Текст книги "Люба Украина. Долгий путь к себе"

10

Богдан Хмельницкий приехал к воеводе на обед, чтобы казаки поняли: присутствие в Киеве Адама Киселя желанно, полезно, а не только формальность, исполнение статьи Зборовского договора.

– Ах, жизнь! – говорил Богдан, глядя не без грусти на поседевшего Адама Киселя. – Сколько она нами повертела за три года?

– Да, три последних года равны иным трем десятилетиям, – согласился Адам Кисель.

Глаза его остро блеснули.

– А помните, гетман! Я подарил вам при нашем свидании в моем варшавском доме чурбачок?

– Чурбачок? – удивился Богдан, на лице его отразилось недоумение.

– Вы мне подарили древний русский шлем, а я вам деревяшечку. У меня привычка – из дерева резать… дворцы, зверушек…

Богдан смущенно крякнул в кулак:

– Запамятовал.

– Я подарил вам башню Московского Кремля… Наша встреча произошла после моего посольства в Москву.

– Значит, я не сам по себе ищу участия России, а с вашего благословения.

– О нет! У меня одно желание – сохранить Речь Посполитую великой и могучей. Это мое искреннее желание, как искренне, впрочем, и другое: я желаю, чтобы католицизм оставил свои притязания на русские души.

– Отчего же так происходит, пан воевода? Мы оба желаем нашему народу покоя и счастья, но для их достижения идем столь противоположными путями?

– Ваша ошибка в том, гетман, что вы ищете союзника по вере. Москва – столица православия, но и самодержавности. Вы добьетесь воли для своих попов и воловьева ярма для казачества.

– А что мы получим от Речи Посполитой? – усмехнулся Хмельницкий. – Потому и бунт, что паны хотят запрячь Украину в свою роскошную с виду колымагу и погонять, пока у коняжки ноги не подломятся.

– Давайте отвлечемся от грустной этой темы. – Адам Кисель повернулся к слуге, стоявшему у стены: – Принесите мою шкатулку.

В шкатулке лежали четки из сердоликов.

– Вы посмотрите! – показал Адам Кисель. – На каждой бусинке вырезан текст одного из псалмов. Вы видите? Я-то уже слаб глазами…

Богдан прищурился, прочитал:

– «Господи! Как умножились враги мои! Многие восстают на меня. Многие говорят душе моей: нет ему спасения в Боге!» – Посмотрел на Адама Киселя: – Про меня написано. Ох, поддели меня паны со своим договором. Сорок тысяч казаков! А с остальными что делать? Они меня убьют, а на поляков все-таки поднимутся.

– Но вы видите, какое это чудо! – воскликнул не без досады Адам Кисель. – Какое сказочное мастерство!

– Да, это я вижу. Народ у нас, слава богу, не бесталанный.

С улицы грохнул выстрел. Накатывал многоголосый шум. В залу вошел польский офицер из тех, кто был при киевском воеводе:

– На замок наступает толпа! Требует выдать ей… вашу милость.

Адам Кисель взял со стола четки.

– Оказывается, не про вас, а про меня написано.

– Я выйду к ним сам.

И опять они были один на один, лицом к лицу – Хмельницкий и толпа рассерженных людей.

Он поднял над головой булаву, и как волны, ударившись о скалу, откатываются, теряя силу, так и люди окружили гетмана, поорали и смолкли. Тогда сказал он им:

– За воеводой Адамом Киселем никакой измены нет. Прислан Адам Кисель на воеводство королем, который клялся соблюдать мир и не делать ничего дурного казакам.

– Паны уши режут людям! – закричали. – Секут, на колы сажают!

– Слушайте меня! – Богдан снова поднял булаву. – Обещаю вам панов не пускать в имения. А теперь разойдитесь и, смотрите мне, пана Киселя не обижайте. Он один перед сенаторами за нашу правду стоял. Он нашей крови человек и нашей веры.

Разошлись.

– На этот раз послушались, – сказал гетман, отирая пот со лба.

* * *

В тот же день Адам Кисель отправил королю послание. «Если б я не видел такой силы и готовности к войне, какая здесь, – писал он без всякого сомнения, – если б я мог видеть расторжение союза орды с казаками и если б войско наше могло прийти сюда прежде вскрытия рек, то просил бы униженно вашу королевскую милость прибегнуть к оружию, принимая во внимание унижение, которое мы терпим в мире, похожем на рабство. Лучше попытаться начать войну, чем иметь подданных и не владеть ими. Если нужен повод к войне, то республика всегда может иметь его, как только будет готова… Они не хотят платить никаких податей, а желают быть крестьянами только по имени. Признаюсь чистосердечно: такой мир мне не по сердцу».

Впрочем, самого гетмана Адам Кисель в том же послании хвалил за усердную службу его королевской милости.

11

Богдан вошел в комнату дочери Степаниды. Она штопала свитку. На отца посмотрела любя. Вскочила, не зная, куда девать работу, руки, самое себя. Стыдом ожгло Богдана: для дочери чужой совсем стал.

– Свитку починяешь? – спросил, чтоб только заговорить, чтоб о простом, о домашнем, по-свойски, и понял – промахнулся.

Степанида вспыхнула, губы у нее вытянулись в ниточку.

– Эта свитка Тимоша! Под мышками подопрела. А он ее любит, никакой обновы ему не надо.

– Умница ты у нас. Ребятам малым вместо матери.

Богдан подошел, неловко погладил дочь по волосам.

Она затаилась, умирая от любви к отцу.

– Большая! Большая ты у нас. Матушка бы как порадовалась. Невеста.

Сказал и снова почувствовал стыд. Всю нежность свою – младшей дарил, счастливого нрава девочке. Старшей, на которой весь дом держался, подарки давались, может, и дороже, да без родного словечка, а без того словечка у подарка силы нет. И теперь, когда он должен был сказать ей самое важное за всю их жизнь, потому что отпускал птицу из дома, он горевал о своей вольной или невольной черствости. Степанида все понимала и, мучаясь вместе с отцом его мукой, за одну эту добрую минуту простила ему все свои слезы.

– Да! – Богдан покрутил себя за оселедец. – Седой вон стал, а ты, значит, невеста… Замуж тебе пора.

Степанида сидела угнувшись, красная от столь непривычного и ведь жданного разговора.

– Нечая знаешь? Младшего, Ивана? – спросил Богдан. – Видала его?

– Видала, – сказала Степанида.

– Люб?

– За кого велишь, за того и пойду. Твоя воля.

– Воля волей. Мне дорого будет, если муж тебе по сердцу придется. Ты правду говори.

– Отец дочери злой участи не пожелает, – упрямо ответила Степанида.

– Ну и слава богу, что довольна, – вздохнул Богдан с облегчением. – Иван казак простой, но в бою равных ему мало. Разве что скромен. Не бежит после рубки к гетману за наградой – вон сколько дел натворил. На тебя в этом похож. Живешь тихо, но всякий от твоего щедрого сердца пользу имеет.

Богдан встал, ударил в ладоши. Дюжие казаки внесли в девичью двенадцать сундуков.

– Приданое, стало быть, – сказал Богдан. – Ты погляди, если нет чего… Я в этом деле не больно понимаю… Мачеха придет, ты скажи ей, если чего недостает. Не сторонись. Она, правду сказать, побаивается тебя… Суровые мы люди, Хмельницкие. Тут уж ничего не поделаешь. Такая кровь.

Он опять подошел к Степаниде, поцеловал в один висок, в другой.

– Пойду… Дела у меня.

Она крепко обняла его вдруг, поцеловала в губы. Губы у нее были жаркие, нежные.

12

Свадьбу сыграли после Пасхи. В воскресенье начали, в понедельник продолжили, во вторник только-только разошлись… И тут, 9 апреля, в ночь со вторника на среду случилось трясение земли.

Попадали бокалы на столах, закачалось пламя свечей, завизжали, заскулили в дурном страхе собаки.

Богдан тотчас отправился к чародейке Маруше. Маруша была пьяна, но гетмана узнала и принялась за дело: развела огонь, кинула в него пахучих кореньев и трав, сыпанула порошка, от которого огонь стал зелен, и, глядя в пламя дурными, бессмысленными глазами, смеялась, отирая ладонью мокрый рот.

– Земля твоей тяжести поклонилась, Богдане. Быть новой войне! Быть тебе в новой славе!

Казаки наутро со смеху покатывались:

– Ай да Иван Нечай! Вот уж расстарался так расстарался – земля тряслась! Хороший муж гетмановой дочке.

Палили пушки, катили тройки, но Богдан из-за стола не выходил, сидел в обнимку с Данилой Нечаем и с любезным своим Тугай-беем.

– Славно жить, когда есть такие други! – говорил он им. – Есть друзья – враг дрожи! Нет друзей – сам трясись.

И начал тут Богдан говорить о том, что польских гетманов, коронного и польного, тех, которые под Корсунью взяты, пожалуй, надо бы отпустить из неволи. Успокоить поляков, а то они опять шебуршатся, короля ругают за Зборовские пакты, Оссолинского убить готовы.

Говорил одно – думал другое. В Польше к власти добирается князь Иеремия – лютый враг Украины. Король к Оссолинскому за советами втайне ночами ездит, а делами вершит все-таки Лещинский, человек партии Вишневецкого. Эти Зборовский мир не признают. Так, может, самое время смешать польскую колоду. Потоцкий и Калиновский – враги, но они тотчас вступят в борьбу между собой и с Вишневецким. Любо-дорого на чужую драку посмотреть.

Были вести у Богдана также из Молдавии. Господарь Василий Лупу хлопотал в Истамбуле за гетмана Потоцкого. Сынок Потоцкого Петр – ныне лучший друг дома. Уж не собирается ли господарь породниться с Потоцкими?

Тугай-бей обещал передать хану просьбу гетмана. В Крыму слово Хмельницкого равно ханской воле. Ныне Крым живет богато, и в том заслуга гетмана.

Свадьба прикатила с очередной прогулки, пошли песни, пляски. И в самый разгар веселия – гонцы с кожаным мешком.

– Вот он – изменник! – Ганжа, верный человек, достал из мешка голову. – Лжегетман Худолей!

Богдан побледнел, брезгливо поморщился:

– Пусть унесут. Садись, Ганжа, за стол.

Притихла свадьба. Данила Нечай сидел, отирая ладонью пот с виска. Богдан взял кубок, поднялся:

– Кто только придумал – головы в мешках возить?

Но тайный приказ Ганже сам отдавал, пусть кое-кто поглядит, тот же Данила Нечай.

– Жаль Худолея, – сказал Богдан, – храбрый был казак. Захотел смерти – шел бы в Польшу. Ох, тяжела булава гетманская. Тяжела, други! Вы и не знаете, как она тяжела. Я бы, может, с тем Худолеем на этого Хмельницкого в обнимку войной пошел… Хмельницкий-то панов на Украину пустил. Хмельницкий в реестр записывает не всякого, а через двух да через трех. Хмельницкий не хуже поляков на колы сажает. – Вытянул из-за пояса булаву. – А вы возьмите-ка ее! Понянчите! Каково вам будет… То не гетман Хмельницкий скор на расправу, то не Хмельницкий глух к ропоту крестьян и казаков – власть. Мне ли одному нужна Украина единая, сильная, сытая? Мне?! – потряс чупрыной. – Я стар. Вам она нужна – великая Украина в здоровье и в целости. Вам она останется здоровой, цельной, могучей. Ну а все шишки Богдану. Бодай его в боки! Горько!

– Горько! – закричали гости и вспомнили о молодых.

Иван Нечай встал, подкрутил ус. Поднялась и Степанида. Поцеловались. И тотчас во славу молодых ударила пушка.

– Пора и твою свадьбу сыграть, Тимош, – сказал Богдан сыну.

И вскоре поехали в Яссы казацкие сваты.

13

Коронный гетман Николай Потоцкий вернулся из плена на страстной неделе. Вслед за ним отпустили Калиновского. Видно, у Хмельницкого с ханом уговор был об их отпуске. А может, гетман только вид делал, что это его задумка – отпустить Потоцкого и Калиновского. Отпустили гетманов за выкуп, а Потоцкому, сверх того, пришлось вместо себя отправить заложником в Бахчисарай сына Петра.

О коронном гетмане шел слух, будто он стал совсем дряхл, однако по Варшаве в первый же день приезда молва разнесла его слова: «Я буду воевать с казаками, пока вся земля не покраснеет от их крови».

В те дни не только в домах Калиновского и Потоцкого была радость. Возвращались из казацкого плена многие шляхтичи, отпущенные во исполнение статей Зборовского договора. Вернулся и Стефан Чарнецкий. Его звезда, выйдя из-за горизонта, начинала свой путь по небу, высок этот был путь, и черной была эта звезда для многих.

14

Королеве Марии представилась возможность показать свою щедрость и доброту. Она принимала в своем дворце беглянку из казачьей неволи, милую и отважную княжну Софью Четвертинскую.

– Я прошу вашу королевскую милость заступиться за меня перед королем и перед примасом. Я мужняя жена, но казачий полковник Антон Жданович повел меня под венец, грозя расправой.

– Я думаю, что церковь признает такой брак недействительным, – сказала королева и пригласила княжну пожить в ее королевском дворце.

Однажды на прогулке герцогиня де Круа спросила княжну:

– Скажите, неужели они так ужасны, эти казаки? Я слышала, что многие женщины не прочь изведать их неволи. Говорят, что они сильны… как быки.

Герцогиня завела пикантный разговор, дабы потешить королеву, но княжна Софья ответила серьезно, не принимая игры:

– Когда одни казаки насиловали меня, мою сестру и мою мать, их товарищи пилой перепиливали шею моему отцу.

Герцогиня побледнела, пошатнулась.

– Я сегодня же буду у короля, – сказала ее величество. – Мужчины только и думают что о войне, а пора бы им подумать о женщинах и детях, которые во время войны превращаются в разменную монету. У меня была депутация еврейских общин. Они просят разрешения обратить в еврейскую веру многих женщин и детей, которых казаки крестили насильно. Я хочу, чтобы на этой аудиенции присутствовали бы и вы, княжна.

– Благодарю вас, ваше величество! – Княжна Софья в сильном волнении забыла поклониться. – Я шла по дорогам со многими несчастными, которых, как и меня, венчали насильно. Теперь, когда установился мир, они тысячами бегут с Украины в Польшу. И все в отчаянии. Женщины не знают, вдовы ли они. У многих мужья убиты и замучены, но немалое число мужчин спаслось бегством… А детям совсем худо. Они зачастую не помнят имен своих родителей… Теперь все ищут: матерей, отцов, жен, детей…

– Такова моя доля – быть королевой в разоренном королевстве, – сказала королева Мария для своих спутниц и для потомства.

* * *

Король Ян Казимир позволил евреям, насильно крещенным казаками, вернуться в свою веру.

Глава восьмая

1

С недоброй вестью приехал в Чигирин Караш-мурза.

Ислам Гирей собирает под Перекопом войска: турецкий падишах Магомет IV повелел хану идти на московские украйны. Падишаху нужны отменные гребцы на галеры, а лучше русских гребцов нет на белом свете.

– Нет, – сказал Богдан, – на московского царя не пойду. Грабить русских – все равно что самого себя грабить. Передай, Караш-мурза, своему великому хану: если он пойдет на Москву, то я, сложась с донскими казаками и с московскими воеводами, не дам совершиться злодейству.

Гетман знал: хан лжет. Верещак, казачий шпион при дворе короля, сообщил: поход на Москву затевает Потоцкий.

– Ничего изменить нельзя, ибо хан собрал войска! – возразил Караш-мурза гетману.

– А войскам платить нужно, так?

– Так, – поддакнул татарин.

– Сам бы ты, Караш-мурза, сложился войсками с Тугай-беем да сходил бы на Радзивилла. Он у меня теперь большой должник за кума моего. А хану скажи: Хмельницкий вместе с ордой готов на Василия Лупу идти. Я дочь господаря за сына своего сватаю, а Лупу упирается, выгоды своей не видит. Падишах Магомет поход мне этот дозволяет совершить.

Хан с ответом на предложение Хмельницкого не торопился, но мурзам набежать на Литву не запретил.

2

Костры выхватывали у ночи огромный круг.

Веселые гортанные голоса часовых вспугивали сычей, сычи всполошно кричали, ржали лошади, падали с неба звезды, а в огненном кругу, как в заклятом царстве, недвижно громоздились мертвенные человеческие тела. Это спали невольники.

Чтобы плакать, тоже нужны силы. У людей в огненном кольце даже на слезы не было мочи.

Трехтысячный отряд крымского мурзы Тугай-бея совершил набег на Литву и уводил более семи тысяч полону: молодых мужчин, девушек, детей.

У одного костра голова к голове лежали четверо невольников: литовец Ионас, двое украинцев, Лазарь да Тарас, и русский человек Антип.

– По молдавской земле идем, – сказал Антип, глядя, как извивается над ним пышущая жаром туча дыма, похожая на змею. – Рискнуть бы. Молдаване нашей веры люди, православные. В татарской земле бежать будет некуда. Там тебя не спрячут и хлеба на дорогу не дадут.

– Бегают! И от них бегают! – возразил Тарас. – Другой казак уже трижды на галерах турецких веслом махал, а все казакует.

– Не хотите вы рискнуть, ребята! – вздохнул Антип.

– Дуром не хотим голову потерять. Сам видел, как в капусту изрубили двух литовцев. Случая надо ждать. Верного случая.

Зашевелился маленький, тугой, как бочонок, Ионас. По-русски он знал мало, но ругаться умел:

– Проклятый Хмель! Христопродавец!

Тарас покрутился с бока на бок, аж в животе булькнуло.

– Ханская дружба тесна, как петля на шее. Татары и вас в полон гонят, литву да поляков, врагов наших, и нас при случае прихватывают. Недаром в народе ныне поют: «Бодай тебе Хмельниченко, перша пуля не мынула».

– Дивное дело! – помотал головой Антип. – За меня, русского, московский царь в ответе! За тебя, Иона, твой князь Радзивилл! За Тараса с Лазарем – Хмельницкий и все его Войско Запорожское. И на глазах у трех верующих кресту царей басурманы гонят нас в басурманскую свою неволю. Не угодили мы Господу! Думаю-думаю и придумать не могу – чем я-то не угодил? Злодейства за мной нету: не воровал, соседу козней не строил и не желал ему худого, жил, как все живут…

По-змеиному свистнула длинная тонкая плеть, ожгла говорящих – всех четверых достала. Татары любили молчаливых пленников.

* * *

Тугай-бей, сидя на коне, слушал своих сотников:

– Скоро граница. Полон большой, но разве воины не заслужили лучшей участи? Разве молдавский господарь помогает Хмельницкому воевать против поляков? Он даже младшую дочь не пожелал отдать за сына Хмельницкого! А Тимош приходится твоему сыну названым братом!

Тугай-бей выслушал сотников, поглядел на молдавское привольное село, лежащее в голубой долине, и показал на него плеткой.

– Алла-а! – полетело над молдавской землей. Запылали камышовые крыши, завизжали женщины, сбесился скот. Татарам даже грабить было лень, брали только людей.

В обреченно молчавшую вереницу невольников влилась заходящаяся в горе толпа молдаван.

Село исчезло за косогором, лишь столбы черной гари, перемешиваясь с вороньем, вздымались в синем утреннем небе.

Из-за холмов вытянулась жиденькая цепочка всадников – человек сорок. Тугай-бей с удивлением видел, что эта горстка безумцев идет наперехват его отряду. На всякий случай приказал изготовиться к бою.

– Это свои! – скоро доложили Тугай-бею разведчики. – Полковник Мудренко хочет говорить с тобой.

У полковника забрали оружие, он подъехал, сошел с седла, приложил руку к сердцу, поклонился.

– Тугай-бей, я воевал подо Львовом рядом с тобой. Весь мой отряд был из молдаван, почему же ты обошелся со своими союзниками, как с врагами?

Тугай-бей пожевал тонкими губами, сказал, глядя мимо Мудренко:

– Если среди невольников есть твои родственники, забери.

– Тугай-бей, я говорю о всех молдаванах!

– Мои люди много воевали, они не хотят приехать домой с пустыми руками. – И повторил: – Родственники есть – возьми.

– Возьми! Хоть кого-нибудь возьми! – кричали, тянули руки к Мудренко женщины. – Детей возьми! Моего! Моего! Моего!

Полковник прыгнул в седло, дал коню шпоры.

3

Тугай-бей вел отряд не таясь. Проходили под стенами сторожевой крепостенки. На стены поднялись воины и простолюдье. Бросали сверху невольникам еду.

– Защитите! – кричали им молдаване. – Нас схватили сегодня поутру. Чего смотрите? Завтра ведь и вас могут схватить. И схватят, если никому ни до кого дела нет!

Молчание было им ответом.

Тугай-бей остановил коня и разглядывал крепостенку, да так пристально, что сначала со стен исчезли обыватели, а потом и воины, один за другим, как по волшебству.

– Боятся! – усмехнулся Тугай-бей. – Взгляда боятся.

Но не все, видно, боялись татар. У села Братулены ударом из засады отряд Тугай-бея был рассеян, а невольники освобождены.

4

– Я был вынужден победить в этой справедливой битве! – Господарь Василий Лупу сорвал с головы шапку и бросил ее от себя прочь. – Логофет, ты не хуже моего знаешь: нужда заставила нас отозваться на чужую боль.

Георгий Стефан смотрел на господаря холодными умными глазами:

– Спасение от неволи семи тысяч христиан – это и божеское дело, и человеческое. В лице литовского народа Молдавия и ее господарь приобрели теперь не только союзника, но и друга. Шляхетское звание вам, ваша светлость, обеспечено.

Лупу взял со стола зеркальце, погляделся, тронул пальцами седые корни крашеных волос.

– Я слушаю тебя, логофет.

Георгий Стефан слегка поклонился:

– Главное значение победы при Братуленах в том, что народ Молдавии вернул вам, ваша светлость, свою любовь и доверие.

– Стало быть, народ охладевал ко мне? – изумился Василий Лупу. Осторожно положил зеркало, повернулся грузным сильным телом к логофету. – Матерь Божия! Есть ли на земле другой народ, столь же глухой к доброму, как молдаване? Эти грязные, утонувшие в грехах, дикие люди впервые за всю историю вот уже пятнадцать лет жили без опустошительных войн. Я открыл школы, построил храмы, украшающие землю и душу. Я дал Молдавии законы, которые делают людей – людьми!

Георгий Стефан стоял не шелохнувшись. Когда господарь посмотрел на него, ожидая ответных слов, сказал:

– Быть логофетом – большая честь, но и постоянное испытание. Если логофет служит господарю верой и правдой – он должен говорить правду, себе же во вред, но всю правду, ибо он есть последний, кто стоит между народом и властью.

– Я ценю твою службу, Георгий Стефан. – Василий Лупу ждал других слов. – Что ты стоишь? Ты свой, ты близкий мне человек, сядь, пожалуйста.

Логофет сел. Лупу подошел к нему, заглянул в глаза:

– Я не совета прошу – участия! Татары нам не простят…

– По вашему приказу, ваша милость, я подготовил посольство к Тугай-бею и пятьдесят тысяч ефимков.

– Пошли ему сто тысяч! Надо купить у Тугай-бея мир.

– К Хмельницкому посольство уже уехало.

– Хороши ли подарки мы отправили гетману?

– Очень хороши! В Истамбул не всякий раз мы посылаем такие дары.

– Георгий Стефан, прошу тебя немедленно разослать надежных людей за Прут. Пусть все торговые люди, собрав ценности и товары, перейдут на правый берег. Так будет спокойней. Но за неистовство наказывай. Всех крикунов – в тюрьму! – Посмотрел на логофета заискивающе: – Что я упустил? Подскажи.

– Нужно укрепить войско.

– Его прежде всего нужно собрать. Пошли за наемниками, в немецкие земли, в Польшу. Три тысячи будет достаточно. Трудись, логофет!

Василий Лупу отпустил Георгия Стефана.

Теперь-то и начиналась главная работа господаря.

Он сидел в кресле, закрыв глаза, держа перед внутренним взором воздушное кружево паутины. Ему нравилось это его видение. Он запретил сметать паутину в своих покоях. Пауки – вестники благополучия. У них есть чему поучиться.

Лупу открыл глаза. Ему было скверно. Логофет говорил правду: поло́н у татар пришлось отбить, чтобы вернуть расположение народа, чтобы Молдавия не поднялась на своего господаря. Страна кишит разбойниками. Кому, как не ему, хитроумному князю Василию, знать, что это не разбойники, это сам народ. Его народ. И этому народу не объяснишь, что турки требуют все больше и больше, татары – требуют, казаки – требуют, и все грозят разорением. Польша требует союза против Хмельницкого. Хмельницкий требует союза против Польши, а Матей Бессараб мечтает о слиянии Валахии и Молдавии и своем первенстве. Надо платить врагам Бессараба, чтобы всякий раз земля уходила у него из-под ног. Платить нужно всем, и кажется иной раз Василию Лупу, что один он на земле плательщик. И ведь платит! Как-то все выкручивается. Щедро платит, но и виселицы ставит вдоль дорог. Десять тысяч уже стоят, и не пустуют.

Лупу позвал комнатного слугу – покрасить волосы.

С лицом человека, вершащего судьбы народа, вошел на половину Домны Тодоры устраивать неясное будущее собственной своей жизни.

Домна Тодора отбирала в ларец самые дорогие украшения.

– Прости меня, жена! – сказал ей. – Жизнь научила твоего бедного Василия Лупу чрезмерной осторожности. Но время и впрямь беспокойное. Хотели пожить в Котнаре – поживешь в Сучаве с Роксандой. Там хорошо, в Сучаве, привольно, и крепость надежная…

Он взял из ларца диадему с изумрудами.

– Какие изумительные камни! Береги эту вещицу. Она бесценна. С нее и начался господарь Василий Лупу, знаток красивых камней.

Снял с руки перстень с бриллиантом, осторожно положил в ларец.

– Возьми и это. – Сел на турецкий диван, но тотчас встал. – Охранять крепость будут наемники. Я отправлю в Сучаву всю казну. В Яссах ничего нельзя сейчас оставлять. – Он улыбнулся. – Вот видишь, как я пуган! Еще и тучка не явилась на небе, а я уже укрытия от дождя ищу… Если на Сучаву нападут, не дожидаясь исхода сражения, спрячь в тайники большую часть казны и вместе с Роксандой уезжай в Литву. К Елене, к Радзивиллам.

Домна Тодора подняла на мужа спокойные прекрасные глаза:

– Все будет хорошо, князь мой!