Текст книги "Карьера Отпетова"

 
Шел у нас медовый
квартал,
Быстротечно протекал,
Чернобыл под ветром
плакал,
Цвел на речке
краснотал.
Я, купаясь в жизни плотской,
сочинял тебе стихи,
И они, как мне сдается,
были очень неплохи:
Про коварность заграницы,
Про безверия микроб,
Собирая мне вещицы,
не просилась вместе чтоб.
Брать тебя не мог с собой –
Не была зане женой.
Там у них живут по джунглям
И чужие и родня…
А у нас вот кто-то стукнул
Патриарху про меня.
Вызвал он меня, честил,
для порядку пожурил
За нечистую работу
И в конце концов простил.
Прозаики, законники,
статей низкопоклонники,
Вы бьете грязной палкою
нас, чистых, аморалкою,
Рассудите, осудите и где-то опаскудите,
И тычете, как финкою, нам в рожу
Анонимкою…
Затем ли вас учили мы
в церковной школе грамоте,
Чтоб вы потом нас шпилили,
чтоб мы хлебали срамы те?
А вам всем, собственно, до нас
какое дело?
Вас что, не в меру нравственность заела?..
Курган наметом скачет сквозь туман,
На нем трясутся былки чернобыла,
Но это, между прочим, не курган,
А серая каурая кобыла.
Как будто в детство снова я попал,
Где молодость моя босой гуляла,
И где весь день и ночь в степной причал
Стучали нежно талки краснотала.
Купались мы, как птицы
в поднебесье,
Как колоски, глядели
на луну,
С тобой в моем мы
побывали детстве –
Вдвоем в родном
Фарцове на Бану.
Все это, правда, в общем
фигурально –
Я в этот раз
один тут приезжал,
Но почему-то очень
натурально
Тебя повсюду здесь воображал.
Не с первою с тобой
я был в романе,
Имел и раньше я
большой успех:
Мелькали женщины, как на
полиэкране,
Не мог же при себе держать их всех.
Я их звонками по ночам
не мучал
И не писал им
писем-телеграмм,
А если выпадал тяжелый случай,
Им говорил: увы, пардон,
мадам…
 

ЭЛИЗАБЕТ: «Ишь ты, сексуал-демократ…

 
Закон природы
против постоянства –
Любовь сгорает и уходит
в тень…
С тобой же получилось вроде пьянства,
И я подумал: это не на день!
Я целый день сидел
над тихою рекою,
За словом слово
из себя цедил,
Струилась мысль моя
за быстриною,
И песню для тебя я
сочинил:
«За чернобылами, за красноталами,
Ласкались с милою устами алыми,
И там под ивами, по за осоками
С тобой любились мы, лебедка с соколом.
Любовь, как водочка – бредет, шатается…
В тебе, во мне она все разгорается,
Начнем купаться мы – дойдем до точечки,
И зашипим в реке, как уголечечки…
 

ОТПЕТОВ: Теперь я вам предложу главу «Эвересты». Она у меня, нет никакого сомнения – удалась более всего:

 
Что такое Лондон, король Океании?
Это же столица
Великобритании;
А Нью-Йорк с Оттавой?
А Париж с Ланкастером,
Где хожу всегда я
под прицелом гангстеров…
И меня там тайно,
В центре Пикадилли
Чисто ведь случайно
как-то не убили…
Обкрутили б янки
шпионажа путами,
Если бы по пьянке
со своим не спутали.
Ведь они умеют
это делать тонко:
Глядь, – и с длинной шеей,
вроде кенгуренка.
До сих пор, как вспомню,
так болит печеночка!
Растерзали гады в роще
кенгуреночка.
Как его пытали эти сучьи дети,
Как узнать пытались тайны кенгуретии…
Но меня, роднуля, на гоп-стоп не сделать:
Мне отлили пулю – я ушел обедать,
Подмешали яду, скажем, в чашку чаю –
Я в ответ им:
кофе пить предпочитаю!
А петлю сплетают –
мне без интересу,
Тут уж точно знаю:
не пройду по весу,
Оборву любую –
до каната-троса…
Так вот и веду я
жизнь без перекоса –
Ни в какие штормы я
не трепыхаюсь,
Поплавком покорным
на волнах качаюсь.
Всякие случались
у меня моменты,
Всякие встречались
страны-континенты –
Выпью виски с содой,
водочки с «нафтусей»,
Разражуся Одой,
и с меня – как с гуся…
В Гонолуле, в Гондурасе –
мне везде и стол и дом,
На Пегасе, в первом классе
и верхом, и в тарантасе
Я пробьюсь в любой салон…
Я повсюду принят буду,
мне везде окажут честь,
Потому, что я «оттуда»,
Потому, что должность есть…
Я в стихах своих
порою
И на флирты намекал,
И себя перед тобою
Дон Жуаном выставлял,
Я хитрил по точной схеме,
И не ради хвастовства
я касался женской темы –
Цель была совсем не та…
И где бы ни был я по свету,
Я вспоминаю вновь и вновь
Одну старинную примету:
Что ревность закрепит
Любовь.
Пришлось проделать мне
немало,
Чтоб ты меня
заревновала…
Я помню, чтоб укрепло чувство,
Я дал тебе читать стишок –
Мое великое искусство
людей всегда бросает
в шок,
А мной написано
немало…
Но то был лучший
крик души…
Стих этот был из Гватемалы,
Где гёрлы, ох, как хороши!
 

Стихотворение, написанное раньше:

 
Дома, как сдается,
Зацвели ткемали…
Крупно мне живется
В этой Гватемале.
Запою я прозу –
Трепещи, загранка!
И струится в озимь
Смуглая панамка.
Поведу я лихо
Бровью или усом,
Тут же боливийка
Стелется бурнусом…
Под тамтам у рынка
Каждую субботу
Гейша-аргентинка
Мне танцует хоту.
А как в баньку двину,
Там готова шайка,
И мочалит спину
Гибкая ямайка.
Я ведь не заморыш
И кормлюсь не манкой…
Обещал мне кореш
Встречу с перуанкой.
Приревнует к инке,
Зарыдает горько
В золоте блондинка –
Тигра-сальвадорка.
Я в тоске дурацкой
Через эти слезы.
Лучше б с гондураской
Мне врасти в березы…
А приспичит всуе
Где-то бросить чалку,
Тут уж предпочту я
Все же гватемалку…
Любовь, в народе говорят,
она же не капуста,
И я оставить всем им рад
Простое это чувство –
без задней мысли, про запас,
Возрадуйтесь, невесты!
Да я в стихах готов для вас
Свернуть и Эвересты!
Ведь покорял без словаря
я женщин-иноземцев –
Аборигенов – почем зря, а также и
туземцев.
И осаждал, и штурмом брал –
Все было в биографии,
Когда таких страстей накал,
То нос утрешь и мафии.
Пусть Эвересты на пути щетинят скалы
остро –
Мне их помогут обойти
Синод и Коза ностра…
 
 
Жить умел и мослов не глодал
никогда,
Не тощал, как лягушки
заречные…
Было время – кому-то прижала
нужда –
И живал я делами
заплечными…
И хотя поменялись потом времена,
Но я жить продолжал
с удовольствием,
Кое-что потерял,
но восполнил сполна
И остался навек с продовольствием.
Я не кушал турнепс и морскую траву,
Не толкался по рынку
с корзинкою –
Приносили мне на дом
икру и халву
И консервы
с белужьею спинкою,
И хоть камни бросали
с проклятьем в окно,
Но не долго то длилось мгновение,
Для меня и тогда было главным
одно:
Знал всегда, чьим
я жив
иждивением…
Разговоры – договоры – я обратно,
вновь в пути,
И, конечно, снова
горы,
И в горах тех –
не пройти.
Камнепады, перевалы, кулуары, водопад –
Там стоят такие скалы,
хоть сворачивай назад.
Но назад дороги нету
для меня:
я не таков –
Путешествую по свету
только выше облаков!..
Океан волною плещет, я мочусь,
купаюсь в нем,
Подо мной Пегас трепещет,
бьет копытом
и крылом.
Я кормлю его от пуза
не силосом, не овсом –
Свежей коркою арбуза и соленым огурцом,
Чтоб обильный и прибыльный
выдавал он мне помет,
Я ведь парень меркантильный и считаю
свой доход.
Удобрение идет
в мой домашний огород.
Ах ты, слово,
наивное слово,
Я тебе по заслугам
воздам –
Я – доярка,
ты, слово, –
корова:
Платят мне
по стихам
и мозгам…
 
 
Симпозиумы, форумы, беседы,
переговоры, званные обеды,
Коктейли, ланчи, ужины, дискуссии,
Приемы с возлияньем и закусками…
Бывали в жизни разные моменты…
Особенно люблю я – уик-энды!
И все бы фифги-фифги
было,
Когда судьба бы нас
не сворожила:
Теперь меня в быту
слегка заносит –
Застолий и
последствий
сердце просит,
И я хотя давно
уже стою
у власти,
Все ж подгораю
по семейной
части…
Я был в Малаге,
в Малапаге
и на Бермудских островах,
Где джентльмены
носят шпаги
И в будни ходят на бровях.
У них повсюду в ресторанах
Пекут слоеные блины,
А в варьете и на экранах
Стриптизом все увлечены.
Дотошно из окна машины
Я их уклады изучал,
Без незаконной половины
Там в одиночестве скучал:
На что мне тамошние девы,
На что мне ихние дела,
Когда ты, может быть, налево
Зачем-нибудь гулять пошла?
Но это шутка: раз я гений,
То ты – вне всяких подозрений
И ждешь,
чтоб завершил я путь,
Чтоб головой на грудь
прильнуть…
Ах, Эвересты, Эвересты –
мои вояжи в небесах,
Все встречи, проводы, оркестры,
Свиданья с миром впопыхах…
Презрев метели и туманы,
Я все летал туда-сюда…
Внизу синели океаны,
И голубели города…
 

ОТПЕТОВ: Главу, в которой выплескивается весь всплеск моего негодования, я назвал, может быть, и не столь благозвучно, но образно и в рифму: «Эскулапы – остолопы».

 
Развод! Развод!
Все в прошлом –
как бы снится,
И ты ушла
от мужа насовсем!
И покатилась
страсти
колесница –
В галоп, в разнос,
Назло моральным
тем…
Уже у нас своя квартира
новая,
И окна смотрят
синим глазом в пруд,
И жизнь должна для нас
начаться клёвая
Без всяческих «нельзя»
и прочих мелких пут.
Напротив рынок,
снеди с разносолами,
Писателей с артистами дома,
Но ты вдруг стала
что-то невеселая,
И я уже готов сходить
с ума…
Болезнь, быть может?
– Нет, недомогание,
Чуть-чуть попала,
видно, в переплет,
Не в первый раз
мне это наказание –
Хороший врач, и дней за пять
Пройдет…
Врача нашли
с пернатою фамилией.
Он, посмотревши,
головой качал
И предложил собрать
большой консилиум –
Я полагаю,
цену набивал.
Стал говорить, что все не так-то
просто,
Чтоб он за это взяться захотел,
И может даже статься,
что вопрос тот
Уходит глубже мелких женских дел.
Ломается, отродье Гиппократа!
Пошли к другому мы,
тот более был смел,
Хоть у него ума и не
палата,
Зато по женской части –
рукодел…
Через неделю
без больших историй
Домой вернулась –
был на то резон.
Я преподнес тебе
путевку в санаторий,
И улетел
в туманный Альбион…
Вернулся – говорят:
она в больнице, и ждет тебя…
А с нею что? Беда…
Пока ты обретался за границей,
Ей стало плохо так,
как никогда.
Я оробел, не смог к ней
в этот вечер,
Больницы испугался,
как пацан.
Нуждаясь и в поддержке,
и в совете,
Собрал друзей ближайших
в ресторан.
Они меня морально
поддержали,
И я решился
утром быть у ней.
Пришел, не в силах скрыть
своей печали,
Увидел, что она
себя бледней.
С утра обход –
Солидный врач-онколог
Сопровождаем пышной
медсестрой…
С ней вмиг нашел
контакт,
А он хоть и не молод,
С ним получился
разговор другой:
– Спасите, доктор! – Он не спас:
Мол, не могу,
упущен час,
И сколь его я не просил,
ее он резать запретил.
Он мне завёл
такую речь:
Что раньше надо бы
беречь
От рукоделов-резунов,
Как урожай от грызунов.
Теперь – запахана межа:
Не любит та болезнь ножа!
Ну что же, доктор,
берегись,
И я тебе испорчу жисть…
Жаль, отмотался
от тюрьмы
Тот эскулап – исчадье тьмы.
Я так тогда
в тот миг страдал,
Что всех бы их
пересажал –
Пускай сидят там
до поры,
Но кроме пышной
медсестры…
Приехал главный Гиппократ
– Волшебник – все мне говорят,
И я, поверивши
в обман,
Позвал светило
в ресторан.
Там за бутылкой
коньяку
Излил ему свою тоску…
Но он так вяло ел и пил,
что я сомненье проявил.
Но он меня опередил,
спросив, а где я раньше был…
Я отвечал, что был туман,
и не летел аэроплан
Из тех далеких дальних стран,
Куда я был в то время зван…
Что был закрыт аэропорт,
А он мне что-то про аборт,
Про гигиену тел и кож,
В тот миг, в который невтерпеж…
Что я ведь все же не медведь,
Что надо женщину жалеть…
Так я же был –
тишей воды!
Смирнее синей
Бороды,
Я лишь теряю
чувство меры,
Когда во мне вскипят
амперы –
Тогда я сам себе
не Бог
И весь – от митры
до сапог
Я то, что значит – кавалеры…
Ну, и тогда – держись, барьеры!
Тогда сам леший мне
не брат – природа бухает в набат!
Но Гиппократ –
исчадье ада –
Ответил длинной мне
тирадой,
И от его тирады той
Обильно пахло
клеветой…
Ведь если промахнул я сам,
То где-то лишь по мелочам…
И что теперь? Всем эскулапам
давать на лапу иль по лапам???…
Но только слышу я
в ответ:
Надежды нет,
надежды нет…
 

ОТПЕТОВ: Последняя и наиболее трагическая моя глава получила название «Причитания»:

 
Сочится кровь
в моих душевных ранах,
Я весь в нирване,
как бы в забытьи,
И на любви заброшеных
курганах
Стоят распятья на моем пути…
Я сам раз пять готов бы был
распяться,
И до доски, до самой
гробовой
Я буду твой, навеки
только твой –
К другой не в силах буду
приближаться…
Когда-нибудь поймут те моралисты
(ну, не сейчас, а хоть бы лет за триста),
Что нет морали в том, чтобы семью хранить,
Когда другую хочется любить,
И что нельзя, к морали призывая,
Вершить грехи и пост не соблюдать,
Не говоря уже о том, чтобы, устои попирая,
С чужой женой в чужой кровати спать…
 

ЭЛИЗАБЕТ: – Ишь, заморальничал! Десять лет жену обдурял, а теперь под это же и фундамент благородства мостит!

 
…Все учтено могучим
ураганом,
Осенних листьев
ворохи желты,
Туманы наползают
на курганы,
Кричат над нами
в клекоте орлы…
Как дальше буду жить? –
Вот в чем теперь вопрос –
Меня уже качает
новой жизни ветер,
А сколько их
стоит передо мной –
Вопросов, на которых
не ответишь!
Ты предо мной
в каком-то странном виде,
И там, куда тебя я раньше
в мыслях брал:
Ни в Токио, ни в Риме, ни в Мадриде
Тебя такой я
не воображал….
Прижалась ты к моей руке
щекою
И слово странное сказала
тихо мне,
А я сидел, как будто
с перепою,
И мне мерещилось,
что это все во сне.
Какое слово? –
И сейчас не знаю –
Благодарю, или благословляю? Бездолье?
Беззащитность? Благоверность? Блаженство?
Бессемейность? Безответность?..
Потом про шторм какой-то
говорила,
Про то, что волны
шлюпку завтра разнесут,
Так это было,
да, так это было,
А я был при тебе все
тут как тут.
День последний –
других уже не было дней
И, конечно, их больше
не будет –
Я провел его здесь,
возле койки твоей –
Мне упрека не сделают люди…
 

ЭЛИЗАБЕТ: – Вот врет, сволочь! Надо бы кому-то рассказать, как это все на самом деле было… Носа ведь не казал – Минерву посылал – для опаскудства…

 
… Тебя в салоп сосновый
обрядили,
Как тех, кто перебрался
в мир иной,
И ты теперь,
как будто бы впервые,
Не на моей груди
заснула головой…
Тебя в твой путь
последний провожали
Подруги безответные твои
И те друзья, что крышу нам давали
В бездомные былые
наши дни.
Бездомные при двух своих
квартирах –
Теперь для нас не надо
и одной…
Спокойно спи, как говорится,
с миром,
Я ж буду при тебе
как часовой.
Как бы солдат, который
на постое,
Иначе выражаясь,
на посту,
Я призван, чтоб бессменно
быть с тобою –
Блюсти и высоту
и чистоту…
Пройдут века,
забудутся печали,
И где-нибудь, я сам не знаю
где,
Наверняка, а, может быть,
едва ли
Узнает мир о нашем па-де-де…
 

ЭЛИЗАБЕТ: – Что он несет! Бога бы побоялся… И не страшно ему, что покойница ночью заявится проверять, как он при Мандалине свои клятвы исполняет…

 
…Мне что-то причитается,
Ах, сердце как-то мается –
На свете все кончается,
На то и начинается…
И плачется, и ноется,
И жмет меня бессонница,
На речке лед не тронется,
Раз милая хоронится.
Хоронится, хоронится,
Как будто бы сторонится,
К земле – суглинку клонится,
Вот-вот уж и притронется…
В могилку опускается –
На двух вожжах качается,
Как в люльке-зыбке в ранности –
Такие жизни странности,
Оркестр вовсю старается,
А мне все причитается,
Тоскуется, рыдается,
Вопится, чернобается,
Поэмой зачинается
И песней намекается,
Напишется, сыграется…
За все мне причитается…
Идет весна,
и новым быть заботам
Цветам цвести,
и карасю икрить,
И зарождаться
новым поворотам,
Которых никому
не отвратить…
Ведь жизнь своим вертит
коловоротом,
В деревьях почки начали
свербить,
И мнится мне, к каким-нибудь
воротам
Меня опять должна судьба прибить…
 

ОТПЕТОВ: Все!

Произносит он это не то чтобы нерешительно, а как-то полувопросительно, полуудивленно, не понимая, почему его слушатели молчат и не высказывают обычного восторга, которым завершается любое чтение им своих сочинений в этой постоянной аудитории. А дело-то все в том, что на правой стороне пюпитра остается еще весьма пухлая стопа бумаги, и все ждут продолжения.

– Все! – повторяет Отпетов уже более решительно, и тогда словно отряд лучников спускает свои тетивы, и стрелы олову направленные точно в цель, обгоняя одна другую, звеня и трепеща оперением, несутся в широко распахнутые уши автора:

МНОГОПОДЛОВ: – Исайя, ликуй! Я плачу, папа, я плачу!

БЕКАС: – А слог! А стиль! Все свое! Аминь и во веки…

КЛЫКАСТОВ: – Златописец!

ЛЕТОПИСЦЕВ: – Сладкогласец!

УКЛЕЙКИН: – Златоструй!

ПЕРЕКУШЕВ: – Сладкопевец! В набор его! В набор!

МИНЕРВА-ТОЛКУЧНИЦА: – Какое вживание в образ! Нерон! Шекспир! Щепкин! Кин!

ВЕРОВ-ПРАВДШ: – Кинто?

МИНЕРВА: – Сам ты кинтошка…

ВЕРОВ-ПРАВДИН: – Да и я потрясен: чувств – море разлинованное!

МИТЬКА ЗЛАЧНЫЙ: – Какой полет фантазии! Какой зрительный, образный ряд!

ЧАВЕЛЛА: – Непостижимо! Чувственно! Глобально!

ГЛАНДА: – И все-то Вы, папуленька, знаете! И везде-то вы, паиуленька, побыли! И про все-то Вы, папуленька, пишете! Даже и обосновывать ничего не надо!

ЧЕРНОБЛАТСКИЙ: – Вот уж вколотил – так вколотил! Прямо вмазал!

ФИЛЯ ЯЕЦКИЙ: – Какая диковинная разноцветь пера! Готовый автопортрет с цацкой на коленях, я уж, почитай, все иллюстрации набросал – так и просится в палитру!

АФИШКИН: – Нам-то, грешным пиитам, после такой эпохальной лирико-философской поэмы уж и писать-то стыдобищно – хоть на прозу переходи!

МИТЬКА ЗЛАЧНЫЙ: – Афишкин, воспой!

АФИШКИН:

 
Воспою, вспою поэму
Про великую любовь,
Про трагическую тему,
От которой стынет кровь.
Нету жалобней писаний
Ни в степу, ни на базу,
Сам Софоклов высекает
Из людей кремень-слезу!
 

БЕКАС: – Не пора ли обменяться рюмкой мыслей?

ОТПЕТОВ: – Ах, да! Ближе к делу! Во-первых, где печатаем? ПЕРЕКУШЕВ: – Ну, конечно же, у меня! Я уж и договор принес, и с Филей об иллюстрациях к книге твердо договорено…

ОТПЕТОВ: – Договор – это хорошо: «Мы уже не дебютанты, мы гаранты – контрактанты».

ВСЕ: – Гы-гы-гы!

ОТПЕТОВ: Но при всем при том у тебя печатаем не во-первых, а во-вторых, а во-первых тиснем журнальный вариант – назовем это так, хотя ужимать ничего и не будем, – а для этого надо определить журнальчик… Например, у Клыкастова в «Ритуальной жизни»…

КЛЫКАСТОВ: Да я бы рад, в чем нет сомненья, но вот поэзию нам Патриархия печатать запрещает – сказали: «Ритуал – это всегда драматургия»…

ОТПЕТОВ: Руководить – значит предвидеть! Этот вариант нами как раз и предусмотрен. Бекас, подай-ка экземпляр… (Бекас снимает с пюпитра правую стопу бумаги и подает Отпетову). Что бы вы думали здесь есть? А есть здесь та же поэма «Чао!», но переложенная на язык драматургии, так сказать, поэма-дуэт, поэма-диалогия с новым названием «Чао – Па-де-де»… Па-де-де без плясок, совершенно новый жанр – риторическое па-де-де – балет на словах…

КЛЫКАСТОВ: – А утвердят ли мне такое новожанрие?

БЕКАС: – Как пить… С предварительным обоснованием, Гланда и обоснует…

КЛЫКАСТОВ: – А сумеет ли? Дело-то не простое, нового-то все боятся!

АФИШКИН: – Это уж вы не сомневайтесь – Гланда все что угодно в момент обоснует…

ВЕРОВ-ПРАВДИН: – Есть еще потрох в отроковице! ОТПЕТОВ: – Гланда, обоснуй!

ГЛАНДА: – Завтра, папуленька, на трезвачка и сделаю – я уж все сообразила, только детали с аперитиву путаются, а основная формула мне ясна: поскольку человек на том свете тоже живет, то с ним отсюда вполне можно вести разговорный диалог – и один на один, и целой группой, а, следовательно, поэма-диалогия – действо вполне допустимое…

ВЕРОВ-ПРАВДИН: – А не попадет нам за диалог с покойником?

МИНЕРВА-ТОЛКУЧНЩА: – Не с покойником, а с покойницей, но это все равно… Попасть же нам не может, потому что усопшесть разговорному диалогу не помеха. Сказано же – человек на том свете тоже живет! А иначе что получается – неверие и ниспровержение основ? Сомнение в наличии того Света? Да у нас в таком разе все верующие из-под повиновения выйдут: чего ради, скажут, нам на этом свете мыкаться, если на том не воздастся, раз его нету?

ВЕРОВ-ПРАВДИН: – Это я усек, только всеми фибруарами души чую – может попасть… Ежели даже наличие того Света и не оспаривается, то еще не ясно, хорошо ли с ним общаться? Не запрещено ли это директорией Потусторонних Сношений?

МНОГОПОДЛОВ: – Ишь чего со страху-то удумал, сумлевателы. Духов же мы, пардон, вызываем? Спиритизмус-то не запрещен!

ОТПЕТОВ: – Ни спиритизмус, ни спиритус!

ВСЕ: – Хе-хе-хе…

КЛЫКАСТОВ: – Уговорили! Раз ритуалом запахло и литургическим элементом, я, как пить дать, протащу! Видит бог, как я сопротивлялся!

ОТПЕТОВ: – Заметано! Только хорошая идея должна за собой и другую тащить. Так вот, я считаю, что если мы поэму уже в драму переводим…

МИНЕРВА: – Значит, ее и поставить надо!

ОТПЕТОВ: – Да тебе, матушка, и полслова не требуется – на полмысле ловишь… Где ставить-то будем?

МИНЕРВА: – Я так думаю, что поначалу нам жадничать не следует – с большими театрами туго пока у нас получается – зажрались они… Мы их со временем дожмем, конечно, а пока по минимуму начнем – мало ли прогарышей… Есть одно чадушко на примете – небольшой такой чадящий театрик. Вот мы его и подвигнем…

ЛЕТОПИСЦЕВ: – Так-то это так, только в прогарышах артист вшивый – не потянет…

БЕКАС: – Артистов беру на себя – раз диалогия, значит, их всего-то пара и требуется, а у меня такая пара как раз на примете и имеется. (Отпетову, тихо: – Вы мне как перелопачивать поручили, я враз о них и подумал) – причем пара проверенная – и срепетированная и спетая, можно сказать, многолетнего спою – они уж лет пятнадцать по приходам Деда Мороза со Снегуркой играют – талантище! Большие театры их из зависти не берут, вот они и свободны от января до января, так что на наше предложение не то что согласятся, а прямо-таки уцепятся. Дело только за помещением…

ОТПЕТОВ: – Минерва, сделай сцену!

МИНЕРВА: – Это нам, как собаке муха! я для тебя, батюшка, всю жизнь сцены делаю, так что порадею – завтра же и договорюсь, можешь уже и афишу сочинять. Артистов-то как фамилии?

БЕКАС: – Да у них одна фамилия на двоих и есть – супруги Помазковы…

ОТПЕТОВ: – Помазковы – так Помазковы, конечно, лучше бы было, если бы Помазневы – побожественней, но и так хорошо. Афишкин, займись афишей!

АФИШКИН: – У меня экспромт почти готов…

ОТПЕТОВ: – Валяй!

АФИШКИН: – Душещипателен и нов дуэт артистов Помазков…

МНОГОПОДЛОВ: – Что-то у тебя, братец, пардон, цирюльное получается…

ОТПЕТОВ: – Экспромт не пойдет, поработай усидчиво до завтра и роди.

АФИШКИН: – Завтра отпадает – у меня с похмелья строки двоятся…

ОТПЕТОВ: – Правду речешь, я-то за делами и забыл, что у нас сегодня еще и второе отделение намечено… Три дня тебе сроку – хватит?

АФИШКИН: – Зажраться!

ОТПЕТОВ: – Опять же, успех надо обеспечить…

ВЕРОВ-ПРАВДИН: – Да успех будет сногсшибательный!

МНОГОПОДЛОВ: – Не вздумай в дверях встать – в момент сшибут, за билетами поспешаючи…

ОТПЕТОВ: – Ты, Веров, человек прекраснодушный и тонко чувствующий, только всю широкую и бесформенную читательскую массу на свой высокочувствительный аршин не мерь.: Дугарек, он верно усекает: успеха не может не быть, если мы читательско-зрительскую анархию на самотек не пустим, их если не организовать, то им хоть самого господа Бога показывай – в театр веревкой не заарканишь!

МНОГОПОДЛОВ: – Неорганизованно они только водку пьют!

ОТПЕТОВ: – Именно! И потому, кроме афиши, надо еще и прессу позвончей да пошире организовать.

КЛЫКАСТОВ: – Три статьи рецензионных беру на себя…

ЛЕТОПИСЦЕВ: – И я столько же.

УКЛЕЙКИН: – А я больше парочки не могу – меня только в двух журналах и печатают – в моём собственном и у Клыкастова… Еще, правда, и у вас в «Неугасимой», но в данном случае у вас нельзя – могут сверху врезать…

ОТПЕТОВ: – Да уж, придумали на нашу голову какое-то глупое слово «Самореклама»! Самокритику, понимаешь, можно, а саморекламу – нельзя! Как будто на свете все только другому рекламу и делают! Разве кто чужой товар рекламирует? Видали вы такое? – то-то же! – всяк только свой. Так почему же, спрашивается, товар свой рекламировать можно, а сочинение свое нельзя? Как будто сочинение не тот же товар. Абсурд какой-то, вообще-то на будущее это надо обосновать, так что ты, Гланда, этот вопрос в свой план обоснований запиши… Ну, а пока придется действовать старым перначьим способом: кукушка хвалит петуха… Сейчас бы нам неплохо найти какую-нибудь мировую кукушечку – на стороне, так сказать, в миру, чтобы родство в упор не просматривалось…

МИНЕРВА: – Да ты, батюшка, просто гений: конечно же, в миру надо прорекламировать, без того прямо никак нельзя.

ОТПЕТОВ: – Со стороны надо бы пошире вербовать авторский состав, а то активу у нас никакого почти что нету – одни и те же воспевают всякий раз! Оно, конечно, может, кой-кому в Печатном Приказе глаза намозолить – там ведь тоже пока еще не каждый нас уважает…

ВЕРОВ-ПРАВДИН: – Привлекаем, изо всех сил стараемся, но трудна проблема – не вербуются, сволочи: верующие главно бессловесны, а кто со стороны – ненадежны – им бы все богохульничать да правословных с подъялдыку сбивать… Правда, кажись, одна зацепка есть: давненько уж лежит у меня матерьяльчик мирянки одной. Очеркишко, конечно, не бог весть… Только очень уж слезно просит она протолкнуть, посодействовать: в безденежье обретается – пенсион у нее мизерный, хоть всю жизнь летописицей протрубила. Так что, может, с ней на обратной связи и сыграть? Бардыченку только урезонить, это он все ее материал заворачивает…

ОТПЕТОВ: – Эка проблема – Бардыченко! Скажешь ему – я велел, сама-то она согласится, авторша твоя? Кто такая будет по имени?

ВЕРОВ-ПРАВДИН: – Байкальская-Омулевич…

БЕКАС: – Маришка, что ль?

ВЕРОВ-ПРАВДИН: – Она самая…

БЕКАС: – Маришку мне поручите, я ее вам в момент обработаю – не первый год с ней знаком. Бабушка, правда, не без хребта, потому и пенсионцу большого не нажила, но теперь, пожалуй что, и согнется – здоровьичком в последнее время пошатнулась, а хворь – она располагает… Так что за мной ее запишите… В мир ее и запустим (куда ж ей податься?), тем более – рецензия пойдет по сочинению трагическому, а Маришка эта – баба жалостливая, добрая она по характеру… Мы ее у себя тиснем, а она нам рекламку в мирской газетке, где у нее старые связи еще не потеряны, а, может, и еще где запсевдонимит разок-другой…

ОТПЕТОВ: – А ведь ты, Бекас, голова!

ВЕРОВ-ПРАВДИН: – Это я первый предложил!

ОТПЕТОВ: – И тебе заслугу запишем как инициатору – за идею…

МАНДАЛИНА: – Всем и каждому воздадим за труды ваши, за службу верную, а ваша забота сейчас одна – обеспечить успех сему великому сочинению благодетеля и кормчего вашего. Он ведь для него, почитай, от души своей огромный кусок пожертвовал…

МНОГОПОДЛОВ: – И за нами не заржавеет… сочинение, не будем зря скромничать, и впрямь великой душевности, я – ежели без ложного стыда – годовой запас слез израсходовал, пока слушал, всю жилетку обрыдал над той любовью разнесчастной. И подумал еще: не ревнуешь ли ты, матушка, к усопшей?

МАНДАЛИНА: – В моем обычае такого нету, чтобы суетиться при отсутствии клиента, а всякое сочинение доход приносит немалый, если хорошо распорядиться. Какой же дурак к своим деньгам ревнует? Ну, что ж, вроде все деловые вопросы решены…

ОТПЕТОВ: – По-моему, все путем – и распределили, и определили.

МАНДАЛИНА: – Ну, тогда самое время ознаменовать это событие по обычаю предков! Как поется в старинных разбойничьих песнях, «Что добыто – то обмыто!», а добыто нынче вдвое – и поэма, и па-де-де.

МНОГОПОДЛОВ: – Афишкин, воспой!

АФИШКИН:

 
– Ты нынче нас потряс, Владыко!
Хоть под любым смотри углом –
Вгоняешь лихо в строку лыко!
Софоклов! Тоня! Словолом!
 

ОТПЕТОВ: – А не фамильярно это звучит – «Тоня»?

АФИШКИН: – Да это ж ради рифмы!

ОТПЕТОВ: – Ну, ради рифмы – ничего, тогда ничего, ради рифмы чего не сделаешь – по себе знаю…

МАНДАЛИНА: – Ознаменуем событие!

По ее сигналу Элизабет и Маруся, словно гармонист меха, сдвигают ширму, и драконы, подобрав лапы, исчезают в сужающихся щелях между ее створками. Взорам гостей открывается ломящийся от яств стол, к которому все дружно устремляются…

Изрядно затянувшийся обед перешел в ужин, а потом вообще бог знает во что. Когда огромное количество наготовленной Элизабет, Марусей и Третьейбабкой снеди, перемешанной с литрами напитков, перекочевало со стола в желудки гостей, а восславления и здравицы стали окончательно неразборчивыми, начался разъезд.

Большинство гостей самостоятельно добраться до экипажей было не в состоянии, и Элизабет с Марусей пришлось транспортировать их в похожих на больничные каталках, хранившихся в сарае специально для таких случаев. Места за рулями машин заняли служебные водители, только что привезенные из города отпетовским шофером. Исключение составил только Черноблатский, который хоть и не четко, но кое-как еще вязал лыко и смог сам забраться на сидение. Он-то и возглавил колонну, потому что его автомобиль никогда и никто из дорожных соблюдатаев останавливать не осмеливался: увидав номер, состоящий из двух нулей и четверки в сочетании с буквами МС (Магистрат по Соблюдению), его немедленно пропускали, ибо существовала Инструкция, разъясняющая, что такие машины проверке не подлежат, впрочем, многие дорожники знали Черноблатского в лицо – он неизменно появлялся на всех торжественных и вообще крупных мероприятиях Магистрата, причем находился всегда рядом с самим Магистром или, во всяком случае, не далее, чем в трех шагах от него. Именно по этой причине он всегда чувствовал себя на дороге царски независимым.

Когда раскрылись ворота, он вырулил первым, потянув за собой черный хвост из других автомобилей, вывернув на шоссе, Черноблатский включил сирену, и кортеж несколько зигзагообразно помчался в сторону Святоградска. А женщины отправились приводить в порядок основательно загвазданную дачу. Часа два ушло у них на мытье неимоверного количества грязной посуды, и если Маруся делала эту работу стоически спокойно, то Элиза с такой яростью швыряла тарелки друг на друга, что, казалось, вот-вот обратит их в груду осколков. При этом она непрерывно ворчала себе под нос какие-то, по-видимому, очень ругательные слова, и лицо у нее было весьма свирепым. Однако, прислушавшись к ее ворчанию, Маруся поняла – ярость эта относится отнюдь не к посуде, что и подтвердилось, когда они, закончив приборку, вконец умученными добрались до своих кроватей.

– Вот ведь как он все перевернул! – бушевала Элиза, не желая, или будучи не в состоянии успокоиться – вот ведь какую трагедь нарыдал. Это же, кто не в курсе, и впрямь может сопли распустить, его жалеючи-сочувствуючи… Только из наших-то, кто знает – молчать будет – персонал «Неугасимой» в большой напуганности воспитан, а из посторонних эта история мало кому известна… Да и наши лишь самое поверхностное знание о том имеют, за высчетом разве одной-двух парашкевиных подруг, но и им многое неведомо из того, что в той трагедии делалось, трагедь-то, конечно, была, только не для него, а для неё, а потом и для ее близких, родных людей. Одна я про все доскональ имею, только обнародовать ее пока не хочу, потому как на сегодняшний день смыслу в этом не вижу и профиту никакого из того извлечь не могу. А завтрашних дней у меня неизвестно сколько осталось – стара уж, а добра жалко, ежели такое даром пропадет в безвестии… Я вот думаю… Ты в такой молчанке всегда была?

Маруся показала глазами отрицание.

– Значит, не всегда и будешь, – заключила Элизабет, – перспективность у тебя все же имеется… Я вот и думаю: не тебе ли передать? В могилу все, что я знаю, унести грешно – и не перед Богом, и даже не перед людьми, а перед собой грешно, и даже, как бы сказать, глупо: чего же ради я столько лет все по крохам собирала-копила, берегла-хранила? Это же все равно, что на сберкнижку пихать всю жизнь, зная, что с нее ни ты сам, и никто другой, тебе добрый человек, ничего и никогда не возьмет. А у меня этих сбережений-наблюдений, может быть, больше, чем у Отпетова денег, и он за то, чтобы выкупить их у меня, никаких бы гульденгов-стерлингов не пожалел. Больно уж ему не по ноздре крючок мой – могу развалить все его царствие божие в единый момент! Вот он меня и боится! Я как-то к нему спозаранку явилась по одному моему делу, так он, как был в одном исподнем, кинулся Черноблатскому звонить, чтобы тот тут же для меня все сделал – это когда мне племянника надо было из тюряги вытаскивать. Он у меня парень-то неплохой и пострадал, кстати сказать, по отпетовскому же делу, хотя и косвенно. Вот я ему, племяннику, и говорю: