Текст книги "Люба Украина. Долгий путь к себе"

3

Василий Лупу со всем семейством молился в монастыре Галии.

Тоска разъедала душу господаря. Восемнадцатый год сидел он на молдавском престоле. И не было в мире другого столь тряского, столь ненадежного царского места.

– Мне нравилось ходить по зыбям и не тонуть, – говорил Лупу старцу-подвижнику, обрекшему себя на вечный пост и вечное молчание. Келия была узкая и длинная, как ножны меча. С одной стороны дверь, с другой – изразцовая печь. Ни одного окна. У стены лавка, служившая старцу ложем, у другой скамейка для гостя. Дверца печи была открыта, и неровный огонь прогорающих поленьев освещал лица.

«Как светел и прост он, когда свет озаряет его, – думал Лупу о старце, – но как темно и загадочно движение его мыслей, когда на лицо ему ложатся тени».

– Я, воздвигший храм Трех Святителей, выкупивший у турок за триста кошельков мощи святой Параскевы, построивший этот вот монастырь и церкви в Оргееве и Килии, открывший двадцать школ, издавший первые в Молдавии книги, неужто я недостоин человеческой благодарности? – спросил у старца Лупу и, не удержавшись, высказал то, что держал на сердце: – Я ли не послужил Господу?!

Он закрыл глаза, творя мысленно молитву, и услышал странные звуки. Как птичка, чивиркая себе под нос, старец смеялся.

Две гневные морщины пересекли высокий лоб господаря.

– Да, я похож, похож на того фарисея, который сам себя возвысил над мытарем! – крикнул он в лицо старцу. – Но сколько было господарей до меня, которые ничего не сделали для спасения темных душ молдаван! И неужто мне такая же цена перед Богом, как и всем им? – Пал на колени, перекрестился. – Знаю, грешен! Грешен! Так помолись же за меня! Горько мне полагаться на один только свой уставший ум. Ну свалят меня, кому легче станет? Народу? Да нет же! Будет ему во сто раз хуже. Не я ли добился у турок благодеяния, когда три года Молдавия не платила дани? Не я ли дал народу законы, которые вывели его из звериного невежества… Почему же я так одинок в этой стране?

Господарь говорил правду. Он устал. Молдавия была открыта всем ветрам, и все ветры несли ледяные тучи погибели.

Молчальник осоловело хлопал глазами.

– Бог да рассудит нас, – сказал господарь, поднимаясь.

Монах тоже встал, перекрестил. Лупу склонил голову перед крестным знамением и заглянул монаху в глаза: он искал в них жалости к себе. Да только молчальник не пожалел, отгородился от забот господаря глухой стеной неприятия.

«Да он ведь тоже валах», – вспомнил Лупу.

Лупу знал, что его вот уже часа два ждет приехавший с какими-то вестями логофет Стефан Георгий, или, как его звали местные, Георгица. Лупу жаловал Георгия за холодную, но точную исполнительность и за ум. Логофету доставало ума ни под каким видом не выставлять своих талантов и своей здравой разумности, однако, исполняя приказ, он наполнял его глубиною, находя множество оттенков, и все эти оттенки выявляли и украшали мудрость первого человека княжества – господаря.

Логофет ожидал Василия Лупу в трапезной.

– Послы гетмана Калиновского привезли портрет его милости, – сообщил Георгица.

– Гетман изъявил желание стать моим зятем? Он, видимо, надеется унаследовать мой трон, хотя годами старше меня.

– Послы Хмельницкого в Истамбуле, – напомнил логофет.

Хмельницкий добивался у султана разрешения на брак Тимоша с Роксандой.

– Казак обещает султану Каменец, – сказал Лупу, давая понять, что он не забыл о Хмельницком. Господарь чувствовал себя мышонком, которому прищемили в мышеловке кончик хвоста.

Петр Потоцкий, потеряв отца-гетмана, потерял свою привлекательность. Дмитрий Вишневецкий, наоборот, после смерти дяди становился желанным зятем, ибо, войдя в права, сам теперь был опекуном Михаила, малолетнего сына Иеремии и, стало быть, хозяином земель и городов и славы рода. Однако Вишневецкий вдруг исчез и не подавал о себе вестей.

Мысль о том, что рукою дочери завладеет казак, вызывала у господаря сердцебиение, апатию и безнадежность.

Роксанда была единственной его реальной силой, и он, старый торгаш, боялся продешевить.

– Назавтра пригласите послов Калиновского для торжественного приема в моем дворце, – сказал Лупу. – Нужно составить письмо, в котором, ничего не обещая, но и не убивая надежды, следует просить у гетмана помощи против посягательств Хмельницкого…

Логофет тотчас собрался ехать в Яссы, но Лупу, по своему обыкновению, удержал его, хотя разговор был исчерпан.

– Мне кажется, пора напомнить о себе в Истамбуле, – Лупу доверительно потянулся к уху логофета, – и в Москве.

В Москву был отправлен очередной посланец: господарь просил московского царя принять Молдавию под свою руку. В Истамбул Василий Лупу поехал сам.

4

Шестнадцатитысячная армия коронного гетмана Мартына Калиновского вторглась в Подолию, сломив сопротивление небольших разрозненных казачьих отрядов. Калиновский сам выбирал место для будущего лагеря. В свои поездки вниз и вверх по берегу Южного Буга он непременно брал с собой сына, Стефана, единственного человека которому он вполне доверял и с которым делился сокровенными, представляющими собой величайшую государственную тайну планами. Эти глубокомысленные планы были таковы. Видимо, по весне, соединившись с татарами, Тимош Хмельницкий отправится в Молдавию насильно взять в жены княжну Роксанду. Он, гетман Калиновский, собирает в укрепленном лагере все силы Речи Посполитой, наносит сокрушительный удар жениху и, пройдя с войском по Украине, восстанавливает прежний порядок, загнав перебесившееся быдло в их стойла. Отечество венчает героя лаврами, благодарный за спасение чести дочери господарь Василий Лупу отдает Роксанду, и вот уже Калиновские становятся претендентами на молдавский престол!

Планы будоражили кровь.

Свой лагерь гетман Калиновский заложил на Батожском поле, неподалеку от села Батог, над Южным Бугом. Лагерь был непомерно велик для шестнадцати тысяч, но гетман мечтал о войске в сто тысяч.

5

Глубокой ночью король Ян Казимир выскочил из постели мадам де Гебриан, разбуженный близким грохотом пушек.

В длинной ночной рубахе, в парике и со шпагой, король ринулся по хитросплетению коридоров в свои покои под охрану телохранителей.

– Ваше величество! – Тоненькая фигурка герцогини де Круа отделилась от стены. – Ее величество ждет вас.

Она взяла короля за руку, и он опомнился уже в покоях жены.

– Отдохните, ваше величество, – сказала королева из постели.

Снова раздался пушечный выстрел. Король вздрогнул.

– Вас взволновал шум? – сказала королева, не меняя позы. – Это подканцлер вашего величества пан Радзеевский столь оригинальным образом добивается расположения пани Казановской.

Король сбросил с головы парик, опустил шпагу в высокий, восточной работы кувшин.

– Не найдется ли у вас вина, ваше величество?

– Там! – показала королева на бюро.

Король отворил дверцу, достал вино и две серебряные чаши, плеснул в обе.

Королева приняла чашу, показала королю на край постели. Он сел, отведал вина.

– Боже мой! Французское! Милая моя королева, не сбежать ли нам во Францию? Мне иной раз кажется, что покоя в этой стране никогда не было и никогда не будет.

– Увы, мой друг! Король – это мученик долга.

– Вам ведь известно, ваше величество, что я сумел избавиться от кардинальской мантии, значит, и от короны можно спастись.

Королева улыбалась, но огонек в смеющихся глазах ее был неподвижен.

– Меня забавляют все эти истории, – сказала она. – То, что во Франции было бы жгучей тайной и кончилось бы убийством из-за угла, здесь совершается с ужасающим грохотом на виду у всех.

– Но что же все-таки происходит? – вспыхнул король. – Я всегда полагал: любовные истории – дело частное, но пальба идет в моей резиденции.

– Пан Радзеевский нанес оскорбление своей супруге, вдове пана Казановского. Ее братья вступились за честь сестры и выгнали пана подканцлера из дома. И вот теперь он, кажется, вернулся домой.

Король швырнул чашу и бросился на подушки.

– Как я все-таки устал! Вчера сорвали сейм, сегодня палят у короля в резиденции. Выгоднейший договор с казаками не подтвержден. Значит, мне снова нечего будет сказать московскому послу… В Париж! В Париж!

– Мысль о побеге становится навязчивой, – сказала королева осторожно, она подождала ответа и, к удивлению своему, услышала ровное дыхание спокойно спящего человека.

6

Известие было столь недоброе и столь важное, что Тимош сам поехал на пчельник, куда отец сбежал от суеты. На пароме переправился через Тясмин с двумя казаками из своей охраны. Он уже успел привыкнуть, что возле всегда кто-то из бессловесных ответчиков за его жизнь наследника прав на булаву. Такого закона у казаков не было – наследовать отцовские должности. Сам гетман о том никогда при народе не говорил, но почему-то каждому было известно желание Богдана, и вроде бы если и не все, то многие склонялись к тому, что так тому и быть. Да и плох ли будет из Тимоша гетман, когда он с малых лет войска водит, сам за десятерых бьется и всяких иноземных послов встречает-провожает.

Медом пахнущие, зацветшие лозняки стояли между небом и землей золотистым пологом – отбрось его, так и ожжет изумрудной радостью весны. Тимош хоть и спешил, хоть и озабочен был дурной вестью, но не смог отстранить от себя эту весеннюю радость, которая разгоралась, как уголек, от каждого птичьего посвиста, от каждой встречи с цветущей веткой. Какими бы неприятностями ни припугивал себя Тимош, сердце, не слушаясь, норовило настроиться на веселый лад.

Тимош издали увидел широкую спину отца.

Жалость сдавила горло: сидит, как старик.

– Отец! – окликнул Тимош виновато. Новость, которую он привез, была и тревожна, и жестока.

– Тимош, – улыбнулся Богдан, – садись, отдохни с дороги.

– Отец!

– Потом, потом! – отмахнулся от дел гетман. – Не на Страшный суд зовут, и ладно. Ты пчелу послушай.

Тимош сел, затаил дыхание. Воздух дрожал от низкого гула, идущего словно бы из-под земли. Гул был ровный, разноголосый и в то же время единый. В нем не было угрозы, но мощь в нем была несокрушимая.

– Котел кипит – силу варит, – сказал Тимош.

– У меня, может, другие думы про пчелиный звон, но у тебя ладное слово сказалось.

– Отец, не с добрыми я вестями, – напомнил о деле Тимош.

– Были бы вести добрые, не торопились бы меня искать.

Тимош встал. Оправил кунтуш.

– Полковника Михаила Громыко корсунцы убили.

– Вот это новость. – Богдан медленно поднялся, медленно разогнул спину. – Уже небось и гетмана нового избрали заместо негодного Хмельницкого?

Тимош кивнул головой.

– Кого же?

– Одни называют Мозыру, другие Матвея Гладкого.

– Еще новости есть?

– Есть, – вздохнул Тимош. – Не желают казаки идти в холопство к прежним панам. Целыми селами уходят за черту, в Московское царство.

– Придется ехать, – сказал Богдан, снова усаживаясь на старый, потемневший от дождей и времени пень. – А ты здесь поживи.

Тимош удивленно дернул головой.

– Поживи, поживи, – сказал отец. – Пчел послушай. Раньше чем через три дня в Чигирин не приезжай.

Тимош поворотился и пошел расседлать свою желтую лошадь.

Оставшись один, Богдан сокрушенно тряхнул оселедцем:

– Обманул ты меня, гетман Потоцкий!

Ему вспомнилась кислая процедура подписания Белоцерковского договора. Два голодных, утомленных войска, после Берестечка, после нескольких месяцев бесчисленных кровавых стычек, встретились у Белой Церкви. Войска продолжали терзать друг друга, но им, вождям, было понятно, что это все похоже на драку двух вконец обессилевших мужиков, которые лупят друг друга по голове дубинами, убить не могут, а только наносят новые раны.

В начале сентября в лагерь Хмельницкого приехал киевский воевода Адам Кисель, предложил перемирие.

18 сентября коронный гетман Николай Потоцкий и гетман Войска Запорожского Богдан Хмельницкий подписали договор. Польские паны получили право вернуться во все украинские воеводства. Сорокатысячный реестр казацкого войска сокращался вполовину. Размещать эти войска было позволено только в Киевском воеводстве и только на землях, принадлежащих короне. Казачий гетман обязывался подчиниться гетману коронному, обязывался помирить крымского хана с Речью Посполитой, а в случае неудачи выступить на стороне польского войска. Сношение с иноземными государствами гетману Войска Запорожского запрещалось.

Одно удалось отстоять Богдану – православная церковь утверждалась в правах.

…Звон пасеки врачевал сердце. Богдану слышался в этом звоне голос необъятной родимой степи. У природы своя забота – дать жизнь всем творениям, видимым и невидимым, тем, что в небе, и тем, что под землей, родить на каждой пяди земли что-то для кого-то полезное и необходимое.

Богдан сидел с закрытыми глазами, стараясь не пустить в себя ничего, кроме пчелиного звона, но опять и опять всплывало желтое больное лицо Николая Потоцкого. Белоцерковский мир был последним делом коронного гетмана. Старый магнат умер в декабре, отправился в ад вслед за Иеремией Вишневецким.

«И меня хотел, мерзавец, за собой прихватить», – покачал головой Богдан, вспоминая кубок с вином, который налили ему в честь окончания переговоров.

Богдан кубок поднял, а пить не стал.

– Стар я для вина, – сказал Потоцкому. – Впрочем, может быть, обменяемся ради дружбы кубками?

Потоцкий побледнел, кубок у Богдана взяли и унесли.

– Так вот и замирились… на отраве, – сказал Богдан вслух и открыл глаза. Не хотелось ему больше о Потоцком думать. Потоцкий – прошлое, а вот отрава его и поныне действует. Вон какое брожение среди казаков, друг друга принялись лупить. Да ведь и самого чуть не убили после белоцерковского замирения. Страшно вспомнить, как бросилась на него толпа, когда он объявил условия перемирия.

– Ты нас покинул, гетман! – кричали. – Ты со старшиной шкуру свою спасаешь, а нас знать не хочешь! Под палки нас отдал! Под батоги! На колы да на виселицы! Не выйдет, гетман! Прежде чем дойдет до этого, и ты голову положишь.

Вместо слов пришлось булавой вразумлять. Потом Богдану говорили: двух казаков насмерть убил.

«Нет, пасекой уже себя не успокоишь».

Гетман встал, расправил плечи.

– Джуры, коня! В Чигирин!

7

Выговский заглядывал в глаза гетману.

«Да ведь он страх во мне ищет!» – догадался вдруг Хмельницкий и так весело рассмеялся, что Выговский вздрогнул от неожиданности.

– Ну что, Иван, письма пишешь? – задал гетман еще более неожиданный вопрос.

– Пишу, – ответил осторожно Выговский. – На то я и генеральный писарь, чтоб письма писать.

Улыбался, а в голове прокручивал вереницу своих помощников, слуг, доверенных: кто из них гетману служит более, нежели ему, их кормильцу? О каких это письмах говорит гетман? О всех ли письмах он знает?

Богдан заговорил о другом:

– Значит, пан Хмелецкий выступил против поляков и против Богдана? Мозыра в Корсуни ополчение против меня собирает. Матвей Гладкий – в Миргороде – от нашей булавы отложился, Богун – в Виннице на гетмана гневен. То, что Богун белоцерковским трактатам не подчинился, – это хорошо. А вот Мозыру и Гладкого хочу видеть. Ох как я их хочу видеть. Пиши, пиши письма, Выговский, зови всех полковников на раду. Ну а теперь порадуй! Есть чем порадовать старика Богдана?

Выговский потупил голову.

– Видно, звезды, что ли, не так стоят, нет хороших вестей.

– Ну а что Варшава? Неужто их милостям и Белоцерковский мир не по нраву?

– Ты будто в мыслях читаешь, – сказал Выговский. – Сейм не подтвердил договора, сославшись на то, что коронный гетман Потоцкий превысил свои права, ибо не имел полномочий сената.

– Но ведь этот мир – нам кабала! – воскликнул Богдан. – Нет, они не мира хотят, они хотят видеть Украину с веревкой раба на шее. Что же король-то смотрит?

– Король гневается. Сейм, не закончив сессии, распущен. Упитский депутат пан Сициньский прислал письменную протестацию, а сам бежал из Варшавы.

– Либерум вето! – воскликнул Богдан. – Такого у них давно не бывало. А кто этот Сициньский?

– Он никто, но за ним стоит Януш Радзивилл.

– А ты говоришь, что нет хороших вестей! Паны грызутся – нам передышка.

– Есть слухи, будто подканцлер пан Радзеевский бежал в Стокгольм. Рассорился со своей женой пани Казановской, да так, что братья пани выгнали его из дому. Тогда он ночью обстрелял дом из пушек и взял приступом. Маршалковский суд приговорил подканцлера к инфамии и банниции.

– Поляки нажили еще одного врага, – сказал Богдан, внимательней, чем обычно, разглядывая генерального писаря. – У меня тоже есть добрая новость. Султан Магомет IV дал свое высокое соизволение на брак Тимоша с княжной Роксандой. Так что, Иван, пиши, пиши письма. Теперь каждый день дорог. Пока в Варшаве опомнятся, мы уже будем двумя ногами опять в Яссах.

Как только генеральный писарь ушел, Богдан достал списки с тайных посланий Выговского. Одно письмо было к Потоцкому, адресованное сразу же после Берестечка.

«Не только теперь, но и во всякое время я прилагал большое старание о том, – писал Выговский, – чтоб усердно и верно служить его королевской милости. А что ваша милость в последнем письме уверять меня изволишь в милосердии его королевского величества и важном повышении, то за это буду отслуживать вашей милости во всю жизнь тем же усердием и нижайшими услугами… Об одном прошу, чтоб жизнь моя была в безопасности».

Второе письмо было адресовано в Москву.

«Если государь не изволит нас принять, то есть такие люди многие, что станут гетману наговаривать поддаться туркам или крымцам, а у меня того и в уме нет, чтоб, кроме великого государя, куда помыслить, только бы великий государь пожаловал меня, холопа своего, велел бы мне свою грамоту прислать, чтоб гетман и никто другой о том не знал. И в Путивль свою грамоту велел прислать, чтоб меня приняли, когда я к великому государю поеду».

– Ах как дорога своя шкура! – усмехнулся Хмельницкий. – Всем себя запродал.

И думал о том, что Бог с ним, пусть себе живет, пусть всех надувает, не в Выговском нынче дело. Сцепиться с ним теперь – старшину от себя оттолкнуть, народ уже и сам отвернулся, будь он неладен, Белоцерковский мир!

Впрочем, Богдан знал, что его ждет, когда подписывал трактаты вслед за Потоцким, – выхода иного не было.

8

Послал Тимош казака в Чигирин к Карыху, чтоб ехал на пчельник, взявши с собою толмача, недавно принятого на службу.

Карых приехал с Петро Загорулько, с толмачом и пригнал пару овечек. Одну казаки тотчас зарезали, насадили на вертел.

Толмач, русоголовый, кареглазый, сверкнул такой белой, такой нежданно застенчивой улыбкой, что сердце Тимоша вдруг омыла теплая волна радости и родства. Ему показалось, что он уже знал этого человека, знал очень хорошо, что они любили друг друга… Тимош глянул на спутника сбоку, проверяя себя.

Толмачу было лет тридцать – по виску к глазу морщинки. Нет, не встречал прежде этого человека, да только сердце на своем стоит – свой это, близкий.

– Тебя Георгием зовут? – спросил Тимош.

– Георгием.

– Ты в Молдавском княжестве бывал, говорят?

– Бывал.

– Расскажи.

– О народе или о князьях?

– И о народе, и о князьях.

Просохшая песчаная тропа, игриво выгибая спину, бежала по молодому лесу. Глазастые белые звезды усыпали землю, и тонкий сладкий запах, оберегаемый стеной кустарника, чудился золотым, и казалось, что это так пахнет солнце.

– Простой народ Молдавии – не чета своим князьям, – сказал Георгий.

Озорная искорка пролетела в глазах Тимоша, и Георгий принял ее как одобрение.

– В Молдавии правят греки. Отваживают народ от дикости… Да только дикость эту они угадывают чуть ли не в каждом шаге и вдохе молдавских людей… Думают не то, едят не так, одежду носят не ту, дома ставят не там…

Тимош засмеялся:

– Поляки тоже нас за диких почитают… Говори, говори!

– А как они пляшут, ваша милость!

– Не вшикай. Тимошем меня зовут.

Георгий остановился от неожиданности.

– Если придут чужие, народ за господаря встанет?

– Боюсь, что даже обрадуется его падению. Правду сказать, Василий Лупу много потрудился во славу своего господарства…

– Так почему же он не люб людям? Какого им рожна надобно?

– Лупу отстранил от управления страной молдавских бояр, – ответил Георгий, – и поставил за свое правление, одни говорят, двадцать тысяч виселиц, другие – сорок тысяч…

– Смотри! – воскликнул Тимош. К ним скачками бежала, настигая зайца, лиса. – Пистолета не взял, пугнуть нечем.

– Пугнем! – Толмач сунул пальцы в рот и засвистел, пригибаясь к земле от напряжения. Свист этот, будто косою, резанул по полю, сметая в одну сторону лису, в другую – зайца.

– Оглушил! Совсем оглушил!

Затрещали кусты, выметнулись из леса Карых и Загорулько.

– Лису пугнули, – объяснил казакам Тимош. – Свистииит! Лесным ведьмам все печенки порвал.

– Пора за скатерть-самобранку, – сказал Карых.

Но самобранку расстелить не пришлось. Из Чигорина прилетел скорый гонец.

– Други! – просиял Тимош. – Нас в поход зовут.