Текст книги "Люба Украина. Долгий путь к себе"

3

Пан Чарнецкий, как чума, шел Бугом, выкашивая людей. Даже красавиц не брали в полон – убивали.

У пана Чарнецкого было несколько полков, у сотника Забияки – сотня. Сотни иных городов и местечек насчитывали по тысяче и по полторы тысячи казаков, но в Веселой Кринице отряд не превышал трех сотен. Послали за помощью к полковнику Богуну, поклялись держаться до смертного конца.

Только пан Чарнецкий шел не воевать, он шел мстить за свой плен, за Батог. В его войске были братья и слуги убитых на Батожском поле рыцарей.

Против тридцати пушек карателей у казаков было две, да только у запорожцев прозвище – не пустой брех. Забияка, он и был Забияка. Стоило казакам дрогнуть, как являлся их сотник, сам колол, и стрелял, и пушку наводил. Не пришлось Чарнецкому взять Веселую Криницу с ходу. С утра до полдня шел бой. Устали жолнеры поливать кровью землю вокруг Веселой Криницы. Отступили.

У Змея Горыныча три огнедышащих головы, у Чарнецкого их было тридцать. Вот и принесли Оксане Гарной в хату сотника ее ненаглядного. Ядром убило.

Несли Забияку – был жив, а принесли бездыханного.

Посадила Оксана возле милого старух, чтоб оплакали, как положено, а сама взяла ружье да саблю и, собрав женщин, повела их на вал. Степанида тоже пошла.

Польские пушкари пороха не жалели. Городок запылал, и тогда жолнеры снова ринулись на приступ. День убывал, пожару прибывало, и жолнеры наконец прорвались в Веселую Криницу. Да только не там, где держали оборону женщины.

– Степанида! – позвала Оксана названую сестру. – Давай-ка поцелуемся на прощание.

– Что ты! – вскрикнула Степанида.

– Не шуми, слушай. Уводи женщин в гору, в пещеру. Отсидитесь.

– А ты?

– Ступай, милая, ступай! Забияка мой уж сердится, заждавшись меня.

Тут только Степанида увидала под Оксаной бочонок пороха.

– Опомнись, сестрица!

– Уходите! Они уж сюда бегут. Обо мне не печалуйтесь. Не хочу после милого мужа достаться игрушкою проклятым жолнерам! – Взвела курки на двух пистолетах. – Прощай, сестрица! Прощай, певунья!

Степанида, собрав вокруг себя женщин, ударила с вала, сверху, на жолнеров. Те, видя перед собою воинство в юбках, опешили, и женщины, прорвавшись через кольцо осады, ушли к горе, в пещеру.

Жолнеры ринулись в город.

Далеко было видно, как пыхнуло огнем в том самом месте, где рассталась с жизнью казачка Оксана Гарная.

Пылающий городок был уже захвачен жолнерами, но бой не утихал: казаки и казачки отбивались до последнего, а когда кончались заряды и силы – кидались в огонь или поражали саблями и кинжалами друг друга.

Был пан Чарнецкий свиреп, но непримиримость жителей Веселой Криницы смутила коронного обозного.

Приказал доставить ему женщин, укрывшихся в пещере. Живыми!

Силой проникнуть в пещеру было невозможно: казачки застрелили нескольких жолнеров. На все уговоры сдаться отвечали молчанием или выстрелами.

Весна помогла карателям. Запрудили ручей, пустили воду в пещеру: ледяная вода скорее уговорит.

Пещера была не глубока. Заполнялась быстро. Жолнеры ждали воплей, а вместо них раздалось дивное пение.

Аве Мария! Словно небо сошло под землю.

Жолнеры, не в силах смотреть, как все выше и выше поднимается вода в пещере, покидали строй.

– Аве Мария! – ликовал голос, такой голос, что на всю жизнь останется в ушах. Как потом в глаза глядеть: матери, жене, дочери?

Степанида пела молитву католиков, пела, чтоб опомнились, вспомнили о Боге. Но Богом жолнеров был приказ.

Голос умолк, вода закрыла пещеру, и жолнеры кинулись к пану Чарнецкому и потребовали тотчас покинуть местечко, хоть ночь стояла на дворе.

…Через неделю полковник Богун наголову разгромил карателя Стефана Чарнецкого. Сам Чарнецкий был дважды ранен и спасся бегством. Да только незабвенным стал его карательный поход по городам Украины. Пан Чарнецкий сжег и вырезал Погребища, Борщаговку, Монастырища, Прилуки, Немиров, Кальник, Балабановку и многие другие местечки, села и деревни.

4

Государь Алексей Михайлович влюбленными глазами смотрел на собинного друга своего, на святейшего патриарха Никона.

С соболиной, черной в проседь бородой, со сверкающими черными глазами, Никон, распаленный мыслью, ходил перед царем по горнице и говорил, взглядывая то на царя, то на иконы, и Алексею Михайловичу казалось: это перед ним посланник самого Господа.

– Деяниями надо украшать жизнь свою! Деяниями! – восклицал Никон. – Вот ныне четырнадцатое февраля. Кого помнит в сей день православная церковь? Помнит подвижников, зело потрудившихся во славу Господа. Авксентий-сириец жил на горе Оксии, жил отшельником, не искал у людей славы. Они сами пришли к нему, пришли и позвали на четвертый Вселенский собор. Поминаем преподобного Мирона, который проводил жизнь под открытым небом, в молитвах и трудах. Святого Авраамия, епископа Каррийского, который, приняв священство, никогда уж более не употреблял вареной пищи. Поминаем преподобного Исаакия-затворника. Этот поклонился духу злобы, ибо тот явился в облике Христа. Впал в тяжкое расслабление, а исцелившись, юродствовал и потом снова затворился и жил в затворе двадцать лет. Столько примеров великой любви к Богу, великого подвижничества, а мы, грешные, живем, как дикари! И хуже дикарей! Ибо дикари не ведают Бога, а мы ведаем, а живем, как расслабленные.

– Но куда приложить наши силы? – спросил смиренно государь.

– Да разве нет у нас своего Ирода? Как Ирод убивал детей, так и униаты и католики истребляют церкви Божии и овец словесных, православных. Нельзя, государь, более сносить этой казни. Пора возвысить десницу и защитить Украину от волков-истребителей.

– Я знаю, что мы грешим, оставляя православных людей на истребление, – государь перекрестился, – но принять Украину под руку – значит разорвать вечный договор с Польской короной. Это – война.

– Священная война! – Никон, слушавший царя стоя на месте, вновь сорвался в свой полет по горнице. Сел на лавку, рядом. Поглядел царю в глаза. – Государь, ты уже возмужал. Пора испытывать государственную мышцу великим испытанием.

– Ах, я давно хочу! – Алексей Михайлович зарделся. – В Думе не было крепких людей, таких, как ты… Хмельницкий просился, просился принять его с Войском, а теперь, слышно, турецкому султану поддается!

– Можно ли допустить, чтобы православный народ добровольно пошел в рабство Магомету? – подскочил на лавке Никон. – Собирай, государь, Думу. Не мешкай, собирай! Молю тебя Господом и заклинаю – не дай совершиться столь горестной для христианских сердец печали! Прими, великий, Войско Запорожское под руку свою могучую!

– Я всей душою! – быстро сказал государь. – Но как знать, что Дума решит…

– А кто посмеет перечить твоей самодержавной воле?

– Тут, однако, с осторожностью надо, – покачал головой Алексей Михайлович. – Поспешать в таком деле никак не возможно.

– Да делу-то этому – годы!

– Годы, – согласился Алексей Михайлович. – Да ведь это не кречета на уток пускать.

5

В первый понедельник Великого поста Боярская дума впервые решала вопрос о принятии в подданство Малороссии и о войне с Речью Посполитой.

Через месяц в Москву прибыли посланцы гетмана Хмельницкого Кондратий Бурляй и Силуян Мужиловский. Они привезли письмо гетмана к государю. Хмельницкий писал в нем: «Вместо комиссий изменою пришло на нас пятнадцать тысяч войска, десять городов выжгли, людей невинных христиан, как мужского, так и женского полу, великих и малых, вырубили, церкви восточные до основания искоренили».

Подписано это письмо было уже иначе, чем прежние письма: «Твоего царского величества во всем готовые и нижайшие слуги и подножие, Богдан Хмельницкий, гетман со всем Войском Запорожским».

Написал гетман письма и ближайшим людям царя. Боярину Борису Морозову, царскому тестю боярину Илье Милославскому, боярину Григорию Пушкину, патриарху Никону. Просил заступничества.

Еще через месяц в Варшаву отправилось посольство боярина князя Бориса Андреевича Репнина. Посольство ехало к польскому королю с наказом добиться от поляков признания статей Зборовского договора и уничтожения унии.

Ян Казимир приказал своим комиссарам так говорить:

«Королю нестерпимо, чтобы Хмельницкий, подданный короля, самый худой человек, холоп, требует, чтоб было сделано по его хотению. Такого в Польше и Литве не бывало. Шляхта о Зборовском договоре и слышать не хочет. Договор этот снесен саблей. Однако ради царского величества король покажет свое милосердие, если Хмельницкий ударит челом о помиловании, сложит булаву, а казаки положат свое оружие и будут по-прежнему в холопах у своих панов, станут пашню пахать, а реестровых казаков будет, как в былые времена, шесть тысяч, и уйдут в Запорожье. Королевские же войска станут по обоим берегам Днепра, в Киеве и в других городах. Если царское величество хочет мира, пусть поможет войсками против Хмельницкого».

Кончились переговоры сердитыми пререканиями. Польские комиссары заявили, что король всех изменников снесет и до конца разорит, на что боярин Репнин возразил:

– Если королевское величество и паны побьют подданных, города и места разорят и сделают пустоту, то побьют и разорят не чужое государство – свое. Всякий государь славен и силен подданными своими, а у пустоты государю бессилие и бесславие.

Переговоры кончились ничем, но это было уже в сентябре.

6

А 8 февраля 1653 года господарь Василий Лупу принимал антиохийского патриарха Макария.

Патриарх преподнес благочестивому государю великий дар подлинную нижнюю челюсть святого Василия Великого. Челюсть хранилась в ларце индийской работы, была желтая, увесистая, блестящая, как золото, и с запахом амбры. В челюсти сохранились передние и коренные зубы.

Как поведал летописец патриарха, сын его Павел Алеппский, эта святая реликвия была куплена Макарием на вес золота у митрополита Кесарии Григория.

Восточная православная церковь, утесняемая турецким владычеством, бедствовала. Патриарх Макарий предпринял свое путешествие, надеясь на милостыню православных монархов. Он ехал в Москву, но путь его лежал через Молдавию. Господарь слыл рачителем христианской веры, таким он себя и выказал, пообещав патриарху богатые дары.

А пока шел Великий пост.

В субботу перед сыропустной неделей Василий Лупу по своему обычаю помиловал всех преступников. Тюрьмы распахнули двери, судебные дела были прекращены.

Василий Лупу не отпускал патриарха, надеясь устроить особые торжества на Пасху.

О, государское величие! Все-то оно может: послать на смерть невиновного и даровать богатство грешнику, построить город и разрушить город, отвратить от народа беду и навлечь нашествие. Но сами-то цари перед судьбой такие же голенькие, как любой из смертных, пришедших в этот мир.

Молчаливый логофет Стефан Георгий занимался привычными своими делами. Заботился о приезжем патриархе, посылал письма, какие вздумалось написать господарю, а кроме того, рассчитал тех наемников, которые были набраны в Греции, Сербии и Болгарии.

На второй неделе Поста он явился к Василию Лупу в сильном беспокойстве: занедужилось его жене. Врачи болезнь лечить не умели, и логофет по совету доброго человека отправил жену к травнице в дальнюю деревеньку.

Еще через неделю он отпросился у господаря проведать болящую. Лупу Стефана отпустил, ничего не подозревая и совершенно позабыв, что жена Стефана Георгия – родная сестра валашского господаря Матея Бессараба.

В постах и молитвах мелькнули похожие друг на друга дни.

* * *

На воскресной службе пятой недели поста духовник господаря сунул тайком Василию Лупу записочку. И в той записочке сообщалось: логофет поднял восстание, злоумышленники собираются убить господаря на праздник Вайи, в Вербное воскресенье.

Как змея, хитер был логофет. Оставил господаря без войска, а сам получил от Матея Бессараба тридцатитысячную армию наемников. И в Истамбуле дельце обстряпал, пообещал туркам за фирман на Молдавию троекратный харач.

Но недаром Василий Лупу сидел на престоле вот уже девятнадцать лет. Не пал господарь духом.

Под охраной надежного отряда черкесов он тотчас отправил Домну Тодору со всей казной в неприступный Хотин.

Сам действовал решительно и жестоко. Молдавское войско изменило и ушло к Стефану Георгию. Лупу, однако, сумел арестовать трех сердаров и казнил их. Не пощадил и главного войскового сердара, своего крестника, крестника и любимца Домны Тодоры.

В эти тяжкие дни отличился племянник Василия Лупу, тот самый, что был ненавистен всем Яссам. Он разрушил мост и задержал войска Стефана Георгия на два дня.

6 апреля, в четверг, на Вербной неделе, Василий Лупу бежал из Ясс в Каменец, к гетману Хмельницкому.

7

С понедельника до четверга Страстной недели патриарх Макарий варил миро. Он варил его для Василия Лупу, от которого ждал денежной помощи для своей впавшей в нужду антиохийской церкви.

А между тем на молдавском троне сидел уже иной господин.

Войска Стефана Георгия вступили в Яссы под закатное солнце накануне Вербного воскресенья. Пришел большой праздник, а службы в церквах прекратились. Богатые горожане натащили в церкви столько скарба, что служить стало негде, надеялись, что кресты оградят имущество от грабежа победителей.

Не получив от Лупу обещанного дара, патриарх вынужден был тратить из своих скудных средств на подарок новому властителю. Да и миро требовало драгоценных снадобий. Когда варение было закончено, в миро положили бальзамное масло, мускус, амбру, благовонное алоэ…

Подарки были поднесены. Новый господарь получил от патриарха благословение, но уже в понедельник Пасхальной недели обедню не служили.

Стефан Георгий снаряжал и отправлял свое войско в поход. Захватив Яссы без боя, он, обманувшись легкостью победы, тотчас отпустил на родину войска валахов и венгров, боялся грабежей и разорения теперь уже своей столицы.

И вот пришлось посылать гонцов вдогонку за этими войсками: Тимош Хмельницкий перешел Днестр и наголову разбил пограничные передовые отряды молдавского войска.

У Стефана Георгия было сорок тысяч, у Тимоша Хмельницкого, по донесению лазутчиков, только двенадцать, но неуютно чувствовал себя самозваный господарь на золотом месте Василия Лупу.

8

Пальнули пушки.

– Восемь! – подсчитал Тимош, сидя в окопе вместе со своими казаками. – У нас больше! У нас одиннадцать.

Пушки молдавского войска дали еще два залпа, и поле перед окопами стало красным, словно весна, поторопясь, распустила все свои тюльпаны и маки. В атаку шли драбанты – молдавская пехота.

– Сидеть! – отдал приказ Тимош.

– Бегом! Бегом! – подбадривали командиры драбантов, и те с шага перешли на трусцу, а потом и ринулись, чтоб ударить, поразить, победить.

И когда стало видно, как пот катится по лицам наступающих, казаки выставили свои ружья, пальнули в упор и, выскочив на смешавшиеся ряды атакующих, изрубили весь отряд.

* * *

Патриарх Макарий встречал нового владетеля несчастного города Яссы.

Тимош принял благословение и направился во дворец делить огромную добычу. Стефану Георгию пришлось бежать столь резво, что он ничем не попользовался от награбленного во дворцах ближайших людей Василия Лупу.

Казаки, почитавшие себя защитниками православной веры, перед патриархом все спешились, скинули шапки и пошли гуськом под его благословение, а благословясь, ехали грабить и трясти врагов господаря Василия Лупу.

На вечерне в храме Трех Святителей Тимош сидел на господарском месте. На лице – ни плутоватой улыбки для товарищей: вон, мол, куда забрался, – ни смущения. Сидел, как в седле, – привычно, деловито. Службу слушал с интересом – патриарх служил!

К патриарху Тимош был внимателен, дал ему для охраны сотню казаков.

В конце апреля в Яссы прибыл Богдан Хмельницкий. Теперь он занимал в церкви господарское место. В почтении же к патриарху был первым. Когда служба кончалась, выходил из церкви вместе с Макарием, поддерживая его за руку. Садился патриарх на коня, Богдан стремя держал.

28 апреля 1653 года в Яссы вернулся Василий Лупу. Богдана Хмельницкого уже в городе не было, Тимошу господарь подарил соболью шубу со своего плеча.

В Яссы пришел отряд татарской конницы Шериф-бея, брата Домны Тодоры, и Тимош двинулся в поход на врагов господаря.

У деревни Поприканы он разбил и рассеял пятнадцатитысячную армию трансильванцев под командованием Януша Кимени. Валашского гетмана Дуку разгромил у Фокшан.

И еще дважды бил Тимош войска, вставшие на его пути. Ему шел двадцать первый год, и он уже столько раз побеждал! Не за спинами казаков, но сам, своею саблей помогал победе. Сколько врагов в последний раз его видели – не счесть.

В счастье свое, в неуязвимость свою, в силу слова своего Тимош верил, как отцу своему.

9

Полковники думали.

Тимофей Носач, полковник брацлавский, и Мартын Пушкаренко, полковник полтавский, уговаривали Тимоша повернуть назад. Молдаване, ненавидевшие Василия Лупу, не жаловали любовью и казаков. Хлеб продавали им по самой дорогой цене, а то и утаивали.

Кальницкий полковник Иван Богун был на стороне Тимоша.

– У нас достаточно сил, чтоб сокрушить Матея Бессараба, – сказал он. – Едва наше войско покинет Молдавию, как Бессараб, Георгица и Кимени опять нападут на Яссы. Нам нужно не ждать, пока враг завтра придет в себя от поражений, а добить его сегодня, когда он напуган и боится одного вида нашего. Я за поход на Тырговишт.

– Что бы вы ни говорили, я поведу вас на Бессараба. – Тонкие губы Тимоша вытягивались в улыбке, он пытался скрыть напряжение, но не умел. – Если в Молдавии буду я, а в Валахии – князь Лупу, то мы обложим Польшу, как медведя в берлоге. Король собирает в Глинянах большую армию. Нам нужно стать здесь хозяевами и грозить королю с тыла. Готовьтесь к походу, паны полковники. Выступаем завтра.

Едва полковники ушли, пожаловали к Тимошу дружки его, Карых да Загорулько. Пожаловали не сами по себе, а от простого казачества, потому и оробели вдруг перед своим приятелем.

– Просить за кого-то пришли? – догадался Тимош.

– Просить! – вздохнул Карых.

– Ну так просите! – закричал Тимош, уже заранее гневаясь. – Кому, чего, сколько?

– Никому и ничего! – тоже вдруг рассвирепел Загорулько. – А только церкви жечь не приказывай. Не желают казаки церкви жечь!

– Не желают? – усмехнулся Тимош. – Мы в походе. И я у вас наказной гетман. Кто не подчинится моему приказу, того я велю убить.

– И весь сказ. – Загорулько толкнул плечом Карыха. – Пошли.

Карых попятился, дернул головой, как гусак, – видно, поклониться хотел, да не учен был поклоны отвешивать.

– Ты в ножки ему упади! – уже с силой толкнул Загорулько Карыха.

– И упадете! – крикнул Тимош, брызжа слюной.

– Ты не господарь, не князь и не Бог, чтоб лоб перед тобой расшибать, – пыхнул гневом Загорулько, останавливаясь в дверях.

– Так я буду господарем! – Тимош яростно топнул ногою.

Ушли. Тимош места себе не находил. Наконец сел на коня и, хоть ночь надвигалась, поехал в поле. Ехал, бросив поводья, мрачно и бездумно глядя перед собой. Он не желал, чтобы его учили, – кто бы то ни был.

Навстречу летел с кормежки на гнездовье ворон. Тимош достал из саадака лук и стрелу. Тетива зазвенела, ворон сорвался с неба, упал в черное поле.

Тимош и сам не знал, почему убил птицу. Повернул коня, поскакал обратно. Сразу же лег спать и не уснул до утра.

10

Небо, как бирюзовый камешек, голубело невинно над людьми, которые двумя тучами собирались на просторном, заждавшемся дождя поле. Не ветер – ненависть погнала эти человеческие тучи друг на друга. Не дождем они пролились – кровью, и не всходы взошли, но смерть.

Привыкшие побеждать казаки смяли сейменов Матея Бессараба, захватили стан валашского господаря и разграбили.

Под князем убило коня, а сам он был ранен в ногу. Коня поменял и, не обращая внимания на рану, повел резервный полк на казаков, остановил их, отбросил.

– Бессараб упрям, как вол, и такой же тупой! – говорил Тимошу Василий Лупу. – Надо его добить сегодня. Обязательно добить.

– Добьем! – пообещал Тимош. – Валашские войска едва стоят.

Собрать для нового удара казаков и татар было непросто, слишком большой добычей завладели. Чего теперь башкой рисковать? За год столько не добудешь, сколько хапнули за один раз.

Командиры понукали, грозили.

Войско наконец построилось, пошло в новую атаку, но враг уже пришел в себя, а за спиной его, закрывая весь горизонт, поднималась лиловая, с черными провалами, туча-гора. Она росла на глазах. Серый туман клубился над ее иссиня-железными башнями.

Топот конницы приглушил удары грома, но ветер уже бил в лицо, засыпая глаза пылью.

– Дождя! – заорал Тимош на тучу, грозя ей саблей.

До валахов осталось два лошадиных скока, когда туча дохнула ледяным дыхом и в лица казакам ударил град.

С людьми – можно, и с Богом – дрались, но с Богом и с людьми – страшно.

Казаки поскакали прочь к своим окопам, где у них стояли пушки. Да только Матей Бессараб – дед, дышащий на ладан, – был не только мудрым правителем, но и мудрым воином. Он от радости, что казаки отступили, лба крестить не стал, но вытащил из ножен саблю и повел все свои полки на казачьи шанцы. А у казаков порох отсырел: ни пушки не стреляют, ни ружья.

Первыми побежали Носач и Пушкаренко, за ними волей-неволей хлынули в бега татары и полк Ивана Богуна. Четыре победы Тимоша Хмельницкого уничтожились одним поражением.

Только теперь, на очищенном от врага поле, Матей Бессараб сошел с коня и позвал лекарей.

Сапог на простреленной ноге был полон крови. Князь увидал кровь, побледнел и упал в обморок. Видеть чужую кровь привык, своей крови боялся.