Текст книги "Люба Украина. Долгий путь к себе"

Глава четвертая

– Коли мужу моему, хозяину дома, все недосуг до тебя, так ты и полез двумя копытами в чужое корыто. А ну нагнись, негодник! – С этими словами пани гетманша, приподнявшись с кресла, ухватила управляющего за оселедец да и треснула лбом о стол своей милости. – Не обманывай того, кто хлеб тебе дает! Не почитай себя умником! Не все, не все вокруг тебя дурни, не все!

И, треснув изумившегося управляющего столько раз, сколько ей, пани гетманше, показалось в меру, она отпустила его и сказала вполне примирительно:

– Кирпич стоит вдвое дешевле, чем ты насчитал, лес втрое. Стены класть зимой не смей, от такой кладки только сырость в дому разводить. Покуда зима, завези по крепкой дороге все, что надобно для стройки, а по весне собери артельщиков – да самых лучших! – и с Богом, строй. Я за вашей работой сама пригляжу. Ступай!

Управляющий, кланяясь, попятился к дверям, но пани гетманша подняла вверх пальчик и сказала, пальчиком погрозив:

– Застану еще раз в воровстве – отдам тебя в науку моим джурам.

Джуры у пани гетманши потолки головами ненароком прошибали. Управляющий упал на колени и, перебежав на четвереньках комнату, поцеловал у пани сапожок, жемчугом да золотом расшитый.

Едва управляющий исчез, как дверь кабинета снова распахнулась и вошел сам гетман. Он хохотал:

– Ну и настращала же ты беднягу!

– Заворовался совсем, вот и пугнула! – призналась Анна Филиппиха.

– Когда брал тебя в жены, говорили мне: галушки у нее больно добрые. А ты чистый гетман в юбке.

– Живу так, чтоб твоего гетманского достоинства не уронить, – ответила мужу Анна. – Вот погляди, хорош али дурен мой универсал?

Дала прочитать жалованную грамоту Густынскому монастырю, в которой от своего имени приказывала не тревожить земель, дарованных монастырю Иеремией Вишневецким.

Богдан прочитал ладно составленный документ, вздохнул:

– В хату хочется, галушки горячие есть.

– Сказано – сделано! – Проворная супруга поднялась из-за стола, взяла мужа под руку, и уже через час, прокатившись на санках, запряженных парою лошадей, были они за рекой, на пасеке.

Сторож-пасечник натаскал для печи побольше дров на случай, если гетману с гетманшей придет охота на огонь поглядеть, и отправился спать в баню.

– Вот и одни, – сказал Богдан, закладывая дверь тяжелым засовом. – Не упомню уже, когда сам по себе был.

Печь стреляла сухими дровами. Анна, в домотканой простонародной свитке, сверкая голыми по локоть руками, двигала ухватами. Она привезла-таки с собой настряпанных галушек и теперь ставила их в печь. Богдан и не заметил, когда и кому жена о том приказывала. И ведь какая умница! Галушки раздобыла самые простецкие, о каких и помечтал, затосковав, Богдан.

Да только простая одежда и простая еда душу враз не опрощают.

– Иван, брат мой старший, человека ко мне сегодня присылал, – вспомнила за трапезой Анна. – К Богуну поляки зачастили.

– Богун всегда особняком держится, – сказал Богдан, – только к полякам он не переметнется. Я знаю: мне он давно не верит, но уж и то хорошо, что я верю ему.

– Иван, братец мой, пишет в письме, что из пушек русских стрелял. Очень, говорит, меткие пушки. Турецких и польских много лучше. Пишет, чтоб ты, коли случится, просил бы у царя побольше пушек.

Богдан, подперев щеку рукою, смотрел на жену до тех пор, пока не встретился с нею глазами. Она радостно вспыхнула, зарделась. Тотчас встала и, погасив свечу, повела супруга спать.

Не спалось Богдану в ту ночь.

В окошко глядела ясная луна. Окно в лесной хате было всему Чигирину на удивление – из стекла.

«То Елена постаралась», – подумал Богдан, выбираясь осторожно из-под одеяла.

Он сел возле окошка. Мороз разукрасил его снизу острыми листьями ледяного чертополоха.

«Вот и вся память о человеке, – подумал Богдан о Елене и еще подумал: – А ведь я бы простил ее. Все бы ей простил».

Покосился на кровать. Анна ему тоже была дорога.

«О брате печется… Так ведь два у нее брата, а печется о том, кто много стоит. Наказным гетманом его пошлю».

И вдруг понял: о новой войне думает как о деле, на небесах уже решенном.

«Война теперь совсем другая будет, – он попробовал представить себе русские рати. – Пушки у них, Золотаренко говорит, хорошие, и бойцы у них тоже хорошие. – Против русских Богдану воевать пришлось. – Бойцы у них стойкие, – вспоминая смоленскую осаду, думал Богдан, – а вот каковы воеводы? Послы, приезжавшие в Чигирин, были разных чинов, и никто из них своего слова сказать не смел. Однако благородие свое выставляли, как сосуд с драгоценной амброй. Спесивые, должно быть, воеводы у царя, и не дай Бог – глупые».

Глядел на луну Богдан, но луны уже не видел. Думалось о том, подтвердит ли царь права казачьей старшины на маетности, пожалует ли его, гетмана, городами.

Головой покачал.

«Господи, что только в голову не лезет. Даст тебе царь город. Как не дать! Ведь это ты, Богдан, казак из самых мелкопородных, совершил дело, которое и через века не забудут. Великое дело для всего славянского племени: соединил разрозненное в целое. Твоей настойчивостью, твоими хитростями, твоими слезами – совершилось все это. Нет, пусть государь не поскупится, отвалит какой-нибудь Гадяч для благополучного житья потомков Хмельницкого».

И улыбнулся на самого себя. Как же это все в человеке совмещается: великое и уж такое малое.

В среду 15 марта 1654 года, на шестой неделе Великого поста, государь устроил на Девичьем поле смотр рейтарскому и солдатскому ученью.

Мартовский снег под шатром весеннего неба сверкал, опаляя лица солнечным отраженным светом. Воздух припахивал грозой, хотя ни одно облако не осмеливалось пуститься вплавь по небесному бездонному морю.

Государь Алексей Михайлович, в боевом доспехе, двадцатипятилетний, разрумяненный морозцем, вертел головой, как мальчишка: охота заглянуть каждому гостю в глаза, как они его любят.

Смотр Алексей Михайлович ради гостей и затеял. Позавчера в Столовой избе у него были на приеме украинские послы: войсковой судья Самойло Богданович, полковник Павел Тетеря и казаки. Ни Хмельницкий, ни Выговский в Москву не поехали. У них были на то свои причины.

Король Ян Казимир и литовский гетман Януш Радзивилл разослали по всей Украине универсалы, обещая казакам, сотникам, полковникам многие милости, лишь бы казаки изменили присяге, данной московскому царю. Обещали пряники, а заготовили кнут. Радзивилл собирал войска, намереваясь двинуться к Стародубу. Двадцатитысячное польское войско пришло в Полонное. Коронный гетман Станислав Потоцкий – еще один Потоцкий! – со своими войсками подошел к Проскурову, намереваясь ударить на Прилуки, отрезая Украину от Московского царства. Спешно собирал отряд для очередного кровавого рейда в глубь Украины Стефан Чарнецкий. Нет, не мог гетман отлучиться надолго в такое время из Чигирина. Татары перекинулись на сторону короля. Король отдал хану край от Днестра до Буга, все гарнизоны у них теперь двойные: половина гарнизона – польская, половина – татарская. Но пуще польско-татарского союза Хмельницкий опасался измены. Богун московскому царю присяги не дал, и Ян Казимир поспешил склонить его на свою сторону. Разыскали давнего приятеля Богуна, православного шляхтича Олекшича. И вот никому не известный Олекшич шлет письмо, в котором именем короля обещает всему Войску Запорожскому древние вольности, Богуну – булаву гетмана, шляхетское достоинство в любое староство, лишь бы он, Богун, не признал над собою власть Москвы и отговорил бы других полковников идти за Хмельницким.

«Богдан из товарищей стал тебе паном, – увещевал Олекшич Богуна, – не только вы, казаки, но и церковь православная ныне оказалась в бедственном положении. Вместо святейшего и первейшего среди патриархов константинопольского она обязана повиноваться московскому патриарху. Народ ожидают беды, король будет воевать с казаками, покуда они не подчинятся его воле по-прежнему».

Письма Станислава Потоцкого и Олекшича Богун переслал Хмельницкому, но гетман, сам умевший запутать своих противников, был настороже.

Казалось бы, если Хмельницкому нельзя отлучиться от дел Войска Запорожского, то в Москву надо было ехать Выговскому, посольство обязано добиться от царя подтверждения прав Войска Запорожского на вольности, договориться о совместных действиях против королевских и татарских войск. Но Выговский, видно, боялся показаться в Москве. Боялся чрезмерной ласки для себя. Неосторожное слово могло обнаружить перед казаками его шпионаж в пользу Москвы. Это была только одна из причин отказа Выговского возглавить посольство. Поехать в Москву – значило выставить себя ее откровенным приверженцем. Это могло обернуться для писаря потерей тех людей, для которых он – будущий гетман и которые надеются, пережив Хмельницкого, отбить у народа тягу к Московскому царству. Сторонников своих генеральный писарь терять не желал.

Вот и прибыли в Москву за великими царскими милостями люди не первостепенные.

Алексей Михайлович был недоволен невысоким уровнем посольства, но он готов был извинить Хмельницкого: война ведь и впрямь не за горами. Да и ничто не могло огорчить надолго молодого царя. Месяц назад, 5 февраля, царица Мария Ильинична подарила государю наследника, кровиночку Алексея Алексеевича. Первый сын царя Дмитрий упал во время путешествия в Кирилло-Белозерский монастырь в воду и захлебнулся.

Добротное рейтарское войско показывало царю славную выучку, солдаты палили залпами дружно, ружья заряжали скоро.

Алексей Михайлович сам подошел к казацким послам.

– Довольны ли вы моим войском? – спросил он, глядя больше на полковника Тетерю.

– Ваше царское величество, – поклонился полковник, – московское войско иноземного строя ходит и стреляет премного лучше самих немцев.

Государь просиял:

– А каково мое войско в сравнении с войском короля?

– Никакого сравнения, ваше царское величество! – поспешил вставить словцо судья Богданович.

– Но устоит ли королевское войско против моего?

– Никак не устоит! – в один голос гаркнули прехитрые послы.

Государь пошел на свое место, а возле казаков началось движение, бояре и думные люди спешили обогреться возле обласканных царской милостью.

Тетеря, изображая простодушие, заговорил с боярином Борисом Ивановичем Морозовым:

– Я бывал в Варшаве при королевском дворе, знал многих вельмож, но такой пышности, как в Москве, видно, на всем свете нет. Здесь каждый боярин одет, как царь. Велико же, видно, состояние у московских лучших людей!

– Каждый наделен по заслугам, – ответил Борис Иванович. – У меня семь с половиной тысяч дворов, у брата моего, Глеба Ивановича, поболее двух тысяч.

– Семь тысяч дворов! – У Тетери даже дыхание перехватило.

– С половиной, – подтвердил Борис Иванович.

До назначения царю в дядьки за Морозовым числилось всего триста дворов, преуспел боярин не только в государственных делах, но и в приращивании своего имения.

– Впрочем, я не из самых первых, – уточнил боярин. – У Никиты Ивановича Романова больше моего.

– Какое счастье, что мы соединились с Московским государством! – проникновенно воскликнул полковник Тетеря. – Служить государю, который умеет повелевать и жаловать, – великое благодеяние для его дворянства.

– Бей челом государю, и государь тебя пожалует, – посоветовал Морозов Тетере.

– Мне бы грамоту на местечко Смелую. Подтвердительную грамоту.

Получил Тетеря свою Смелую. Богданович – Старый Мглеев. Хмельницкий – Суботов, Медведевку, Борки, Жаботин, Каменку, Новосельцы, а позднее город Гадяч на Левобережье. Да кроме того, на гетманскую булаву был даден Чигирин.

Царь и бояре охотно жаловали Войско Запорожское. Посланники гетмана привезли просительную грамоту из двадцати пунктов, и каждый пункт был удовлетворен, иногда, правда, с оговорками.

Казаки просили довести численность реестрового войска до шестидесяти тысяч, царь согласился. Подтвердил право казаков на свободные выборы гетмана и полковников, право судиться по казацким обычаям. И только в статье о приеме гетманом иностранных послов сделал оговорку: с турецким султаном и польским королем без царского позволения гетман не может ссылаться.

Казаки просили жалованье, какое полагалось им от короля, по тридцати злотых в год. Царь пожаловал Войску по четверти угорского золотого на человека. Послам сказано было: ныне денег нет, потрачены на сборы государевых ратей для войны с королем.

Впрочем, при жизни Богдана Хмельницкого реестра так и не составили. В реестр хотели все, кто воевал, а воевала вся Украина.

С жалованными грамотами и богатыми дарами увозили послы новую печать. Двуглавый орел со скипетром и державой осенял крыльями людей: справа в Московских боярских шубах, слева – в казацких жупанах со штандартом.

Боярин Василий Васильевич Бутурлин за свое посольство тоже был щедро награжден. Дали ему золотую атласну шубу на соболях, золоченый серебряный кубок, четыре сорока соболей и к его окладу в четыреста пятьдесят рублев была дадена стопятидесятирублевая надбавка. Получил он и дворчество с путем. Этот путь представлял собой половину доходов с некоторых ярославских кружечных дворов и рыбных промыслов.

Олферьев и Лопухин тоже получили дорогие подарки. Объявлена была царская милость за царским столом думным дьяком Алмазом Ивановым на Святой неделе, когда все переговоры закончились и казачьи послы уехали в Чигирин.

Пламя било из окон с таким напором, языки огня были так светлы и горячи, что князю Дмитрию почудилось: каменные стены, сплавляясь, превращаются в прозрачное стекло.

– Пан Чарнецкий, смотрите! – Князь показал на этот дом и тотчас поник: Чарнецкий не поймет его.

Из дома пылающим столбом выбежал человек и устремился прямо на них. Дмитрий Вишневецкий, совершенно потерявшись, смотрел на бегущего горящего человека и не мог принять ровно никакого решения: дать ли лошади шпоры и ускакать или что же еще… Над ухом хлопнуло, и князь Дмитрий увидал: и дымящийся пистолет в руке Чарнецкого, и споткнувшееся на бегу пламя.

В который раз уже нашествие топило в огне город Немиров, вот уж воистину Не-миров!

Стефан Чарнецкий был жесток, как никогда. Он даже грабить не позволил Немиров, приказ был один – уничтожать. Крошечная еврейская община попросила для себя милости, обещала отдать все ценное, но Чарнецкий к мольбе остался глух:

– Коли жили с казаками в согласии, значит, все вы тут заодно!

Князь Дмитрий Вишневецкий никого теперь не осуждал – ни убийц, ни убиенных. Он только старался видеть меньше. Война и его приучила к бесчестью, к надругательству над человеком, над плотью убитых, над душами убивавших.

«Что я могу поделать?» – спросил он себя однажды и перестал надрывать сердце пустыми вопросами, на которые у него не было ответа.

Из Немирова отряд Чарнецкого намеревался идти на соединение с войсками коронного гетмана Станислава Потоцкого, но казацкие полки преградили ему путь и разбили карателей наголову. Пришлось Стефану Чарнецкому бежать. Спасался бегством и князь Вишневецкий. Немиров, некогда принадлежавший его роду, как и другие многие города и земли, был утрачен для него и для его потомков навсегда.

26 апреля 1654 года поутру ударили московские колокола торжественно и грозно. Москва провожала на войну с польским королем первую свою рать. Воеводы князь Алексей Никитич Трубецкой, князья Григорий Семенович Куракин и Юрий Алексеевич Долгоруков вместе с дворянством были на литургии в Успенском соборе. Служил патриарх Никон.

Суровый и красивый, как Господь Бог, Никон благословил после молебна воинов и вместе с ними приложился к образам и мощам. Царь Алексей Михайлович во всю службу был серьезен, но царские глаза его, привыкшие к толпам, смотрели не в пространство. Каждый, бывший в Успенском соборе, мог сказать, что царь видел его и ему улыбнулся.

Взявши из рук царя воеводский наказ, Никон возложил его на киот Владимирской Богоматери на пелену и, сказавши воинам наставление, передал наказ большому воеводе князю Трубецкому, а государь пригласил всех начальных людей к своему столу.

После пира Алексей Михайлович жаловал из собственных рук всех приглашенных водкою и медом. И сказал царь воинам своим:

– Блюдите заповеди Господа Бога нашего! Крепко стойте за правду! Врагов Божиих и царских не щадите! Вам, воеводы, заповедую любить войско свое, беречь его и быть друг с другом в согласии. Сам я тоже вскоре пойду на врага моего, чтобы вместе с вами постоять за православную веру, за обиды Московского царства. Всему войску заповедую на первой неделе Петрова поста обновиться покаянием и святым причащением.

– Клянемся, государь, не щадить своих голов! – кликнул в восторге и в любви полковник Артамон Матвеев, и все сказали: – Клянемся, государь!

Первым подошел к руке царя князь Трубецкой. Алексей Михайлович взял его седую голову, прижал к своей груди, и старый воевода заплакал в умилении и принялся класть царю поклоны до земли, и бояре считали про себя эти поклоны и сбились со счета.

Войско Трубецкого уходило в поход из Кремля. Все оно проведено было под дворцовыми переходами, на которых стояли царь и патриарх. Никон кропил войско святою водой, а царь спрашивал у сошедших с коней воевод о здравии.

Полки князя Трубецкого отправлялись в Брянск, на соединение с воеводами южных городов и с гетманом Хмельницким.

Сам государь намеревался выступить в направлении Смоленска. Еще в конце февраля, по зимней дороге, в Вязьму была отправлена тяжелая артиллерия под командой бояр Долматова-Карпова и Щетинина. Готовился государь к походу с московской обстоятельностью.

28 апреля ходил молиться в Троице-Сергиев монастырь, 3 мая в Саввино-Сторожевский, в Звенигороде. 10 мая у него был смотр войску на Девичьем поле. Еще через пять дней в Вязьму была отправлена чудотворная икона Иверской Богоматери, подарок константинопольского патриарха Парфения. Икону сопровождал передовой полк князя Никиты Ивановича Одоевского. Через день отправился из Москвы большой полк князя Якова Куденетовича Черкасского, еще через день сторожевой полк князя Михаила Михайловича Темкина-Ростовского. 18 мая со своим дворовым полком выступил из Кремля царь Алексей Михайлович, с боярами, с духовенством, с любимцами.

В государевом обозе следовала царская, обитая алым бархатом, золоченая карета, но за стены Москвы царь выехал впереди войска, верхом на коне.

Московское царство, долгие годы уклонявшееся от всяческих военных действий, явилось перед лицом восточных и западных государств, чтобы силой постоять за исконные свои земли, за Смоленск, за украинский, родной по крови и по духу, народ, против которого польские паны войну вели истребительную, искоренительную.

За правое дело русские люди умели воевать, ибо в такой войне себя щадить невозможно.

Последнее

Богдан Хмельницкий лежал в беспамятстве. В комнате пахло свечами, они во множестве горели перед иконами. Зажигала свечи дочь Катерина, не отходившая от больного отца.

Приходя в себя, Богдан видел усталое любимое лицо. Мысли его путались, и он называл Катерину Анной. Но не Анну Филиппиху, третью свою жену, видел он, а ту Анну, которая была матерью всех его детей. Он видел мерцающие золотом иконы, свечи и лампады и понимал: близкие люди вымаливают у Бога продления его жизни.

Ему хотелось свежего воздуха. Сил не было ни приказать, ни попросить, он уставал даже веки держать открытыми, но заботы его не оставляли. Он знал обо всем. Знал, что Иван и Данила Выговские в беспокойстве за его булаву и бунчук, которые он дал наказному гетману Грицко Лесницкому, второму генеральному судье, отправляя его в поход. Знал, что никто не посмеет пойти против его воли, воли Хмельницкого, и тотчас после его смерти в гетманы будет избран сын Юрий. Надолго ли? Тимош в грамоте не преуспел, но был прирожденный гетман, а вот Юрий… Грамотей-то он грамотей…

Сердце исчезало из груди, и Богдан, чтобы не обременять болезнь своими гетманскими заботами, вызывал в себе картины минувшего, но являлось перед внутренним взором одно и то же. Заснеженное, в проталинах от крови Дрожи-поле.

Это случилось лютой зимой 1655 года. Полковника Богуна осаждало в Умани польско-татарское войско, сам он, соединясь с большой московской ратью воеводы Василия Борисовича Шереметева, стоял в Белой Церкви.

Сколько раз польские региментарии попадались на многие уловки его. И вот словно бы жизнь вывернули наизнанку. Повторялась история, случившаяся некогда с гетманом Николаем Потоцким, там, под Желтыми Водами. Получив обманные сведения о силе врага, он, грозный Хмель, с малой частью войска двинулся под Умань и под Ахматовом попал в западню. Вражеское войско вчетверо превосходило московскую и казацкую рать.

Было решено прорываться к Белой Церкви. Табор, построенный в три ряда, растянулся на полмили. Шли сквозь смерть. Русские выламывали из саней оглобли и оглоблями били нападавших.

Врагам удалось разорвать табор, но не удалось остановить его.

И виделось теперь Богдану: лица в инее, живые лица и мертвые, и метель! Но вперед! Вперед! По шагу, по полшага! Вперед! Вперед! К Белой Церкви!

«Вот так же и мы с тобою, матерь моя Украина, вышли к России», – шептал Богдан, и опять он видел движение огромного войска, огромного народа, всей земли…

И потом было бело от снега, от света, но он продолжал идти, не умея остановиться, потому что всю свою жизнь шел к правде.

– К правде, – сказал он Катерине, очнувшись.

Умер Богдан Хмельницкий, гетман Войска Запорожского, 26 июля 1657 года.

Как бы ни величественна была жизнь человека, она ограничена пределом смерти, но нет предела делам человеческим, если их осеняет любовь к родной земле.