, хорошо обычаи знаешь.

Привели казаков в центр города, к звонкоголосому базару.

Взял их к себе в дом купец из армян Аветик-оглы. Сразу же усадил постояльцев за низенький, с вершок от пола, турецкий стол. Подал гостям вина и зажаренного на вертеле барана.

С Тимоша глаз не сводил, подкладывал самые нежные кусочки.

Когда доброе вино размягчило души и освободило языки, Аветик-оглы спросил Хмельницкого:

– Отец, зачем ты взял с собою сына в царство, где слово «казак» – самое ненавистное слово?

– Почтенный Аветик-оглы, – ответил хозяину дома Богдан, – если юность моего сына рождает в сердце твоем тревогу и жалость, то кто же измерит боль отцовского сердца? Скажу тебе, почтенный Аветик-оглы: чтобы весь табун прыгнул в пропасть, первым должен кинуться вожак.

– Мне не понять этого, – сказал Аветик-оглы, – но я в полной мере испил чашу одиночества. Я хотел видеть своего сына самым ловким и знающим торговцем и потому брал его с собой во все дальние страны. Однажды мы поехали, как всегда, вдвоем, а вернулся я один.

– Да ниспошлет тебе Господь облегчение! – воскликнул Богдан и опустил голову в тяжкой задумчивости.

Вечером в дом Аветика-оглы явились слуги с подносами и сосудами. Они принесли изысканные блюда и дорогое вино. Следом за столь щедрым подношением прибыл Сефирь Газы.

– Это тебе от меня! – сказал он Хмельницкому.

Богдан поклонился ближнему человеку хана и поблагодарил его, красивых слов не жалея:

– Да восславим, братья-казаки, щедрость и мудрость человека, который взял на себя труд позаботиться о нас, чужестранцах, о бывших своих противниках, которые ныне уповают на союз!

А чтобы слово не стало одним только звуком, Богдан подарил Сефирь Газы серебряную бабу, сработанную весьма искусно и тяжеленькую, фунта на три чистого серебра. Уж видно, в добром каком доме, а то и во дворце прихватила в свое время казачья рука сию безделицу.

Сефирь Газы растаял, как воск. Сразу заговорил о деле. Спросил, какую помощь хотят получить казаки от хана.

Хмельницкий, прежде чем начинать разговоры, показал Сефирь Газы привилеи короля Владислава IV, из которых явствовало, что польский король намерен послать большое казачье войско не только на Крым, но и за море, на Турцию.

– Я делаю вид, что собираю казаков для морского похода, – сказал Хмельницкий, – но заложил всего две «чайки» – отвести полякам глаза. Я пойду с моими людьми на Украину, чтобы навсегда очистить ее от польских панов. Если хан поможет мне войском, весь полон – его.

– Дай мне грамоты короля, – попросил Сефирь Газы.

– Не могу! Я должен сам показать их великому хану.

Казаки получили свободу, но к хану звать их не торопились.

Вечером пошли казаки помолиться Богу в Успенский пещерный монастырь.

«Полазить бы по горам!» – думал Тимош, мальчишескими жадными глазами глядя на скалы, окружавшие Бахчисарай со всех сторон.

Было тепло. В кустах звенели птицы, одуванчики уже толпились у белых троп.

Слушали в пещерном храме вечерню, когда к Хмельницкому подошел синеокий монах и не столько сказал, сколько повел глазами:

– Тебя ждут.

Богдан тронул за рукав Тимоша. Тимош пошел за отцом.

– Тебя ждут одного, – сказал монах, когда они вышли из-под сводов пещерного храма.

– Это мой сын, – возразил Хмельницкий.

Монах поколебался, но потом, соглашаясь, опустил веки:

– Пошли.

Тропинка прижималась к скале, плутала в кустарнике – и вдруг выбитые в камне ступени наверх.

– Ступайте! – показал монах рукою на ступени.

Богдан скользнул рукой по поясу, проверяя, на месте ли кинжал. Тимош первым шагнул на каменную ступеньку, и отец заметил, как сын на ходу оправил в голенище рукоятку ножа.

– Не торопись! – сказал Богдан Тимошу. – Я пойду первым.

Лестница оборвалась разом. Они стояли на зеленом плоскогорье. Солнце уже село, и его лучи были как растопыренные пальцы ладони.

Только в следующее мгновение Тимош увидел людей, позвавших отца.

Пятеро стояли в стороне. Один на площадке, углом надвинувшейся на ущелье.

Отец опустился перед этим человеком на колени. Тимош не мешкая последовал примеру отца.

– Поднимись и отвечай мне. Сколько у тебя войска? – спросил человек, которого отец почтил коленопреклонением.

– Великий государь, приветствую тебя, владетеля степей, морей и гор! Не знаю, придется ли тебе по душе мой ответ, но я буду говорить правду. Нынче у меня за Порогами тысяча казаков, через две недели будет две тысячи, еще через две – все три. Но стоит мне пробиться на Украину, в единый день у меня будет сто тысяч.

– Почему брат мой, польский король, вознамерился разрушить мир и покой, собирая казацкие войска для похода на Крым и на Турцию?

– У короля договор с Венецией. Король мечтает о славе. Польские магнаты не хотят большой войны, но им на руку услать с украинской земли казаков, которые все недовольны и готовы возмутиться, угнетаемые хуже последних рабов.

– Чем ты можешь доказать правдивость своих слов? Что, если тебя послали сами поляки, замышляя заманить и уничтожить мое войско?

– Великий государь! Клянусь Аллахом!

– Ты, казак, клянешься Аллахом! – гневом опалило лицо хану.

– Я – мусульманин, великий хан. Я принял ислам, живя с Истамбуле.

«Господи!» – у Тимоша запылало лицо.

– Великий государь! Вот мой сын! Моя надежда, моя кровь! Я оставляю его залогом моей верной службы тебе, ибо более дорогого залога мне не сыскать.

– Я подумаю над твоими словами.

Хан сделал знак людям, те подвели ему коня.

– Дозволь мне, великий государь, еще тебе сказать. Война, которую в союзе с тобой мы начнем против Польши, принесет тебе и твоему народу несметные богатства, а нам освобождение. Если же казакам придется пойти войной на Крым, то в проигрыше будут и татары, и казаки.

Хан пронзил Хмельницкого черными иглами глаз, сел в седло.

– Я выслушаю тебя и твоих казаков завтра.

Ускакал.

– Отец! Ты – мусуль…

– Молчи, сын! Молчи! – Богдан обнял Тимоша. – Думаешь, хан верит в мое мусульманство? Нет же! Нет! Но ему удобнее с моей брехней. Ради Украины, сын, мне и в пекле будет гореть сладко… Не о том теперь речь. Я тебя оставляю здесь не только как заложника. Поглядишь за ними, за чертями. Держись смелее. Нам в одной упряжке с ханом долго еще скакать… Гляди-ко!

Над дальними скалами, за Чуфут-Кале парили два орла.

– Ничего, сын! Мы тоже этак вот – воспарим.

Прижал лицо Тимоша к своему, больно прижал.

– А покуда – терпи. Ты молодец. Я все вижу. Умеешь терпеть.