Текст книги "Карьера Отпетова"

Фотография – дама серьезная, от себя не отпускала, а тексты – тот же левак…

Со словом у меня с детства отношения были самые добрые, всегда считал самым лучшим, самым красивым русский язык, да и самым легким в изучении – никаких усилий к его постижению я же не прилагал. Он как-то сам собой начал выучиваться, как только я начал языком ворочать – практически с пеленок. А учить иностранные всегда трудно – вот ведь парадокс… Любил литературу, но не воспринимал ее как профессию: подумаешь, хитрость – бери карандаш или ручку и нанизывай слова друг за дружкой. Попробовал написать стишок – и написал, эка невидаль – так и я могу. Взял и написал рассказ, его даже напечатали – тоже, выходит, могу. Потом за три года накатал роман – значит, и это по силам? Ну, а все время писанием заниматься – нет уж, увольте: их, романов да стихов столько уже на свете наворочено. Могу, но не хочу. Сидеть за столом скучно, куда как веселее бегать с фотоаппаратом и щелкать всё, что видишь интересного…

И опять-таки слово ИКОНА с фотографией в тесном родстве, вроде как родные сестры они, вот я и занялся ИКОНОГРАФИЕЙ – не в том смысле, что стал писать образа, а начал собирать фотографии, и всё об одном человеке – писателе Михаиле Афанасьевиче Булгакове. А так как среди фотографов не оказалось ни одного булгаковеда, а среди булгаковедов – фотографа, то и стал я единственным специалистом по его ИКОНОГРАФИИ. Собрал (да частично и сам сделал) свыше 1500 снимков – целую фототеку. Но ведь чтобы их добыть, надо было изрядно помотаться и по Москве, и по другим городам – набралось более сотни источников, из которых черпал.

Ну, скажите, пожалуйста, когда же было за столом горбатиться, как Юлик Семёнов или Женя Велтистов?

Вот так я и не стал писателем…

Ваш Верный рыцарь Юрий Кривоносов

(короче – ВРЮК).

21.7.2011. 11.44

Приложение 1
Борьба против отпетовщины

Написанию романа «Карьера Отпетова» предшествовала битва на разных уровнях – начиналась на самом нижнем, а продолжилась и завершилась на самом верхнем – на уровне Политбюро ЦК КПСС.

Начну с самого начала. 1975 год. Накануне отчетно-выборного собрания партийной организации редакции журнала «Огонек» уволился и ушел в другое издательство секретарь партбюро. Начальство стало думать, кого бы поставить на это место, а принцип у них был простой – этот человек должен быть управляемым и не ершистым. Выбор пал на меня – ни с кем в конфликты вроде бы не вступал, в редакции бываю мало – все в командировках, да в командировках, ну, появлюсь, сдам материал и опять уехал… И, как это водилось, – на собрании выдвинули, на бюро проголосовали, и готово – с голосованием проблем не наблюдалось… Только со мной у них промашка вышла, я оказался тихушником лишь на первый взгляд – вроде спящего вулкана…

Еще раньше мне многое в редакционных делах не нравилось, а тут начал вникать во все детали, благо условия для этого появились – присутствие на заседаниях редколлегии, особенно закрытых, открыло мне подковёрные маневры и прочее… А главное – пошли ко мне люди с жалобами на заместителей редактора и на главного художника, в основном – хамство. Но еще и материальные убытки – не публикуют подолгу. Одна из причин – бесконечные софроновские публикации, занимающие порой до 17–18 страниц в журнале, это из 32-х! Куда бы он ни поехал – гонит путевые заметки, да еще и с фотографиями, весьма сомнительного качества. Из-за этого другие публиковаться не могли – фонд гонорарный был ограничен определенным размером. А это их заработок – оклады были маленькие и подрабатывали сотрудники за счет гонорара. Но главное – линия журнала, и не столько политическая, сколько меркантильная и публикационная – печатали, главным образом, «своих» – тут наблюдалась оголтелая групповщина. Своими для них были бездарные или малоодаренные авторы, а лучшие талантливые и прогрессивные писатели в журнал не допускались. Причем мотивировалось это борьбой за партийность в литературе.

Начать действовать я решил через партбюро, но для этого надо было изгнать оттуда двоих прихлебателей главного редактора – в романе они выведены как Гланда и Афишкин. Мне удалось зацепиться вроде бы за ерунду – они скрывали свои побочные заработки и регулярно недоплачивали партвзносы, что тогда считалось страшным грехом. Поднял этот вопрос на бюро, но Софронов, будучи тоже членом бюро, стал стеной на их защиту. Тогда одна умная дама посоветовала мне – а ты проверь его самого. Делалось это просто, и я «нарыл» на него 10 тысяч недоплаты. У нас состоялся крупный разговор в его кабинете, правда, про это он еще не знал, в основном я требовал унять заместителей. Он в этом заподозрил угрозу ему самому и сказал: – Ну что ж, я люблю борьбу…

На что я ему ответил: – Это не борьба, это война! При этом разговоре присутствовал драматург Георгий Мдивани, оказавшийся почему-то в этот момент в кабинете. Когда я вышел, он догнал меня в коридоре и с жаром пожал руку. Что он хотел этим сказать?

Я посоветовался с Егором Яковлевым, как мне действовать дальше, он посчитал, что одних взносов мало, надо иметь против него что-то более весомое. Тогда я позвал наших огоньковских дам и попросил их снабдить меня компроматом. И они столько всего натащили! Теперь надо было определиться, куда обращаться с жалобой на него? Журнал входил в издательство «Правда», но директору он не подчинялся, как и райкому партии, а наш инструктор в ЦК был его человек. И вообще оказалось, что он номенклатура секретариата ЦК… Оставался только Комитет партийного контроля при ЦК КПСС, который возглавлял член Политбюро Арвид Пельше. Выйти на него можно было по кремлевской вертушке, каковая имелась в кабинете главного редактора. Егор высказал предположение, что Пельше сам может и не снимать трубку, а через секретаря не годится, и посоветовал мне звонить его первому заместителю Ивану Степановичу Густову. То же самое мне рекомендовала и Надя Филатова, бывшая огоньковка, теперь занимавшая большой пост на телевидении…

Рабочий день в редакции начинался в 10.00, но раньше 11-ти никто не приходил. В ЦК начинали работать в 9.00, и приходили все вовремя. Я использовал это разновеременье, пришел в девять, нашел в красном солидном телефонном спецблокноте нужный номер и позвонил…

Представился, попросил аудиенцию. Он сказал, что не часто партсекретари сообщают о безобразиях, творимых руководителями их учреждений, и спросил, терпит ли это до завтра? Назначил на десять утра… Я, конечно, подготовил всё необходимое – блокнот, листки с тезисами, шариковую ручку… Когда собрался выходить из дома, вижу – на этом всем лежат карнавальные очки – с носом, усами и бровями – похожие на маски Аркадия Райкина. Спрашиваю жену: – Что это? А она смеется: – У тебя же сегодня «операция партайгеноссе Борман!» – в эти дни шел сериал про Штирлица, где он гримируется соответствующим образом. Надо сказать, прежде, чем я затеял эту битву, я спросил ее согласия – ведь это могло отразиться страшным образом на нашей последующей жизни.

– Начинай! – спокойно ответила она… И я начал. Лет двадцать до того она и сама проявила принципиальность, и вылетела с треском из своей кинохроники. Думаю, если бы она не оказалась такой храброй, мы бы с ней на этом свете разминулись… Она стала работать гидом в «Балкантуристе», а меня угораздило попасть в ее группу при первом же моем выезде за рубеж…Оно, конечно, Болгария была не заграница, но это кому как…

Беседа моя с товарищем Густовым продолжалась больше часа, и в конце он произнес: – Да, затхлая же у вас обстановочка… И попросил изложить то, что я ему рассказал, на нескольких страничках, очень конкретно и без лирики… Я ему сообщил, что сегодня у нас в редакции будет партсобрание, на котором я подниму вопрос о партвзносах, и спросил – а Софронова я могу присовокупить к тем двум неплательщикам?

– А почему бы и нет, – удивился он, – дисциплина для всех одинакова.

На собрании я доложил о двух вышеназванных неплательщиках и через паузу добавил:

А вот у коммуниста Софронова тоже непорядок во взносах – обнаружился дефицит – за прошедший год он заработал пятьдесят шесть тысяч рублей, а взносы заплачены только с сорока трех… Партбюро надлежит выяснить, в чем тут дело…

И сел. Но главное тут было не в его недоплате, это присутствовавших мало волновало, а в том, что я обнародовал его заработки. Пятьдесят шесть тысяч тогда – это десять автомобилей, и при этом он еще оттяпывает наш гонорар!!! А оклад фоторепортеров и литсотрудников исчислялся 120–150 рублями, и солидным подспорьем был именно гонорар…

Далее произошла немая сцена – гробовое молчание под аккомпанемент которого с боссом стало происходить нечто жуткое – сначала он стал красным, потом белым, потом синим, потом зеленым, и наконец, желтым… И тогда некоторые коллеги, опомнившись от шока, ринулись на его защиту, накинулись на меня – почему я не рассмотрел этого сначала на бюро, и всё такое прочее. Я спокойно стал разъяснять, что только что, перед самым собранием об этом узнал. Потом объявил собрание закрытым и ушел из зала, не оглядываясь. Произошел общий переполох – кто-то кричал, что я, наверное, сошел с ума, другие пытались зачем-то вспомнить имя-отчество моей мамы, которая когда-то здесь работала, а остальные члены бюро, которые были поначалу на моей стороне – они терпеть не могли Гланду и Афишкина – страшно перепугались и тут же перекинулись на сторону редактора… Но так как я всех карт не раскрыл, то все думали, что дело только во взносах. Через день Гланда мне принесла по поручению «самого» семь тысяч в счет погашения задолженности, и сам он, успокоенный, улетел в Монреаль на открывающиеся Олимпийские игры… А за те три недели, что он отсутствовал, в Комитете партконтроля провели полное расследование его деятельности и морального облика, приглашали многих сотрудников редакции, коих допрашивали с пристрастием, а также вызвали всех собкоров, которые слетелись с разных концов страны. «Дело» его, как я мог там заметить, заняло несколько папок…

Среди наших собкоров была Нина Храброва, «командовавшая» Прибалтикой. Она была в добрых отношениях с Густовым – в бытность его секретарем Псковского обкома, она написала о нем прекрасный хвалебный очерк, после которого он быстро пошел на повышение. И вот сейчас он спросил ее – всё ли правда в моем материале, что она безоговорочно подтвердила, дав мне соответствующую оценку, что очень поспособствовало продвижению расследования. Но сначала надо было получить на это расследование разрешение секретариата ЦК, каковое и дал, как мне сказали, Суслов, который его терпеть не мог и называл не иначе как «кулак». Но терпел его по формуле: «Он, конечно, сукин сын, но это наш сукин сын…».

Однако и в самом политбюро были группки, одну из которых возглавлял Кириленко, «крышевавший» Софронова. Впрочем, линия, «Огонька» устраивала их всех… Но Суслов был непоколебимым блюстителем морального кодекса строителей коммунизма, а за Софроновым в этом смысле тянулся весьма смрадный шлейф…

Еще в самом начале расследования сотрудник Комитета Николай Фролович Катков, которому было поручено это дело, сказал мне:

– Уже потянулись сюда длинные руки…

Тянулись они, как мне сообщили, от самого Кириленко – но его попытка погасить этот вопрос не удалась.

Как только Софронов (с этого момента я буду его для краткости и удобства называть в основном – ТЖ, – так он был зашифрован в наших телефонных переговорах) вернулся из Монреаля, его тут же вызвали «на правеж» и попросили ответить на ряд вопросов, каковых насчитывалось, насколько, мне помнится, тринадцать. Приехав из Комитета в редакцию, он собрал своих приближенных и сказал:

– Обосрали с головы до ног… И раздал им задания – подготовить ответы на эти вопросы, определив каждому свой пункт. Одновременно было решено дезавуировать моё заявление и дискредитировать меня самого. Они составили письмо на имя генсека Брежнева, в котором сообщали, какой негодяй их партсекретарь, и обязали всех членов редколлегии и партбюро подписать его. Для большего веса приложили к письму фотографию, на которой был изображен сам Брежнев с многочисленной свитой во время его посещения Новороссийска, и среди сопровождавших его деятелей в задних рядах, как говорится, – «на шкентеле» – можно было рассмотреть и нашего героя…

Один из замов имел «ход» к секретарю ЦК, отвечавшему за связи с зарубежными компартиями – Пономареву, которому он и передал это письмо. Тот с ним ознакомился и передал, но не Брежневу, а Пельше:

– Вы рассматриваете это дело, так что вам и карты в руки.

Так это письмо попало в руки к партследователю (не знаю точно, как называлась его должность), а он показал его мне со словами: – Они полагают, что придумали отличный ход, но у нас это повторяется в каждом втором случае и служит доказательством правоты того человека, против которого направлено… И как бы между прочим спросил:

– Нет ли у вас к нему личной неприязни? – как я потом узнал, у них это очень не одобрялось, была у них на этот счет какая-то псевдощепетильность.

А как же, – подтвердил я, – конечно, есть… Он насторожился и внимательно на меня посмотрел.

– Дело в том, – продолжил я, – что он из донских казаков, а я из рабочих Трехгорки, и не могу им простить 1905-го года, когда они расстреливали у фабричной стены наших ткачей…

Мой собеседник шутку принял и весело рассмеялся…

Поняв, что этот номер у них не прошел – результата не последовало, они решили разделаться со мной «в родных пенатах». Несмотря на то, что из партконтроля был дан категорический запрет на проведение партийных собраний и заседаний партбюро до завершения разбирательства, они придумали обходный маневр – сделать всё явочным порядком. Первым делом они попытались нанести по мне удар через «промежуточный буфер».

Моего коллегу, фотокорреспондента Льва Шерстенникова обвинили в валютных махинациях. Мы с ним четыре года назад были в командировке на Кубе, отвели нам на эту работу десять дней, но когда мы пришли к послу, он посмеялся над таким нереальным сроком, сказал, что мы за это время ничего сделать не успеем, и своей властью добавил нам еще десять дней, разрешив перекинуть деньги из одной статьи в другую, вследствие чего у нас остались наши законные суточные в кубинских песо. Собственно говоря, это были не деньги, а как у Воланда с Коровьевым – резаная бумага: на Кубе не было ни магазинов, ни базаров, вообще никакой торговли, а людям выдавали по карточкам какие-то пайки. И были два закрытых дипломатических магазина, где торговля шла по специальным картам. Так вот, собкор «Правды» Гена Зафесов взял наши песо на свою карту и что-то нам купил по части сувениров, чтобы было чем домашних порадовать. А остатки обменял на сертификаты – такие тогда были, якобы банкноты, для магазинов «Березка». Вот это нам и решили пришить. Так как они не имели права меня разбирать на редколлегии, то вызвали туда Лёву, предъявили ему обвинение в несдаче валюты и объявили строгий выговор с предупреждением, полагая, что таким образом они уже бросают тень на меня. Действовали они «на арапа», ибо ходили к главному бухгалтеру издательства «Правда» искать на нас криминал, а он на их удочку не клюнул и заявил, что бухгалтерия к нам никаких претензий по этой поездке не имеет… Об этом мы узнали уже потом. Но то была прелюдия к главному удару. Каким-то образом они сумели договориться с секретарем райкома, что в связи с сезоном отпусков проведут отчетно-выборное партсобрание в ближайшие три дня. ТЖ объявил об этом на очередной редколлегии, а может быть, на летучке, точно не помню, и на мое возражение, что за два дня годовой отчет написать невозможно, заявил, что он освобождает всех членов бюро от работы на эти дни, и каждый будет писать по одному разделу доклада. Я тут же позвонил в Комитет, они всё поломали, а секретарю райкома за самовольство накрутили хвост… И их гениальный план сорвался. А был он таков – на партсобрании меня вываливают из секретарей и исключают из партии, а на следующий день собирают редколлегию и меня – за валютные махинации (раз Лёве дали строгача), как распорядителя финансов в этой командировке, просто увольняют с работы. Причем нам шили растрату в сумме 156 валютных рублей в виде сертификатов. Я потом смеялся, что они не читали Евангелий, ибо у Иоанна в главе 21 написано: «Он же (Иисус воскресший. Ю.К.) сказал им: закиньте сеть по правую сторону лодки, и поймаете. Они закинули, и уже не могли вытащить сети от множества рыбы… Симон Пётр пошел и вытащил на землю сеть, наполненную большими рыбами, которых было сто пятьдесят три; и при таком множестве не прорвалась сеть». А у них получился перебор – сто пятьдесят шесть, сеть прорвалась, и рыба ушла…

Произошло это в окончательном варианте так – Лёва подал в суд на незаконное взыскание, на процесс они прислали своего проныру-Бекаса, который попросил отложить разбирательство на несколько дней, чтобы они могли предъявить какой-то очень важный документ. Дело отложили на две недели. Далее всё развивалось следующим образом – они решили отправить Бекаса на Кубу, с тем, чтобы он там сварганил соответствующий компромат. Быстренько состряпали ему храктеристику для райкома: всё партбюро за него проголосовало, я, разумеется, был против, но согласно правилу мне пришлось его подписать, причем бюро настояло, чтобы с ним на комиссию в райком поехал не я, а Афишкин. Тут я решил использовать любимое их же средство – телефонное право: позвонил председателю выездной комиссии, который меня хорошо знал, объяснил ему, в чем дело, и он на первых же двух вопросах зарубил Бекаса как абсолютно неподготовленного для загранкомандировки. Вернувшись из райкома, Афишкин с Бекасом так хлопнули дверью лифта, что сразу стало ясно, каков у них получился результат. Тогда начальство отправило на Кубу другого сотрудника, у которого был готовый загранпаспорт. Тот, прилетев в Гавану, сообщил встречавшим его кубинским товарищам, с какой миссией прибыл. Они возмутились и позвонили в наше ЦК – что, мол, руководство «Огонька» пытается руками кубинских коммунистов опорочить коммунистов советских. Тут была маленькая неточность – речь могла идти о блоке коммунистов с беспартийными, так как Лев в партии не состоял. Словом, и эта операция у них провалилась.

На новое заседание суда явился опять-таки Бекас и предъявил справку из валютного управления МИДа, в которой значилось, что мы обменяли в посольстве незаконные деньги. Я сообщил прокурору, что это фальшивка, ибо деньги мы меняли не в посольстве, а в торгпредстве, а это – Министерство внешней торговли, и у него другое валютное управление…

И так как мы вообще ничего незаконного не совершали, суд снял с Лёвы необоснованное взыскание и вынес частное определение о произволе руководства редакции…

Мы прозвали всю эту историю – «Кубинский кризис»…

Конечно, теперь бы они меня просто убили, а тогда мне только пригрозил прототип Черноблатского – встретив в коридоре, прошипел, что он вколотит меня в гроб на левую сторону. Что это значит, я до сих пор не догадался. Этот тип был великий, феноменальный доставала, мог добыть всё, что угодно, поэтому он был вхож во все кабинеты, в том числе и к Щелокову – министру МВД, думаю, что он-то и свел того (он его за глаза называл «Анисим») с ТЖ, которому спроворил номер на машину с тремя нулями…

Думаю, щитом тогда мне была их собственная глупость – они не могли поверить, что я всё это делаю по собственной инициативе, и были уверены, что кто-то мощный за мной стоит. До меня окольными путями дошла их версия – группа Суслова хочет захватить журнал – как я уже упоминал, самого ТЖ «крышевал» Кириленко…

И вот два любопытных момента. В 1963 году праздновался юбилей «Огонька» – 40 лет создания. Естественно, возник вопрос о наградах, а это утверждалось в секретариате ЦК. В тот момент дежурным секретарем оказался Суслов, решивший, что и без наград хороши будем, и нас прокатили. А через несколько лет, когда никакой даты не было, а просто вышел 2500-ый номер журнала, дежурил Кириленко, и он дал добро на ордена и медали. Пустяк, вроде, а свидетельствует…

Только тут у них вышел непредвиденный прокол – наградные листы попали в Секретариат ЦК в тот момент, когда там дежурил Суслов, который перечеркнул «Героя соцтруда» в листе ТЖ, заменив его на «Орден Трудового Красного Знамени» – наравне с другими рядовыми сотрудниками… При вручении тот был чернее тучи – ведь вся операция затевалась с расчетом на золотую звезду, и его присные были так уверены, что дело в шляпе, что уже накануне, чуть ли не среди ночи, обрывали его телефон, дабы не опоздать с поздравлением. И, как говорится, проснулся….

Главным моим оружием в борьбе с ним была демагогия – я взял на вооружение их же собственные методы – цитировал последние постановления ЦК, программу и устав партии, ссылался на труды Ленина, придумал даже такой ход – сделал репродукцию из собрания сочинений, увеличил ее до огромных размеров и повесил над моим рабочим столом. Цитата была такая: «Надо не видеть интригу или противовес в инакомыслящих или инакоподходящих к делу, а ценить самостоятельных людей. В.И. Ленин»… Все балдели, один же сказал, что это сейчас не модно, на что я ему ответил, что Ленин моде не подвластен…

Когда я из «Огонька» ушел, они еще полтора года не осмеливались это дадзыбао снять… А так как ушел я в журнал «Советское фото», главным редактором которого была Ольга Васильевна Суслова – невестка «самого М.А.!», то они «догадались», что меня прикрывает «группа Суслова»! Разумеется, это была полная чушь, но, можно сказать, чушь во спасение – если бы они знали, что действую я вообще безо всякого прикрытия, меня бы попросту убили – тогда такое тоже было возможно.

Наше дело в Комитете тянулось с мая по декабрь, и было назначено к слушанию на девятое декабря. Обставлено это было тоже по всем правилам конспирации и подстраховки. Накануне меня вызвали в конце дня в ЦК, мы там поговорили насчет завтрашней процедуры, после чего мне предложили пару часиков погулять, сказав, что пропуск мне закажут новый. Во время моего отсутствия вызвали «подсудимого» и что-то там с ним выясняли. Было уже часов семь, когда я вернулся, и всех пригласили в кабинет товарища Густова. Там тоже что-то еще долго обсуждали, выслушивая его объяснения, и явно тянули время. Потом я догадался, что они ждали, чтобы все секретари ЦК и члены Политбюро уехали домой, отрезав Софронова от вертушки – на дом звонить этим персонам было не положено. Заседание назначили на девять утра, но придти приказали к половине девятого – они до последнего опасались, что он им сможет сорвать это важное и крупное даже для этого Комитета мероприятие. Меня попросили проследить, куда он отсюда поедет. Его ждала машина с шофером, мою же я поставил поодаль, и незаметно двинулся за ними вслед. Мобильников тогда не было, и Катков ждал моего телефонного звонка из редакции, куда я и направлялся в столь позднее время – все уже ушли, ждали меня только Тигран (в романе – Наргит) и Лариса – секретарь нашего отдела, в романе ее нет, а есть ее муж – поэт Анатолий Кудрейко (Кудреняк). Я позвонил и доложил, что объект свернул на улицу Александра Невского, то есть к себе домой, в редакцию не приезжал, так что вертушка не была использована… 1.12.10

Наутро состоялся суд, именуемый партийным. От обычного он отличался своим составом – был истец, он же, как бы обвинитель, хотя в роли обвинителя, как такового, выступал партследователь. Защитник отсутствовал, зато судей было множество – они сидели по всему периметру огромного стола – с десяток суровых мужей и примкнувшая к ним еще более суровая дама, типа комиссарок времен Гражданской войны. Я сидел где-то сбоку, на приставном стуле, а подсудимый стоял навытяжку у торца стола – со стороны противоположной председательскому месту, на котором восседал сам Стрелец – Магистр Правёжного приказа, он же Главный Блюститель Службы Анализа Моральной Чистоты, он же – член Политбюро ЦК КПСС товарищ Арвид Янович Пельше. По его знаку невеликий ростом Питирим Укатов, он же Николай Фролович Катков, прошествовал к возвышавшемуся рядом с Председателем постаменту-пюпитру, держа под мышкой шесть объемистых томов софроновского дела, на каждом из которых значился гриф – «Хранить вечно». Водрузив на это возвышение своё «собрание сочинений», он расположился рядом, готовый дать любую справку, касающуюся рассматриваемого вопроса…

Обвинительное заключение огласил сам Густов – зачинатель, и, не побоюсь этого слова, инициатор всей сегодняшней экзекуции, который потребовал дать четкий правдивый ответ на все поставленные вопросы.

ТЖ выкручивался, как мог, а мог он в соответствии со своими когда-то выработанными приёмами слабовато. В основном пытался свалить большинство провинностей на своих заместителей, утверждая, что в таком-то и таком-то случаях его в редакции не было – по причине важных командировок. Однако, этот фокус не прошёл – Пельше, как бывалый латышский стрелок, решительно его оборвал:

Командир роты отвечает за роту, даже когда его нет в роте!

И потом начал его валтузить по поводу уже упоминавшегося «Кубинского кризиса» – оказалось, что эта их «операция» обернулась международным партийным скандалом – кубинцы поделились своим возмущением с Пономаревым – секретарем ЦК, ведавшим, как уже было сказано, связями с братскими компартиями… ТЖ вякал что-то несвязное, «оттягивал в камыши» – даже ни к селу, ни к городу начал приглашать всех членов Комитета на какую-то свою очередную премьеру, что, однако, никакого действия не возымело.

Наконец наступила кульминация: Густов начал зачитывать Постановление Комитета партийного контроля при ЦК КПСС. Написали это Постановление еще за три месяца до судного дня мы с Тиграном по поручению все того же Каткова, который за время расследования всего этого дела проникся к нам абсолютным доверием и решил использовать наш журналистский опыт для составления заключительного документа. Запомнился один любопытный момент – когда он читал наше еще черновое произведение, то споткнулся на словах: – Вызывает удивление, что…. Посмотрев на нас с улыбкой, сказал:

– Это надо вычеркнуть, у нас уже давно ничего не вызывает удивления…

Получилось так, что постановление это мы писали в мой день рождения, да не простой, а золотой – мне в этот день исполнялось ровно пятьдесят лет! Освободились мы уже вечером и поехали ко мне, где нас ждали самые близкие мои люди – мама, жена, отец, приехавший на этот юбилей с Украины, и мой друг – Эрвин Бекир, немецкий журналист и писатель – из ГДР. Мы с ним были единомышленники – в 1957 году меня послали сопровождать в поездке по стране двух немецких журналистов – его и Арно Шмуклера. Путешествие это длилось четыре месяца, и мы как работники идеологического фронта, естественно, не могли не говорить на политические темы и не обсуждать текущую политику и всё, что происходило в стране и в мире. К социализму мы относились, в общем, положительно. Но как его строят у них и у нас, нас не устраивало – мы видели многие перекосы и глупости, были с ними несогласны. Советское руководство норовило везде насаждать свою идеологию и миропорядок. В результате в 1953 году произошло восстание в ГДР, а в 1956 – за год до нашей поездки – в Венгрии. И там и там кровопролитно подавили танками. Нам всё это не нравилось, и мы размышляли о том, что ждет дальше наши страны и ничего утешительного придумать не могли. По возвращении в Берлин Арно вскоре перебрался в Западную Германию, сказав на прощанье друзьям, что социализм ему нравится, но не нравится, как его строят. А вот когда построят – он вернется… Я как-то спросил у Эрвина, как произойдет объединение Германии, ведь положение с расколом на две части неестественно, и не может продолжаться вечно. Он ответил, что это решится историческим путем. Так оно впоследствии и оказалось. Но решилось это только через тридцать лет… Стена рухнула, мы встретились с Арно, и жизнь нас снова объединила. Словом, повторюсь – мы были единомышленниками, и нам было легко вместе работать и общаться. И по жизни мы понимали друг друга, и имели общий взгляд на то, что происходило на свете…

Так мы и отметили это событие – в тесном и теплом кругу. В редакции же, вопреки традиции отмечать все круглые даты, никто даже слова не проронил об юбилее их «генсека», как меня до того в шутку называли. Всем стало уже не до шуток. Тигран Айрапетян заведовал в «Огоньке» отделом фельетонов.

Иногда мы с ним работали в паре над каким-нибудь материалом. Самым «громким» из них был фельетон с продолжением – «Раки казнокрады» – в нем шел разговор о крупном воровстве в Краснодарском крае. Хищения осуществлялись главным образом через предприятия местной промышленности и, в частности, через Выставку достижений краевого хозяйства. В какой-то момент мы ухватили нить, которая тянулась в Москву. Да не куда-нибудь, а в самоё Политбюро… Так как ниточка эта вела к одному из дружков нашего главного редактора, мы решили пойти обходным путем. Там, в Краснодаре, мы встретились с собкором «Известий» Славой Дармодехиным и предложили ему действовать сообща. Он переговорил с Аджубеем, который тогда был главным редактором газеты, и изложил ему суть дела. Однако, Аджубей связываться с Политбюро и лично с товарищем Полянским, отказался. В результате мы эту нить отрезали и довольствовались малым – свалили начальника краевого УВД полковника З… Последствия этой операции были вполне в духе времени – сработала СИСТЕМА. Через пару месяцев З. уже был пригрет Медуновым – стал главным культуртрегером города Сочи… Еще через несколько месяцев он уже был каким-то начальником в Управлении Новороссийского КГБ, а через пару лет появился в Москве в генеральском чине и в должности начальника столичной ГАИ…

Завершилось заседание Комитета партконтроля вынесением Софронову строго выговора, но без занесения в личное партийное дело, хотя вначале предлагалось туда его вписать. Как я потом понял, тут сработала та же СИСТЕМА – откуда-то сверху пришло предложение – выговор дать без занесения, а отдел пропаганды освободит его от руководства журналом, в сумме это будет достаточное наказание. А дальше пошло по Булгакову – помните, как Коровьев предложил Иванушке крикнуть «караул»? Иванушка крикнул, а негодяй Фагот даже рта не разинул… Так и тут – Комитет свою часть дела сделал, а отдел пропаганды – нет… Дотянулись длинные руки – Шолохов, который все эти месяцы ТЖ не принимал, и даже на его телефонные звонки не откликался, убедившись, что того из партии не исключили, и опасность миновала, позвонил Кириленко: