Текст книги "Карьера Отпетова"

– Надо отнестись по доброму к большому русскому писателю, дать ему возможность спокойно работать…

Кириленко позвонил в отдел пропаганды:

Пусть работает дальше.

Это уже был приказ. Вот так обманули Комитет партийного контроля, как говорится, оставили его на бобах… А ведь они так хорошо всё распланировали и провели. Заседание прошло без сучка, без задоринки, и, влепив подсудимому взыскание, все облегченно вздохнули и завершили это обычным ритуалом – был подан чай с лимоном, да еще и с баранками…

Мне это напомнило одно место из романа Алексея Толстого «Петр Первый»: там бояре в думе обсуждали какой-то заковыристый вопрос, и, решив его, «от облегчения пустили злого духа в шубы…».

Результаты этого многомесячного марафона можно оценивать с разных позиций – конечно, «строгач», вынесенный Комитетом партконтроля тогда считался суровым наказанием, но практического значения не имел – раз без занесения, то было оно чисто ритуальным. И спроворили его таким с дальним прицелом – приближалось семидесятилетие «подсудимого», и снятое к тому времени взыскание не явилось препятствием для награждения его звездой героя соцтруда, о чем они заранее позаботились. И к тому же он остался на своем посту, отделавшись легким испугом и пожертвовав самой мелкой рыбешкой – уволен был Черноблатский, избранный стрелочником. А он и роли-то никакой в редакции не играл, разве что добывал разный дефицит… Но для нас – боевой огоньковской пятерки это была все-таки победа, предельно возможная в рамках той самой СИСТЕМЫ.

Ведь силы были неравные – у них всё: административная власть, кремлевская вертушка, деньги, издания, публикации, командировки, круглая печать, скрепляющая любое беззаконие, любую подтасовку, связи в верхах («в сферах») и полное отсутствие сдерживающего фактора – совести. К тому же лгуны они были патологические. А против них стояли мы – безоружные и обремененные химерой, именуемой совестью. Мы тогда считали, что они по своим убеждениям ничем не отличаются от фашистов. При всем при том мы вынуждены были действовать тайно – точно не они, а мы творим бесчинства. Они – это агрессивно-послушное большинство, как это было потом сформулировано, уже при перестройке.

За своё многолетнее командование журналом Софронов – он же Отпетов, он же ТЖ (толстый жулик) провел изощренную селекцию – большинство талантливых людей ушло – они потом стали известными, даже прославленными журналистами и писателями, ничтожная часть коллектива устояла и не предала принципов чести и благородства, но подавляющее большинство устраивала жизнь в унижении – это ведь понятие нематериальное, зато блага-то, получаемые за это вполне материальны, реальны и ощутимы. Они, эти людишки, и не хотят, чтобы их спасали, как видимо, не хотели этого беспринципные лакеи, которых подобное положение устраивало, а принципы были им до лампочки ильича… И они не хотели, чтобы их раскрепощали. Но нам, меньшинству, было очевидно, что кто-то ведь должен двигать прогресс, и не только научно-технический, но и нравственный. И тут возникает вопрос – а правомерны, оправданны ли действия донкихотов, рассматриваемые с такой позиции? И донкихоты ли они? А остальные, что же – мельницы, перемалывающие жратву?

Вот об этом и попытался я рассказать в романе «Карьера Отпетова»…

Но были и реально ощутимые результаты нашей борьбы – начальственное хамство прекратилось, литсотрудники и фоторепортеры стали больше зарабатывать – бесконечные публикации главного редактора завершились, и он даже не делал попыток их возобновить… До самого своего ухода на пенсию.

Впрочем, был еще и «побочный» результат: его тут же сместили с двух, как бы «общественных», должностей – из руководства Олимпийским Комитетом и Комитетом солидарности стран Азии и Африки, которые он возглавлял долгие годы. А это – бесплатные поездки на Олимпийские игры и командировки для укрепления связей с «туземцами», как он сам это называл.

Поговаривали, что он при этом выполнял и кое-какие деликатные задания соответствующих организаций.

А на пенсию не он ушел, а его ушли. Произошло это следующим образом – началась перестройка, вернулся из канадской ссылки Александр Николаевич Яковлев, которого тут же назначили заведующим отделом пропаганды ЦК КПСС. Занялся он сразу же кадрами и запросил «Дело» Софронова, состоявшее, как нам уже известно, из шести томов. Как мне рассказали, изучал его довольно долго и послал бумагу в секретариат ЦК – на снятие. Но снимать его выпало ему самому, потому что его быстренько сделали секретарем этого самого ЦК.

Вызвали на Старую площадь одного из софроновских замов и заодно – партсекретаря, коим было указано – известить его, чтобы завтра к десяти утра он был в редакции, потому как придут его освобождать. Приехали они в редакцию, заперлись в кабинете и стали думать, как бы ему это сообщить – хоть и снимают босса, а всё же страх перед ним не позволил им вот так сразу пойти и объявить. Но деваться было некуда – превозмогая робость, отправились к шефу в кабинет. Услышав такую новость, он тут же схватился за вертушку, но они ему сказали: – Просили вам передать, чтобы вы никуда не звонили, потому что решение принято и подписано на самом верху…

Наутро пришли два цэковских клерка, выдавили сквозь зубы слова благодарности за долгую работу и пожелали всего доброго. На том и кончилось его огоньковское царствование.

И через короткое время в его кабинете уже восседал Коротич…

30.06.2011.

Приложение 2
Комментарий к роману «Карьера Отпетова»

Надиктован на аудиокассету в ноябре 2008 года. Переведен в компьютерный текст в ноябре-декабре 2010 года Галиной Клеймёновой – верным другом и помощником автора.

Через много лет: В этом комментарии указываются страницы по машинописи, а я перевёл потом текст на компьютер, и страницы, естественно, переместились. Поэтому следует ориентироваться на близкие куски текста, что, как мне кажется, не слишком сложно.

Моему дорогому другу и сподвижнику Серёже Боброву, спутнику на стезе БУЛГАКОВЕДЕНИЯ презентую эти комментарии к моему давнему роману «Карьера Отпетова».

Ну, во-первых, откуда вообще возникла идея этого романа. Я многие годы работал в журнале «Огонёк», и главным редактором там был такой писатель, драматург, поэт и проч. Анатолий Софронов. Я убедился за годы работы в журнале, что этот человек был абсолютно бездарный, что это просто графоман с большой дороги. И вообще его биография весьма грязная, потому что он во времена Сталина был секретарём Союза писателей и участвовал в погромах многих приличных творческих людей.

И вот я как-то не собирался ничего об этом писать, и вдруг в году 1973 наткнулся в сборнике заявок на книги для издательств (выходил такой сборник) на заявку издания книги о Софронове под названием «Принадлежит России» Причём эту книгу заявила одна из софроновских прихлебательниц, которая заведовала отделом искусства в «Огоньке».

Я тут же подумал, что тут что-то не то, и вообще как он может принадлежать России, и какая о нём может быть книга. И мне захотелось написать просто памфлет, небольшой такой, по поводу этого дела и рассказать о бездарном писателе, но я решил перенести действие в древнюю Грецию и придумал название памфлета «Принадлежит Элладе». Тогда же родился и псевдоним для этого писателя – Отпетов (это как бы его настоящая фамилия) – и его литературный псевдоним – Антоний Софоклов, что очень похоже на оригинал.

Но памфлет не состоялся, а появился роман «Карьера Отпетова». Почему Отпетов – это становится ясно уже в самом начале романа. Кстати, упомянутая дама – заявительница и прихлебательница – выведена мною в романе под именем Минервы-Толкучницы. Настоящее имя дамы я открывать не буду.

Почему не состоялся памфлет? Потому что я тогда подумал: ну что ж, я здесь (т. е. в «Огоньке») работаю, никаких мер я против него не принял, пальцем не пошевельнул, чтоб его разоблачить, а тут вдруг взял и написал памфлет.

Но через несколько лет у меня произошла с ним стычка, а потом произошла битва настоящая, и тогда я понял, что я имею моральное право это написать. И вот я решил, и даже сначала не решил, у меня только идея была… Я взял отпуск (у меня их было два неиспользованных) и поехал к своему другу на дачу. Там я начал писать книгу для детей, мне обещали её опубликовать, и, получив за неё деньги, я мог бы продержаться год – два, пока не найду другую работу, т. к. из «Огонька» надо было уходить, обязательно уходить, потому что там мне уже было невтерпёж. Ну и стал я писать эту детскую книгу. По-моему, недели две я её писал, это было путешествие по Европе на машине. И вот в какой-то момент утром взял, отодвинул в сторону эту детскую книгу и начал писать «Карьеру Отпетова».

Вот так начинался этот роман. Это был 1977 год, и в это время я уже долгие годы был под впечатлением романа Булгакова «Мастер и Маргарита», поэтому с самого начала моего романа там уже начинают появляться какие-то связки, какие-то ссылки на этот роман. Это для меня было очень важно, и меня очень грело. Я думал, что вот и моего «Отпетова» надо бы написать в таком же духе как «Мастер и Маргарита», Но с другой стороны, я подумал, что такая книга уже существует и в таком духе писать уже просто нельзя. Но так как я собирался писать о явлении абсолютно абсурдном, то я и решил делать форму романа абсурдной. Но потом опять-таки подумал, что ничего хорошего из этого не получится.

Тогда я стал придумывать, что мне делать, и придумал свою форму романа. Он должен состоять из совершенно разных по стилю кусков, т. е. каждый кусок должен быть написан в своём стиле. В одном месте это как будто бы пьеса, т. е. всё расписано как в драматургии, в другом месте это просто целая поэма, в третьем месте просто повествование, где-то такие приключения, т. е. каждая часть, каждый кусок, можно сказать, написан по-разному должен быть. Так я задумал. И я стал советоваться со своим давним приятелем и коллегой Женей Велтистовым, хорошим, кстати говоря, писателем, который из «Огонька» потом перешёл в журнал «Кругозор» главным редактором, а затем вообще оказался в ЦК партии, где он курировал телевидение. Я ему рассказал мою идею. Он сказал, что действие нужно перенести куда-нибудь в районный масштаб, чтоб мне, как говорится, холку не намяли.

Но я ему сказал: – Знаешь, районный масштаб – это опять про сантехников что ли, про домоуправов писать… И в тоже время я понимал, что я не могу напрямую писать, что это про советское время, про советское учреждение и т. д.

И тогда явилась у меня идея сделать так, чтобы действие происходило в какой-то церковной епархии, но это, конечно, не должно быть ни православие и никакая другая религия, т. е. я не должен был обидеть никакую религию. Скорее это должно было иметь просто некий религиозный подтекст. Это давало возможность ввести необычную лексику, что для такого романа было необычайно ценно. Вот я и решил, что действие происходит в какой-то епархии, которая относится к правословию, а не к православию.

Потом где-то уже в конце буду рассказывать и комментировать, почему правословие, и что это должно для меня обозначать. В общем, я начал писать этот роман и писал его три года. Закончил я его в 1980-м году за два часа до начала Московской Олимпиады, после чего пошёл к своему приятелю – у него был цветной телевизор, у меня ещё не было, пошёл к нему смотреть олимпиаду. Вот так рождался этот роман, так он начинался.

Году примерно в 1978-м или 1979-м у меня появился эпиграф, общий эпиграф ко всему роману. Мне подарили книгу о древних философах, и я там нашёл очень интересную цитату, которую использовал как эпиграф, что государства погибают и т. д., т. е. за 11 лет этот эпиграф предсказал развал Советского Союза, гибель этой страны, в которой всё это происходило. Ну, а потом свои эпиграфы были уже в каждом разделе, но о них мы будем говорить потом.

На странице третьей романа я себе позволяю немножко, как говорится, поиронизировать над нашим бытом, над нашим питанием, какие у нас котлеты были, какое молоко, какая вода, в общем, на чём основа нашей жизни зижднлась.

Потом далее на сноске к стр. 9 я разбираю количественный состав поэмы «Чао», которую я написал, породируя софроновскую «Поэму прощания». Поэму свою он написал, когда умерла его жена, но это ещё будет дальше. Дело в том, что некоторые, прочитавшие мой роман, говорили, что это очень длинная поэма. Я им возражаю, ну какая она длинная? И вот тут я показываю, какова была первооснова, которую я пародирую. По сравнению с софроновской моя поэма очень короткая, а он как графоман расписал это так, что читать нет возможности. А издавалось это отдельной книжкой стотысячными, если не больше, тиражами, Т. е. это был абсолютный кошмар.

Но даже кто-то советовал… Лидия Яновская советовала вынести, может быть, всю эту поэму в конец книги, как приложение, как сделано у Пастернака в «Живаго». Но когда Абрам Вулис прочитал, он сказал: «Всё на месте, ничего не трогайте, и пусть будет так, как есть. Я буду читать всё, что вы будете писать». – так сказал Вулис.

Свою пародийную поэму я состряпал, в основном, в метро по дороге на работу и обратно, т. е. я держал софроновскую книгу и писал на неё как бы свой подстрочник, причём была хитрость такая – во-первых, это не должно было быть лучше, чем у него, а у меня всё время получалось лучше и приходилось «ухудшать», и, во-вторых, нужно было сделать так, чтобы ни одна строчка не была точной копией его строчки, чтобы он не смог ко мне придраться, что это издевательство, и чтобы не потащил меня в суд. И я бы сказал: «Покажите хоть одну строчку, которая совпадает с его строчкой. Ни одной. А раз не совпадает, значит, это же не то.

Начиная с 10-й стр., я там запускаю длинные рассуждения трёх иксов, трёх якобы авторов этой книги. Это такая игра была мне нужна, потому что потом перекликается с какими-то другими вещами, и люди, чтобы разобраться, должны возвращаться обратно и перечитывать, иначе так с ходу не запоминается, а когда перечитываешь, до человека всё это доходит. Этот приём чужого авторства, якобы найденной рукописи, очень широко используется вообще в литературе. Поэтому и я там привожу пример и Пушкина, и кого-то ещё, и Гоголя. Это подставное авторство. Якобы. Ну, есть такая литературная игра, которую я принял и думаю, что тут она ничему не помешала, но в этом был для меня определённый смысл.

Цитата, которая начинается на 16-й стр. и переходит на 17-ю, о том, что и до нас были люди, которые писали и т. д., и т. д… Эта цитата взята из книги Егора Яковлева «Встречи за горизонтом». А в конце 18-й стр. я цитирую Мустая Карима, который сказал как-то: «Я не такой дурак, чтоб у меня всё было хорошо». Когда Мустай Карим прочитал это моё произведение, он сказал мне: «Ты очистился», потому что он знал всю эту историю, возню там в «Огоньке» и мою борьбу. И потом он сказал: «Но ты знаешь, это никогда не будет напечатано». Он свято верил, что советская власть вечная и, конечно, не мог предположить, что она рухнет, хотя он критично относился ко многому.

Но, как мы видим, она всё-таки исчезла, и теперь можно, если есть деньги, издавать, что хочешь и сколько хочешь, запросто. А тогда это была страшная крамола. Но об этом я ещё дальше буду рассказывать.

Возникающий на стр. 21 некий Боб Кавендиш – это выдуманное лицо, никакого Кавендиша на самом деле не было. Я его придумал для того, чтобы иметь такого резонёра, который бы мне объяснял вот здесь эту историю с Библией, что там есть, чего там нет, какая разница в изданиях.

На стр. 37 сказано, что книга пошла по 20 кг. за талон. Имеются в виду килограммы макулатуры, которую в те времена, когда издавался Софронов, люди собирали и сдавали, и получали в обмен некие талоны, на которые можно было купить какую-нибудь хорошую книжку достойного писателя.

На стр. 41. Это второй титул в книге. Здесь обозначены два эпиграфа и три якобы автора. Ну, с Симеоном Полоцким всё понятно, а вот второй эпиграф «Правда в конце концов всегда всплывает, хотя иногда и кверху брюхом» – Ланруж Лидокорк, 2-я половина XX века. Если читать обратно Ланруж Лидокорк – получается Журнал Крокодил. Откуда я это и списал.

Теперь вот эти три якобы автора, почему они у меня? Халомон Бахмелюк. Халомон – это безусловно Соломон – мудрый. Бахмелюк – это было моё прозвище, когда-то во время военной службы я в самодеятельности читал со сцены басню Михалкова «Заяц во хмелю» и видимо по какой-то непонятной рифмовке меня прозвали Бахмелюк.

Хиросим Добропас. Добропас – это понятно, это добрый человек. А Хиросим – напоминание о Жене Велтистове. Его звали Евгений Серафимович, а мы его звали Хиросимычем. Так что Хиросим – напоминание мне о Жене Велтистове.

А Харон Антисоф – во-первых, антисофист, а во-вторых, антисофроновец. Харон – это понятно, это тот, кто перевозит на тот свет, поэтому это как бы могильщик. Вот такие тут были подкладки.

На стр. 48 появляется название «Неугасимая лампада». Так вот, это у меня название журнала, о котором идёт речь. Под ним, конечно, подразумевается «Огонёк»

Теперь на стр. 49 внизу идёт речь о присвоении чужих произведений. Тут у меня намёк на «Тихий Дон» Шолохова, потому что вот внизу «вздрагивай потом от всяких шорохов». У меня за этим запрятан Шолохов. «…И корячься весь остаток дней, доказывая…» и т. д. И тут дальше в начале стр. 50 – как старались доказывать, там жуткая путаница, враньё с этими рукописями. Я когда-то этим делом специально занимался – это такая туфта жуткая. Так что «Тихий Дон», я убеждён, конечно, написан не Шолоховым.

На стр. 53 такой эпиграф «Часто люди не понимают…», и далее «…кукольник, народный артист СССР середины XX века…» – это имеется в виду Сергей Образцов, это его цитата. Я не хотел тут его называть, по-моему, он был жив тогда, и я назвал его просто кукольником.

Затем на стр. 59 говорится, что могут загнать за Можай, или, того хуже, «динь-бом». Здесь имеется в виду песня:

 
Динь-бом, динь-бом, слышен звон кандальный,
Динь-бом, динь-бом, путь сибирский дальний,
Динь-бом, динь-бом, слышно там и тут,
Нашего товарища на каторгу ведут.
Вот что под этим подложено.
 

Стр. 62. Здесь внизу сказано, что такую даже придумали профессию – землеустроитель, что они всё шастают, а на земле как была неустроенность, так и осталась. Мой друг Олег Куприн прочитал это и сказал: «Немедленно убирай! Ты понимаешь, тебя тут же объявят диссидентом № 1, потому что первая профессия Брежнева – землеустроитель, и здесь усмотрят криминал». И мне пришлось эту страницу изъять, и эту фразу заменить. И эта страница лежала. И когда умер Брежнев, я вернул эту страницу на прежнее место.

Стр. 63. Вот тут идёт речь о том, что Отпетов – это видно из заглавия… Почему называется именно «Карьера Отпетова» – это я взял специально название пьесы Софронова «Карьера Бекетова», и она абсолютно рифмуется с «Карьерой Отпетова». А ему за его пьесу, за его «Карьеру Бекетова», капитально накостыляли, он чем-то начальству не угодил, что-то было не так, ему врезали. И тогда он эту пьесу перелопатил, и у него это стало называться не Бекетов, а Бекешин. А я использовал название его пьесы, за которую его выдрали.

На стр. 64 я ссылаюсь на одного известного всему миру писателя, который сказал, что перед судом своей совести не дрогнет лишь тот, кто облекает себя в броню лжи и т. д. Мне кажется, что это Гоголь, Сейчас я даже не помню, у кого я взял эту цитату.

Внизу 64 стр. говорится, что действие происходит в Щавельевской правословной епархии. Щавельевская – потому, что редакция наша располагалась в Москве у Савёловского вокзала, т. е. не Савёловская, а Щавельвская. Это вот такая перекидочка.

Стр. 65. Тут, где действующие лица. Так вот у меня эти фамилии, имена и прозвища абсолютно рифмуются с настоящими. Но я их называть никого не буду, потому что не надо создавать синдром Герострата. Не дай, Господи, чтоб их потом кто-то вспоминал. Но кого-то я назову, кто имеет особое значение, например, Митридат Лужайкин, серый кардинал. Подразумевается член Политбюро Дмитрий Полянский. Это был друг Софронова. Он звонил по театрам по всей стране и говорил главным режиссёрам, что надо поставить такую-то, такую-то пьесу Софронова. Те, конечно, ослушаться не могли, потому что назавтра они уже не стали бы главными режиссёрами. Вот такой способ использовался.

И тут названы три критика-ведуна – Клыкастов, Летописцев и Уклейкин. Их прототипы – Зубков, Пименов и Лейкин. Это те, кто везде в своих рецензиях прославляли это софроновское барахло. А он их за это пригревал, печатал, всячески ублажал, и они имели тут хорошую кормушку.

На стр. 66. Маруся из действующих лиц. Маруся – это героиня, которая появится дальше в очень большом куске. На самом деле под этой Марусей я подразумеваю некую Раю, она же Лариса Коробова – моя большая помощница, храбро сражавшаяся вместе со мной против всех гадов. Потом мы дружили, она познакомила меня со Стругацкими, но об этом я расскажу уже потом. Тут дальше есть ещё действующие лица – например, есть такой Питирим Укатов, сотрудник комитета партийного контроля ЦК, который вел расследование дела Софронова. А Стрелец – Магистр Правёжного приказа – это Пельше, который возглавлял этот Комитет партийного контроля, и на разборке этого софроновского дела вливал Софронову капитально. Тут есть некоторые действующие лица, которых в романе не оказалось, потому что планировалось их появление во 2-ой и 3-ей частях книги, которые были уже расписаны по главам, вот там они должны были действовать Но, т. к. до этих частей книги дело не дошло, эти имена оказались просто упомянутыми, они не принимают участия в действии. Конечно, для нынешних читателей, да и того времени, эти имена значения не имели, да они их и не знали, но для меня они прозрачны, потому что я их списывал буквально с натуры. В книге присутствуют их лексика, их идиотские выражения. Мне ничего не пришлось придумывать, потому что они сами несли такую ахинею, которая очень хорошо вписывалась в ткань романа.

Вот на стр. 66 звучит их лексика, их выражения: «Стакан освобождай, дистрофик!» и прочие бытовые выражения и высказывания. А насчёт того, что Софронову на Динамо покупали два билета, это точно, потому что для его гигантской задницы одного места на трибуне было мало. И чтобы он там не теснил соседей, ему покупали два билета.

В конце стр. 71. Идёт разговор. Одна говорит: верблюдок, да не верблюдок, смеётся другая. Здесь под словом верблюдок, подразумевается выблядок.

На стр. 72 встречается выражение «галиматню прёшь» Это я подслушал в жизни: на Мосфильме один вахтёр говорит другому: «да что ты галиматню прёшь».

Стр. 73. «Единоверец и она из одного Люстдорфа». Это Шланген и мамаша Отпетова Анамалия, которую я слепил из двух имен – Анна и Амалия. На самом деле в жизни её звали Адель. И Анамалия и, похоже, Амалия, были немки. У Амалии фамилия не Шланген, а Ланге. Здесь же уже появляются немецкие словечки, и мелькает намёк на немецкое происхождение.

На стр. 74 начинается разговор о папашке Отпетова (Софронова), говорится, что он ходил в чёрном плаще с красной подкладкой, т. е. имеется в виду, что он палач. Отец Софронова в буквальном смысле палачом не был, он был прокурором Войска Донского и под расстрел отправлял огромное количество простого народа – и большевиков и небольшевиков. Потом боялись, когда власть переменилась, что под угрозой оказался сам папашка. Когда он сам родился, он был спрятан где-то под мусором, там вырос, а потом на этом месте появился завод и т. д.

Дело в том, что когда люди говорили между собой о происхождении Софронова, так сказать, люди интеллигентные, то обычно говорилось: ну, этот родился под станком. Потому что он выковал себе пролетарскую биографию. А произошло это так. Когда вот эта власть-то переменилась, его как-то надо было легализовать. Мамаша устроила его на завод сначала курьером, чтобы он имел рабочую биографию. В то время можно было продвигаться только с рабочей биографией, а т. к у него с происхождением было не всё в порядке – мать немка, а отец прокурор Войска Донского, его надо было как-то выводить под другую марку. Вот и появилась легенда, что он родился под станком. А завод назван Госсвечмаш (в романе), а на самом деле это Ростсельмаш. Итак он пришёл не Ростсельмаш работать сначала курьером.

В биографии Софронов всегда хвалился, что он на Ростсельмаше чуть ли не родился, вырос.

Далее насчёт шнобелевской премии – имеется в виду, конечно, Нобелевская. Тогда этого определения – шнобелевская – ещё не было, это сейчас оно в ходу и на слуху. А это моя тогдашняя придумка – шнобелевская.

Далее у них идёт переговор: мен, мен, где безмен? Это была такая деревенская игра в Рязанской области, где я жил мальчишкой. Там дети становились по четырём углам в срубе. Один водил и подходя к одному из играющих, говорил: «Мен, мен, где безмен?» А тот отвечал: «У соседа, постучи». И вот они ходят, перебегают как в игре в салочки. Я использовал эту деревенскую игру.

На стр. 82. В синодалке вылизал не одному Лужайкину. Лужайкин – опять Дмитрий Полянский. В данном случае «мен – мен, где безмен?» имеется в виду – я тебе, ты мне, так сказать, натуральный обмен.

От стр. 84 и дальше идёт сцена в прививочном пункте. Это не выдумка, это действительно было. Софронову надо было ехать в какую-то жаркую страну, и надо было делать прививку. Так он вместо себя послал на прививку своего прихлебателя. У меня в романе он числится Черноблатским. «Заместитель» Софронова по прививке страшно боялся уколов, но деваться было некуда, и он пошёл делать не свою прививку, назвав себя Софроновым, т. е. подставил свою задницу за Софронова и не просто так. Это был человек, писать не умеющий, но были негры, часто опальные журналисты, которые на чём-то погорели, и их не печатали. А есть-то надо. И они за него писали всякие произведения и репортажи и всё, что угодно. И всё написанное ими публиковалось под его именем. Он оплачивал их труд, люди получали пропитание, а он славу. И таких людей было немало. Не будем уж говорить, что он в соавторстве с некоторыми огоньковцами выступал под своим именем на страницах журнала.

Стр. 88 Наш классик, который говорил, что прежде чем сесть работать, он идёт в сортир и хорошенько облегчается. Этот классик, между прочим, Алексей Толстой, но он говорил об этом немножко в других выражениях.

Стр. 88д. Тут написано, что один мой знакомый все свои сведения почерпывал в основном в сортире из обрывков газет, где он там чего-то вычитывал. И это действительно был один немецкий журналист, который говорил: «самые главные сведения я почерпываю в газетах, которые смотрю в сортире».

И далее с переходом на стр. 88е говорю об одном известном писателе, у которого в туалете стояла полка с книгами, которые он читал. Это действительно так – в доме Хемингуэя на Кубе рядом с унитазом полочка такая, этажерочка маленькая и там стоят книги его любимые, когда он там в сортире заседал, эти книжечки подчитывал. Т. е. это действительный факт. Я там даже снял этот интерьер. На той же странице говорится, что он ехал в печатный приказ или Догмат-Директорию. Печатный приказ – это отдел пропаганды ЦК, куда он время от времени наведывался. А Догмат-Директория – идеологический отдел ЦК, так сказать, партийная верхушка.

Стр. 89. Тут описывается сцена, как он садится в автомобиль. Это буквально списано с натуры, именно так он впихивался в автомобиль. Он был неимоверно здоровенный по своим размерам. Я просто неоднократно видел его усаживание в автомобиль. И я просто всё это описал.

Стр. 91. Здесь мне надо было сделать вместо редколлегии бредколлегию. Тут же я придумал слово бредума. Думы тогда не было, а было исторически у дьяков. У нас в быту не применялось. Так что я по тем временам придумал новое слово.

Стр. 93. «В корне пресекает малейшее недовольство и пессимизм, как, впрочем, и всякие попытки лихачества и удальства». Это я когда-то на Урале в автохозяйстве каком-то увидел, как на плакате было написано: «В корне пресекай всякое проявление лихачества и удальства». Я тогда записал, не зная зачем. Вот оно мне здесь и пригодилось. Вообще я тут довольно точно описываю их взаимоотношения, что они друг о друге думают, на самом деле они так и думали и даже говорили.

Прототипа Верова-Правдина нельзя было даже по выходным и праздникам отодрать от бумаги. Был такой старательный, что даже когда был в отпуске, попросил меня – я был у него заместителем, – чтобы я ему привёз в дом отдыха газету с какими-то директивами ЦК по поводу какой-то пятилетки, чтобы он успел понаделать из этого разных тем.

«Если делать, то делать по большому» – это такая была шапка когда-то в «Комсомольской правде» – так все считали, и я считал, а оказалось, что это было в газете «Советская культура» – заголовок статьи Веры Марецкой – «Мечтать по большому!». Эту ошибку мне поправил Олег Куприн…

Стр. 101 внизу. Поговорка латинская в русской транскрипции: фортуна нон феникс ин манус нон теннис. Это переделанная студенческая поговорка, где нон пенис, а не феникс.

Стр. 102. Ещё в Иноке её звали Толстоджапый вездеход. Инок – «Комсомольская правда»., где она до этого работала, и там её звали толстожопый вездеход. Но я её сделал толстоджапый, потому что к нам она поступила после Джапан, т. е. из Японии, где она жила какое-то время при своём мужике, который был каким-то начальником в посольстве или торгпредстве. Так вот, она была три года в Японии, а потом ещё три года в Остром Райхе, т. е. в Австрии. Т. е. в Австрии она побывала, но по-немецки так знала, что нужен был переводчик. Мне приходилось её переводить где-то в командировках. Так что тут ничего не сделаешь – такие уж были люди.

И где-то сказано внизу тут: «что плотник супротив столяра». Ну, это в «Каштанке» у Чехова было сказано. А дальше в конце идёт: «всё равно как что два пальца обсосать», а в то время было очень в моде выражение «всё равно как два пальца обоссать».

Стр. 103. «Чтобы волки были сыты, а овцы целы, надо чтобы волки съели пастуха». Тут разговор идёт о том, что эта Чавелла….. На самом деле имя было другое, но похожее, и она в своём отделе подъедала своего заведующего и таки подъела она его. У него фамилия была Пастухов, и вот тут я и сделал, что волки съели пастуха. Огоньковцы это сразу узнали, а для другого читателя это не так уж и важно.

На стр. 103 внизу – тут трудовая синдикация. Под этим у меня обозначен местком.

Стр. 106. Под Сергием Низоцким подразумевается Сергей Высоцкий. Это была такая жуткая сволочь. Он работал в газете «Социалистическая индустрия» и организовал там подлейшую компанию против Твардовского и «Нового мира». Он отыскал где-то в Подольске то ли токаря, то ли слесаря героя социалистического труда, и от его имени было написано письмо, которое оскорбляло Твардовского и всю линию «Нового мира». Это было безобразное дело, поднялся скандал на уровне Союза писателей. Кое-как потом этот скандал замяли, а Высоцкого назначили главным редактором журнала «Человек и закон». Отсюда идёт – грешный человек и журнал «Закон Божий».