Текст книги "Карьера Отпетова"

– На словах-то они сильно выражали свои восторги: – «Ах, какая прелесть!»,» Непременно пойдет во всех театрах», «И, несомненно, с повсеместным и безусловным успехом!».

Только я подумала, что это они для виду высказываются, чтобы никто ни про кого потом ничего никому сказать не мог, что, мол, посмотрели задарма, да еще и похвалить не пожелали… Вроде бы как протокол соблюли…

– Не протокол, а этикет, – поправила Минерва, разбирающаяся в театральных обычаях, и подытожила:

– Дело не только плохо, а хуже некуда – все приметы налицо – «История» демелоновская приглашенным понравилась и даже их потрясла, раз долго молчали. Не смотрите, что там бабушек было много, кроме них и еще кое-кто присутствовал, а кто именно, мы не знаем, Парашкеве-то в лицо все незнакомы. А бабушки эти не такие простые, они хоть и одуванчиковые, да одна к одной ценители – их потому и приглашают, что по ним, как под микроскопом качество видно, на них всегда и выверяют – стоящая постановка или так себе…

– Да какой же может быть успех, – не сдавался Отпетов, – если у него, можно сказать, под самый занавес главного героя убивает?

– Эх, батюшка-владыко, – завела горестно глаза Минерва, – да я бы тебя при малейшем плюсе в нашу сторону тут же бы обрадовать хотела, только поверь моему опыту – как есть минус к минусу. Зритель не тот пошел, не желает хрюкать, что ему теперь не толкуй… Им и хороших концов не стало надо, всем теперь правду жизни подавай – чем пьеса хуже кончается, тем для них лучше, и чем непонятней, на чем завершилось, тем у них модней – больно стали любить сами все додумывать, у них это называется дать простор публичной фантазии. Так что ты уж лучше на старые привычки не рассчитывай – если мер своих не примем – пойдет эта пьеса по белу свету, да еще и со звоном…

– Так что же делать будем? – озаботился Отпетов.

– Срывать надо ихнюю премьеру – громить и рушить!

– Легко сказать… А каким макаром?

– Если бы я знала… Прежде достаточно было стукнуть в нужную инстанцию, и тут же поступала команда: – «Притормозить», а как притормозили, там уж и зарубить не бог весть какая проблема…

– А давайте пойдем и обсвищем! – предложила Парашкева.

– Не способ! – Минерва даже головой закрутила наподобие лошади, которой овод забрался в ухо. – Во-первых, нас все узнают и поймут, в чем дело, да потом и накостылять по шее могут – там ведь демелоновских поклонников будет невпроворот, не говоря уже о поклонницах, которые не только щипаться горазды, а и глаза могут повыцарапать за своего кумира…

– А я думал, его уже забыть успели, – огорчился Отпетов.

– Как бы ни так! – как раз наоборот, как с цепи сорвались, решили, видно, встретить его возвращение с великой помпой, а как помешать этому – ума не приложу… – сокрушенно развела Минерва своими пышными ручищами.

– А, может, наймем свистунов-то, – робко предложила Парашкева.

– Ненадежно, – усомнилась Минерва. – Могут деньги взять и просидеть молчком, не осмелиться, а чтобы деньги не вперед теперь никто не соглашается… Да и потом, не дай бог, наряд соблюдатаев вызовут, так их вмиг взашкирку выволокут и на правеж представят, а те тут же нас и продадут на корню. Нет, надо что-то другое сочинить, а вот что… И времени совсем впритык – до премьеры-то и трех суток не осталось…

Так и разошлись они в тот день, никакого решения не приняв и душ своих ничем не успокоив. И не успели сморгнуть глазом – один день пролетел. Отпетов весь его проездил, как чумовой, кучу народу разного повидал, с одними советовался, других озадачивал, но вернулся в «штаб-квартиру», которую по прежнему имел у своей маменьки Анамалии, безо всякой сколь-нибудь путящей идеи.

Пыхтя и отдуваясь, рухнул он на диван, стянул с себя пропаренный пиджак, устало раскинул руки по диванной спинке, не глядя, вслепую сбросил с ног тяжелые лаковые туфли, с наслаждением пошевелил слипшимися пальцами ног – они поочередно взбугрили переливающийся влажными пятнами нейлон носков, и мрачно засопел.

Анамалия сморщилась, недовольно повела мясистым носом и неодобрительно покачала головой, а Элизабета фыркнула, чихнула и сказала без обиняков:

– Ты бы што ли ноги помыл, батюшка, а то аж в трохеях свербит от ихнего духу, прямо хоть святых выноси!

– Оно, конечно, дух есть, – подтвердила Анамалия, – сынок мой отродясь телом здоров был, а в здоровом теле – здоровый дух…

– Может быть и здоровый, даже пускай святой, но если он дал утечку, то держись! Мужик вообще, какой бы он телом ни был, всегда с ног аромат дает… – со знанием дела уточнила Элизабет.

– Так впустую весь день и пробегал? – спросила Анамалия. – Неужели совсем уж ничего придумать нельзя?

Отпетов скучно посмотрел на мать и устало закрыл глаза, как бы согласившись: – «Впустую и ничего…».

– Где же твои умники-советники?! – разозлилась Анамалия, – Прикармливаешь их, поишь на казенный счет…

– Эврика… – тихо, почти шепотом перебила ее Элиза и чихнула. – Эврика!!! – заорала она вдруг во весь голос, так, что сразу стало ясно – какая-то ее мысль созрела окончательно.

– Уточни! – потребовала Анамалия.

– А чего тут уточнять? – важно ответствовала Элиза. – Разуть их надо, вот и все…

– Кого? – не поняла Анамалия.

– Как кого? – Элиза сделала большие глаза, словно дивясь непонятливости своих собеседников. – Ясное дело, мужиков…

– Каких мужиков? – все еще не могла взять в толк Анамалия.

– Да в театре! Которые на премьеру придут… Представьте-ка себе на минуточку, что будет, если всех мужиков в театре разуть, – от одного уж, сами говорите, здоровый дух, а ежели умножить – крыша поднимется, а уж в зале-то ни в жисть не усидишь!

– Виват Элизабете! – взревел Отпетов, но вдруг осекся и поскучнел. – Как же их всех разуешь? Они же не дадутся…

– А зачем всех-то? – удивилась Элиза. – Достаточно внедрить на премьеру десятка два своих агентов-антиклакёров, раскидав их по всему залу, и именно этих реагентов-клаакеров по секретной команде враз разуть – остальная публика сама и разбежится – на что хошь поспорить могу… Только мужиков предупредить: – дня три – ни воды, ни мыла!

– Какие три дня! – закричал Отпетов, – У нас в распоряжении только сутки остались…

Верно, забыла я… – огорчилась Элиза.

Однако семя ею уже было брошено и, попав на благодатную почву деятельной энергии Анамалии, тут же взошло:

– Найдем готовых озанаторов! – заявила она. – Пахучий мужик – не дефицит! Надо припомнить всех клиентов…

– Усложняешь задачу, – резонно заметила Элиза, – их придется разыскивать, проверять текущее состояние, а всех не перенюхаешь, тем более, что времени в обрез. Нечего мудрить, просто возьмем и наймем строителей…

– А на кой они нам хрен сдались? – не понял Отпетов, – да и профессия не обнадеживающая – у них теперь в каждой бытовке душ… А нам, тем более, не строить требуется, а, сама знаешь, – наоборот – рушить…

– Я-то знаю, а вот ты, хоть и драматург, а от народу за тыщу верст живешь, уже и лексики евойной не знаешь, В языке в наше время великие перемены идут, и у правословных строитель теперь не только тот, кто строит, но и те, что страивают – в монопольке по трое комплектуются, это у них уже и как пароль: – Один говорит: – «Строим? «, а два других отзыв дают: – Строим!». А уж эту публику и проверять не придется – ноги у них, это уж точно, в большом порядке…

Мысль эта была признана гениальной и принята на вооружение, только число реагентов решили довести до сорока – чтобы с гарантией.

На следующее утро – в день демелоновской премьеры – Тихолаев с Многоподловым были откомандированы для массовой закупки билетов. Однако в кассах театра «На Малой Бренной» массово выдать билеты почему-то категорически отказались, и им пришлось звонить в «Неугасимую» – вызывать подкрепление. Минерва тут же выслала нужное количество служителей, но пока они ехали, едва не провалилась вся операция – билеты шли нарасхват, и наши заготовители чуть-чуть не погорели – брали, буквально, последние. К счастью, места оказались в разных точках зала, что совпало с Элизиной идеей. Всего было закуплено билетов тринадцать раз по три вместе и один билет отдельно – дорогой, в пятом ряду. Он, правда нарушал общую систему, построенную на боевых тройках, но в то же время сбивал опасное итоговое число 13, тем более, что команда была дана ровно на сорок билетов, и ослушаться ее никто бы не решился, полагая, что у начальства могут быть какие-то свои, не просматриваемые подчиненными, соображения. Но в данном случае никаких таких соображений не имелось – просто сказалась привычка к округлению чисел, впрочем, ошибка была квалифицирована как достоинство непредвиденности – Анамалия резонно подметила, что в их плане оказалось непредусмотренным, кто же будет координировать разрозненные действия строителей. Промах тут же был исправлен – в состав команды постановили ввести Капитана-Наставника, на которого должно было быть возложено общее руководство предстоящей операцией.

Срочно вызвали Тишку Гайкина, в помощь ему выделили того же Многоподлова, прихватившего для пособления своих «верняков» – Жана Кизяка и Котю Самокалова, и полномочная бригада отправилась в зону ближайшей к театру «На Малой Бренной» монопольки, где и приступила к вербовке жрецов Вечнозеленого Змия. Первым зафрахтовали Капитана-Наставника, который оказался именно таковым и по влиянию на «змеевиков», и по своей бывшей профессии, с которой он не так давно, по его собственному выражению, «списался на пенсион» и, сойдя на берег, отдрейфовал в Святоградск, потому что уже вошел в тот возраст, в котором «любят море с берега, а корабль на картинке». Капитан был в искомой торговой точке единицей самостоятельной, ни с кем не комплектовался, считая ниже своего достоинства делить «айн зе ботл» на трижды восемь булек, и всех слабаков, не могущих заглотать «единую и неделимую», называл» салагами «.

Он сам набрал себе команду и оговорил с посланцами Отпетова все условия работы. Держался он крайне самостоятельно и солидно, без суеты, не мелочился и даже отказался от аванса-задатка, резонно заметив, что в случае такового не может гарантировать спокойствия на борту и не сбережет свой экипаж до вечера в вертикальном положении: – «Утреннюю плепорцию они уже приняли, а на предвкушении вечерней я их до конца работы в форме держать буду». Это предложение было принято положительно, осталось только договориться об оплате труда. Капитан-Наставник запросил по три монеты и по «айн зе ботл» на рыло для каждого зеленозмийца, а себе дополнительно еще тридцать монет и плюс «ту зе ботл» – но при условии успешного выполнения задания: – «Мне лишнего не надо, а мое – отдай, не греши?! Потому что не оплаченный труд – есть эксплуатация! Сверх же общей ставки беру за руководство, потому как несу ответственность не только за то, чтобы все было сделано, но и чтобы сделано было качественно, а за качество положена надбавка-премия в размере основной типовой ставки, помноженная на то, что с меня как руководителя спрашивается за всех подчиненных, хотя бы и временных, что еще труднее».

Многоподлов начал было торговаться, надеясь урвать из отпущенного лимита кое-что и для себя, но Капитан-Наставник остановил его разглагольствования, сказав: – «Фикст прайс», и подкрепил свои слова характерным, но непередаваемым на письме жестом. Признав, что обе стороны в системе «Деньги – товар – деньги» имеют риск, как по исполнению, так и по оплате, высокие договаривающиеся стороны сошлись на том, что свое джентльменское слово они подкрепят следующим образом – перед началом спектакля подрядчик получает наличными сто двадцать монет, которые обязуется раздать своей палубной команде, а по завершению операции по выходе из театра каждому будет вручена бутылка пшеничной. Капитану же Наставнику при наличии точного исполнения условий задания – затребованные им надбавки.

Дальнейшее подтвердило, что хорошо продуманная, правильно спланированная и точно выполненная работа дает и отличные результаты.

В соответствии с разработанным графиком, через пять минут после того, как в зале погас свет и пошел занавес, сидевший в центре пятого ряда предводитель флибустьеров взмахнул программкой и стал обмахиваться ею на манер веера, и почти одновременно, во всяком случае, буквально через несколько секунд, по залу поплыли густые, и не побоюсь этого специального термина, – густопсовые волны характерного запаха. Первоначально это не вызвало в зале никакой реакции – публика, видимо, решила, что это ей почудилось, но, спустя несколько мгновений, там и сям надрывно заскрипели кресла – зритель тревожно заворочался и начал озираться на соседей. Еще чуть погодя, по залу пошел весьма неодобрительный шумок, и те, кто сидел на крайних местах, стали вышмыгивать и скрываться за прикрывавшими запасные выходы портьерами. Однако основная масса публики крепилась, и, надо отдать ей справедливость, держалась стойко. Но и ее хватило ненадолго – многие из пиратов настолько вошли в свою роль, что, как это часто и бывает в театре, понесли, или, иначе говоря, стали выдавать отсебятину. Зритель не выдержал и повалил из зала уже в середине первого акта. Актеры не понимали, что происходит, но продолжали, как ни в чем не бывало, играть, проявляя завидную выдержку – они на своем веку чего только не видали… Зал пустел на глазах. Если бы кто-нибудь взглянул с балкона в партер, то мог бы заметить, как в отдельных местах зала постепенно образовывались некие круглые проплешины-пустоты вокруг каких-то людей, потом эти проплешины понемногу соединялись, заливали все большую и большую территорию, пока, наконец, среди половодья пустоты не осталось тринадцать островков-троиц и самостоятельная зрительская единица в центре пятого ряда. Когда последняя встала, за ней, как по команде, поднялось и потянулось к выходу удивительно организованное население таинственных островков.

Но никто с балкона не смотрел и этого не заметил, потому что люди с него бежали еще до полной загазованности партера – в силу физического закона перемещения воздушных масс в зависимости от разности их температур. Да если б кто и проявил наблюдательность, то все равно ничего бы не понял – среди зрителей находился только один человек, который бы мог дать разъяснения по этому вопросу, но им был Тишка Гайкин, протырившийся в театр без билета, да и тот в разгар атаки рванулся в вестибюль, откуда дал по телефону-автомату условное сообщение об успешном ходе биологического наступления на зрительскую массу, после чего выбежал из театра и нырнул в большой черный автомобиль, стоящий за углом.

Когда театр столь внезапно опустел, началось экстренное расследование. Мораторий Вопрос немедленно позвонил в Магистрат по Соблюдению, и оттуда прибыл дежурный, тут же опросивший актеров и свидетелей, которыми оказались три замешкавшихся в гардеробе контрамарочника. Однако, кончик ниточки высунулся совсем не с той стороны – шофер Моратория Вопроса, приехавший за своим начальником, рассказал, что из большого черного автомобиля, который он видел за углом театра, какие-то неизвестные выдавали выстроившимся у машины людям по бутылке каждому. Шофер в шутку спросил, не достанется ли и ему, на что ему было отвечено непонятно, что, дескать, «каждому по труду», после чего его, как водится, послали куда надо…

Дежурный по Соблюдению тут же кинулся за угол, но машины уже и след простыл, что навело его на мысль о необходимости вызвать оперативную группу, которая вскоре примчалась, пробивая себе путь в транспортном потоке периодическим разбойничьим свистом, издаваемым какой-то штукой, прилаженной на крыше их микробуса. Опера никого ни о чем расспрашивать не стали, а запустили в зрительный зал остроносого Барбосевича, который обиженно гавкнул, пустил слюну и тут же потащил человека, привязанного к нему длинной плоской вожжой, вон из театра, заставив того бежать за ним на этом буксире до ближайшей монопольки, где немедля кинулся к ее завсегдатаям и стал хватать их за обувки, а некоторых, кроме того, и за штаны.

Так как корсары, вернувшись в родную гавань, считали свою миссию выполненной, то они тут же принялись за освоение честно приобретенных материальных благ, и в бутылках у них к моменту появления следствия уже мало чего оставалось. Вследствие этого, следствие, начатое оперативной группой, стало быстро продвигаться вперед, тем более, что зеленые рыцари Черного Роджерса никаких обязательств хранить тайну операции на себя не брали, и совесть их в этом смысле была кристально чиста. Через полчаса все было ясно, как божий день, кроме личностей, являвшихся работодателями – ни Тишка Гайкин, ни Многоподлов Капитану-Наставнику, естественно, не представлялись, координат своих не оставляли, и куда они девались после того, как произвели полный расчет, никто не знал, как, разумеется, и того, откуда они, собственно говоря, вообще взялись.

Поскольку деяние строителей ни под какую статью наказательного кодекса не подпадало, и состава преступления в их действиях найти не удалось, следствие было прекращено, и дело производством начато не было…

Дождавшись Тишкиного звонка, подтвердившего провал вражеской премьеры, Отпетов тут же дал Минерве команду к опаскудству Алексиса де Мелоне, каковое уже – надо признать ее оперативность – было заготовлено в виде разгромной рецензии, и Минерве оставалось только присобачить к ней хлесткий заголовок, свидетельствующий о немалой эрудиции автора: – «Веди, вини, фуги!» – «Пришел, увидел, убежал!». Рецензию тут же спустили тремя этажами ниже – в наборный цех, и менее чем через час она была вставлена в номер «Неугасимой лампады», уходящий в печать.

К утру первая партия выходящих из брошюровки журналов поступила в Святоградскую розницу. Но и на Малой Бренной не дремали – в утренней же справочной радиопередаче было объявлено, что премьера, прерванная по техническим причинам, повторится, и вчерашние билеты действительны на сегодня, но подлежат перерегистрации не позже чем за два часа до начала спектакля – лично или по телефону. Перерегистрацию прошли примерно три четверти зрителей – часть публики была приезжей, часть потеряла билеты, а иные просто не слышали радиообъявления, и потому недостающее количество билетов было пущено в повторную продажу. Отпетов и его ближайшие помощники утреннего радио не слышали, так как отсыпались после экстренной ломки готового номера и небольшого внутреннего банкета, имевшего место в Отпетовском кабинете, где обмыли столь сладостную победу, почему они и не удивились, что посланная на Малую Бренную Элиза тут же вернулась с билетами, купленными безо всякой давки – победителям захотелось получить дополнительное удовольствие путем лицезрения пустого зала поверженного противника. Однако, насладиться таковым зрелищем им не пришлось – театр к их изумлению был полон – несмотря на малое для реализации время, все пущенные в кассах билеты были мгновенно распроданы: – не забыт был, нет не забыт мирской драматург Алексис де Мелоне!

В театр кинулись даже те, кто по каким-то обстоятельствам откладывал встречу со своим любимцем на ближайшие спектакли – слух о каком-то несчастье, произошедшем на премьере, по городу уже циркулировал, хотя поклонники автора, раскусившие затею завистников, и держали язык за зубами. Но, как известно, утечка информации случается даже там, где она охраняется более действенными мерами, нежели любовь к ближнему, и поэтому все истинные ценители высокого искусства тут же поспешили оказать автору и театру свою моральную поддержку. В силу вышеперечисленных обстоятельств Антоний Софоклов со свитой оказались в ситуации, которую они меньше всего ожидали – не только зал был полон, но еще и почти каждый из присутствовавших запасся пышным и ярким букетом свежесрезанных цветов, разливших такое благоухание, что через него уже не смог бы пробиться никакой другой запах. И уму не постижимо, как в этой обстановке сумел выполнить свой профессиональный долг уже известный нам остроносый Барбосевич, предусмотрительно привезенный в театр для профилактики возможного повторения нравственного вывиха, могущего быть квалифицированным, как покушение на органы наружных чувств с целью травмирования одной из муз. Барбосевич перед началом спектакля был пропущен через междурядья на предмет обнаружения потенциальных злоумышленников, только сделано это было с опозданием на сутки, поскольку операция, как это стало теперь ясным, являлась разовой.

Но никакие усилия, приложенные с благими намерениями, не оказываются абсолютно бесплодными – тонкий нюх Барбоса выявил, а грубые руки соблюдатаев вывели из зала под улюлюканье присутствующих трех подозреваемых – ими оказались, как это ни прискорбно, известный драматург Антоний Софоклов, его постоянный друг и сподвижник Многоподлов и, что несколько путало клиническую картину, как ни странно – Чавеллу Шкуро, по половому признаку никак не подходившую под густопсовость. Однако, чуткий пес все-таки насторожился, заметив за ней некий отдаленный припах, который ему не глянулся, и природу которого он в силу медицинской необразованности определить не смог, но и не просигнализировать о своих опасениях, будучи отлично выученной розыскной единицей, посчитал недопустимым.

Чавелла, к ее чести, ничего такого не злоумышляла и попала в конфуз по чистому недоразумению, а вернее сказать, из-за своей наивной веры в предпочтительность средств косметики перед водой и мылом. Были, правда, у нее недоброжелатели, пустившие слух, что Чавелла много духовитее, чем положено по природным нормам, и что, будто бы, Природа, спохватившись, решила исправить свою ошибку, для чего наделила грешную дочь третьей почкой, но мера эта, мол, оказалась недостаточной, потому что в Чавелле, де, содержится столько антивещества, что для нейтрализации его требуется целая аэрационная станция, если не поля очистки. Можем заверить читателя, что все эти россказни – чистой воды враки, просто Чавелла, вместо того, чтобы мыться, постоянно носит при себе косметическую сумочку, набитую самыми эффективными ароматизирующими средствами, а когда они начинают иссякать, затевает очередную косметическую командировку в страны-производительницы. Об одной из таких мы уже упоминали где-то раньше. Кстати, в той поездке у нее произошла беседа с фирмачами, в ходе которой те предупредили ее, что приобретаемые ею препараты наносятся на чисто вымытое тело, на что Чавелла резонно заметила: – «На вымытое – только добро переводить – вымытое и так не пахнет!». На что ей не менее резонно было отвечено: – «Духи не заменят мыла!». И даже красивый плакатик показали – с выходящей из коробочки духов «Каменный цветок» мраморнотелой Дюймовочкой. Но Чавелла недаром прошла в факультативном порядке полный курс нахалистики, – ее таким примитивным способом на гоп-стоп не возьмешь, – она им тут же засадила цитату из какой-то научной книги: – «Водное омовение – это пережиток древних верований, связанные с почитанием воды…», на что они только руками развели. Может быть, она и зря не послушалась их советов – люди эти были все-таки знатоками своего дела… Но это уже разговор другой, и он может увести нас слишком далеко от предмета нашего рассмотрения.

Дубль-премьера демелоновской «Истории» удалась блестяще, и все последующие спектакли шли уже под аншлаг. Отпетов бился в истерике и никак не мог понять, кто тянет Алексиса де Мелоне – ведь было точно установлено, что никаких звонков сверху в театр «На Малой Бренной» не было, как не поступало и письменных распоряжений, а пьесу приняли сходу – просто вот принес, и приняли… Антоний Софоклов на своем личном опыте точно знал, что так не бывает, и неясность вопроса его долго бесила…

А сейчас нам предстоит новый скачек во времени – замысел построения нашего Жития требует перенестись еще на несколько лет вперед и сосредоточиться на событии, сыгравшем, насколько известно, роль сигнальной трубы, исполнившей команду – «Тревога!», команду, услышанную, но не получившую должной оценки со стороны тех, кому она адресовалась, вследствие чего не было дано и должного отпора тем, против кого требовалось решительно выступить по этой команде.

Читатель снова может посетовать, что мы по своему произволу швыряем его с одной волны на другую в океане бурного века. Ну ладно, скажет он, вы нам закатили шесть возвратов в прошлое, а теперь, начинаются вещи обратные – какие-то временные провалы в несколько лет… Как же нам уследить за общей линией?

Не пугайся, дорогой читатель, все будет нормально, ибо делается это исключительно в твоих интересах – именно так легче всего разобраться в узловых моментах биографии такой сверхтворческой личности, каковой является Антоний Софоклов, а то, что нами сейчас пропущено, непременно восполнится в свое время, то есть как раз в тот момент, когда такая компенсация будет своевременной и по-настоящему необходимой.

Итак, спустя несколько лет, в редакции «Неугасимой лампады» тревожно взревела сирена боевой тревоги, и затрубили рога ярости. Гонцом, принесшим дурную весть, на сей раз, оказался Тихолаев – он вбежал в кабинет Настоятеля и, выражая на всем незаросшем бородой пространстве своего лица предельное возмущение и, спрятав под бороду злорадную ухмылку, шлепнул на стол перед Отпетовым свежий теплый и пахучий новенький номер злокозненного журнала-поперечника «Божий Мир»:

– Вот, полюбуйтесь очередным свинством этой братии!

Отпетов схватил толстую книжку журнала, судорожно врылся в страницы, нашел искомое место, пробежал расширившимися глазами первые строки, и дрогнули стекла в окнах от его звероподобного вопля: – под рубрикой «Наши рецензии» чернел набранный самым крупным, плакатным кеглем заголовок: – «Почем опиум..?». А между рубрикой и заголовком красовался совсем небольшой врез, вопреки традиции, не безымянный редакционный, а подписанный ни кем иным, как самим Творцовским. Во врезе полужирным шрифтом были броско выделены слова: – «Небезызвестный сочинитель Антоний Софоклов, урожденный Отпетов, продолжает свой опустошительный набег на сценические левады многострадального правословного театра…».

Тихолаев, заметив, как багровеет бугристый затылок шефа, тут же выхватил из нужного шкафа нужный пузырек и накапал в коньячную рюмку двойную дозу какой-то зеленой жидкости, которую Отпетов, не видя, проглотил. Через несколько секунд затылок его постепенно приобрел свой нормальный розоватый оттенок, а еще чуть погодя, он и сам обрел свое обычное равновесие, и только после этого погрузился в чтение.

Мы не решаемся отделаться здесь пересказом статьи, нам кажется, что читателю будет полезно прочитать ее целиком – она того, ей богу, стоит уже хотя бы потому, что это первая фундаментальная рецензия, написанная человеком, не принадлежащим к ближайшему окружению самого Антония Софоклова, и не носит характера восторженно-воспевательного, а скорее даже наоборот. Случались, конечно, и до нее рецензии для Отпетова неприятные, но появлялись они довольно давно и касались каких-то отдельных его произведений, а тут вдруг после долгого и затяжного молчания «Божий Мир» предоставил под нее невиданно широкую площадь, и, видимо, поощряемый этим обстоятельством, рецензент начал растекаться вширь и зарываться вглубь если и не всех, то, во всяком случае, многих Отпетовских сочинений. Именно поэтому мы и приводим эту статью целиком, уповая на терпение той части читателей, которая решила до конца проникнуть во все детали и закоулки нашего Жития, и, обещая не сердиться на тех, кто следит за одним лишь развитием событий, в нем описываемых – в конце концов, каждый читатель вправе выбирать из любой книги то, что ему больше импонирует и не загружать свой досуг вещами, ему не интересными – последним мы рекомендуем перескочить через этот кусок, тем более, что за ним уже остается всего несколько страниц до конца, то есть до того самого места, которое определено пределом нашего плавания по неспокойному морю духовной словесности.

Мы хотели бы поставить точку, не доплыв до того заколдованного треугольника, где штили сменяются штормами, а, обойдя подводные рифы, можно нарваться если и не на айсберг, то со всей вероятностью на крейсирующий в районе самых оживленных маршрутов корвет джентльменов литературной удачи.

Ну, терпеливый читатель, соберись с последними силами – уже виден далекий, но все же приближающийся с каждой строкой берег, достигнув которого, можно с полным правом крикнуть: – «Земля!»… Ведь то, что только маячит на горизонте, бывает и миражом, и утверждать, что видишь землю, лучше всего, ступив на нее. Тебе осталось только собрать все свое мужество и преодолеть последнее опасное место на твоем пути – обрушивающуюся на упрямую стену рифа долгописания пенную полосу прибоя любознательности, за которым тебя ждет гарантированно-твердая суша нового ведения. Конечно, через этот коралловый барьер можно перемахнуть и с закрытыми глазами, отдавшись на милость слепой волны, но все же, пожалуй, лучше довериться грудастому баркасу, ведомому, по всему видать, опытным лоцманом, давшим своей храброй скорлупке странное и несколько тревожное название:

«Почем опиум?»…

«…Почем опиум для народа?» – вопросил популярный отрицательный литературный герой, но ответа, как известно, не получил – служитель культа, коему сей вопрос был адресован, согласно тексту романа, безмолствовал. Может быть, он расценил его как риторический или просто увидел в нем лишь веселую шутку своего конкурента, только как бы там ни было, а вопрос остался без ответа, иначе говоря – повис в воздухе. Поэтому наше право – задать его вновь, пусть даже и не тому служителю культа, а совсем другому, да и культа не того, что, впрочем, не имеет никакого значения, ведь цена опиума наверняка одинакова в любом из культов, так как и назначение его всегда одинаково – затуманивать мозги. Конечно, тут все зависит от дозы – если она мала, то опиум – лекарство – усыпляющее, успокаивающее, облегчающее страдания, а прими его чуть больше, и хана – чистый яд! Но при всем нашем праве на задавание вопросов, на этот отвечать нам придется все-таки самим, потому что и наш служитель культа не пожелает с нами разговаривать, на что нам, честно говоря, наплевать, мы можем и без него, сами ответить себе на свой вопрос – так много материалу для этого дают нам его произведения. Тут даже не потребуется привлекать весь его творческий арсенал, что было бы и непосильно – достаточно ограничиться анализом одной лишь драматургии, а к другим, побеспокоенным им родам и видам, мы будем обращаться только для проведения вспомогательных операций.

Впрочем, вот уже с самых первых строк и понадобилось вернуться к началу его творческого пути – к одному из серых кирпичей – назовем его условно «Силикатом» – вышедшему в период лихолетья и подписанному еще фамилией Отпетов. В этом «Силикате» среди многих других сомнительных по своему качеству виршей имеется стишок, являющийся для автора вторым программным произносом. Первый – «Начхай» – нынешней читающей публике почти не известен, как и сборник, в котором его можно видеть. «Силикатам» повезло больше – они есть кое-в-каких библиотеках, где получить их проще простого – они там целехоньки и девственно чисты – даже на формулярах ни малейшей помарки. Но если» Начхай» провозглашал жизненное кредо автора, то в стихотворении «Слова и звуки» Отпетов изложил свои принципы взаимоотношений с литературой в чистом виде, как таковой: