Текст книги "Карьера Отпетова"

Решив дачный вопрос, они занялись квартирами – разработали план обмена, который свелся к довольно простой комбинации: парашкевина квартира отдается Четвертой жене Отпетова, а та, в которой она живет – литерная синодальная, – сдается обратно Синоду, взамен чего им с Мандалиной выделят квартиру-люкс во вновь построенном доме Догмат-Директории, в чем им взялся помочь Митридат Лужайкин, а, проще говоря, прямо отдал об этом распоряжение. Удивительно простой и удобный вариант. Было, правда, одно небольшое неудобство – куда девать Макарку и Вторуюбабку – парашкевину мать, которую, как я уже рассказывала, привезли из Таежного края, продав там за выездом ее дом. С Макаркой сложностей не было: по поручению Отпетова Тишка Гайкин отправился к бывшему парашкевиному мужу – Макаркиному отцу, жившему в однокомнатной квартире, и предложил ему деньги на двухкомнатную с условием забрать Макарку. Но тот категорически отказался, заявив, что не только денег от Отпетова не возьмет, но даже и слышать о нем не желает и никаких дел с ним иметь не намерен, а Макарку берет к себе и так, потому что он человек, а людям не свойственно комбинировать на своих детях! И забрал сына к себе, невзирая на то, что уже обзавелся новой женой, и квартирка у них была довольно тесная.

Чтобы «сохранить лицо», Отпетов публично посулил Макарке положить через полгода на его имя в банк на будущую самостоятельную квартиру шесть тысяч денег, чем окончательно убедил окружающих в своей неимоверной щедрости и благородстве. Однако никому и в голову не пришло удивиться этой шестимесячной отсрочке – всех заворожили именно эти шесть месяцев – тот самый срок, который требуется для вступления в права наследства, хотя здесь закон о наследовании никак не пристегивался, потому что комбинация эта вообще не имела под собой какой-либо законной платформы, и Макарка никакого наследия от матери не получил: сыграла та самая бумага, которую Отпетов подсунул умирающей Парашкеве, и по которой все до нитки отходило лично ему.

Оставалось последнее препятствие в лице Второйбабки. но и тут выход был найден довольно быстро: за счет «Неугасимой лампады» Тишка Гайкин повез Вторуюбабку назад в Таежный Край. С каждой станции от него приходили тревожные депеши: «В дороге наблюдаются эксцессы с попытками к бегству назад». Но как ни рвалась, как ни металась в пути потрясенная смертью дочери и коварством зятя бедная старушка, Тишка исправно выполнил свою боевую задачу, всучив бабулю кому-то из ее бывших соседей под небольшую, но весьма соблазнительную мзду. Что было с ней потом – уже никому не ведомо, и следы ее окончательно затерялись, так как обратного адреса Тишка соседям, разумеется, не оставил, а самой Второйбабке при ее изрядном склерозе вспомнить, где она только что жила, было совершенно не под силу… А если бы она и вспомнила, то это уже было бы абсолютно бесполезно, потому что в квартиру ту переехала отпетовская Четвертая жена со своим почти взрослым сыном. Отпетов же с Мандалиной, как уже говорилось, обрели большие шикарные апартаменты в сверхлитерном доме – и притом на одиннадцатом этаже, куда уж никаким камнем не добросишь… Вот так и была завершена квартирная лихорадка, кстати, Макарка ни через полгода, ни в какой-либо другой срок никаких денег не получил…

Я бы могла тебе все это тоже в лицах и на экране показать, но это было бы слишком долго и не особенно интересно, а, скорей, противно до невозможности, но ты мне – по глазам вижу – и так веришь… – заключила Элизабет свой долгий рассказ. – А теперь смотри: – И она высыпала на стол из коробочки множество таких же узких пластинок, какую закладывала в свой агрегат. – Это называется «Ферогляд» – крупнейшее и никому еще не известное изобретение, которое могло бы совершить невиданный переворот в видео и звукозаписывающей технике, не говоря уже о таких отраслях общественной жизни, как наблюдение за подноготной любого человека, – будь оно – изобретение – опубликовано, конечно. Это моему племяннику надо Шнобелевскую премию дать за такое гениальное открытие: он ведь до всего этого своим умом дошел, даже без особого образования, а на том минимуме, что ему в колонии вложили. Все его технические идеи идут от тех научно-фантастических фильмов, которых он насмотрелся в обмен на отпетовские свидания. Идея же упрощенной магзаписи у него возникла из фильмов детективных. Помню, пришел он из кино и рассказывает: – В картине-то совершенно идиотская придумка: один шпион бумажку с ключом от шифра в настольную лампу завинчивает, как будто нету тысяч более простых способов эту бумажку сохранить. И вообще передача шифровок по радио себя изжила – и поймать легко, и на каждый код целая кодла дешифровщиков работает. Каменный век!

В колонии он все и придумал, благо там времени на размышления хватает – место это житейской суетой не замутненное… Как его оттуда вызволили, он мне тут же свое чудо и показал – пластинки ему удалось еще там изготовить, а воспроизводящий узел уже тут собрал.

– Вот, – говорит, – тетя Эля, хочу подать заявку на изобретение – и слава, и деньги…

И обнародовал бы по дурости, не вмешайся я в его намерения.

– Ты что, – говорю, – псих? Сунут тебе за твою гениальность полсотни в зубы, да еще кучу соавторов присовокупят – и ни славы тебе, ни денег… А у меня к твоей гениальной мысли есть моя, тоже гениальная, идея (кстати, на точном знании жизни обоснованная). – Слава нам с тобой ни к чему, а вот доход мы по гроб жизни иметь будем в наилучшем наличном виде. Наладим мы с тобой на этой базе постоянный зондаж…

– Шантаж? – спрашивает.

– Да нет, – говорю, – зондаж самого Отпетова и его присных. Чисто они не живут, это уж ты мне поверь, а в этом разе их на крючке держать – что пескаря на спиннинге. Так что материальное обеспечение я тебе гарантирую, жить будем безбедно, и ты сможешь своей техникой для собственного удовольствия заниматься – прямо как какой-нибудь фундаментальный академик, а не для заработка насущного куска. Ты мне только скажи: с пластиночек твоих можно дубли делать, так сказать, размножать?

– Во-первых, любезнейшая тетя Эля, это не пластиночки, а магнощупы – так я их назвал, – и переписывать их можно с одного на другой сколько угодно, как и на пленку…

– А как же они у тебя работают?

– По принципу мешка или колбасы.

– Это уж что-то совсем чудное…

– Да ничего чудного тут нет – весь секрет в покрытии. Магнощуп ведь – просто полоска железа, покрытая особым магнитным составом, записывающим информацию – безразлично, образную или звуковую. В этом составе собака и зарыта: в нем так молекулы располагаются, что прием информации начинают самые дальние из них, находящиеся на нижнем конце щупа. Так и идет накопление, пока все свободные молекулы не окажутся занятыми… Вот я и говорю, что наполнение происходит, начиная от дна и под самую завязку – точно также, как насыпают мешок или набивают колбасу…

– И на сколько же времени одного щупа хватает?

– Этого я тебе, тетя Эля, точно не скажу, но примерно месяца на два, а то и на три. Все зависит от наличия информации: есть информация – идет запись, нету – не идет, вроде как бы само выключается.

– Важней всего тут для меня, дорогой племяш, что копии можно делать. Значит, все, что мы записали, сдублируем и заначим, и будет наш компрометанс иметь двойную подстраховку! Ну, человечество, держись!..

– Вот так, тетя Эля, все изобретения и разбирались на вооружение разных заинтересованных лиц…

– Не горюй: я твое только в благородных целях использую – не как шпионаж, а как средство к существованию через сбор полезных сведений… Вобщем, главное – никому ни звука! А славу еще успеешь заработать. Придет время – и мир узнает о твоей гениальности…

– Гениальное, тетечка, всегда просто.

– Может, оно и так, только простота-то не всегда гениальна – тут от перемены слагаемых большая разница! Ты вот в простоте своей такое бесценное сокровище мог профукать, не будь у тебя тетки – тоже гениальной!

Ты, тетя Эля – не тетя Эля, а Спиноза пополам с Архимедом!..

На том тот наш разговор и закончился, – засмеялась Элизабет, а результаты его ты уже лично видела, сама организация записи для меня уж затруднений не составляла. Отпетов, по наущению Парашкевы, которую я подзудела, выдал распоряжение, чтобы все сотрудники «Неугасимой» всегда носили при себе наши фирменные блокноты и записывали в них свои мысли и наблюдения для обогащения публикуемых материалов, а так как блокноты им я выдавала, то в их корешки тем, кто меня интересовал, я спокойненько магнощупы всовывала. Через два-три месяца они ко мне уже наполненными возвращались, потому что найти повод для их извлечения всегда можно: один машинистке блокнот дал для перепечатки, другой на столике бросил, третий в портфеле оставил, на обед идучи… Еще и в книги закладывала, которые у нас как приложение издаются, – значит, плюс и дома у каждого мой глаз был, а так как я все дома по всяким хозяйственным надобностям посещала, то и там могла свою жатву извлечь… Поставил, скажем, начальничек книжку в шкаф (младшим служкам я и не вкладываю – с них что взять, они и живут смирно, и ежели попросишь, что могут – и так дадут) – и вся личная жизнь их начальницкой святости у меня на ладони. Да еще и в цвете, и в деталях, причем совершенно безразлично, в какой комнате он книгу поместил, щуп и через стенку берет – лишь бы не свинец и не толстый бетон (да теперь и стенки-то – тьфу! – сухая штукатурка: все равно, что через стекло смотреть…). Для меня это, кроме всего, еще и оружие самозащиты – я ведь давно сообразила, что он, Отпетов-то, входя в силу, захочет отделаться от такого свидетеля всей его прошлой жизни вплоть до происхождения, как я, но теперь, как говорится, он мало каши ел… Я тебе потом все покажу и расскажу, что где хранится и как искать, только ты, Марусенька, запомни, что многие места при просмотре надо быстрой скоростью прогонять, не разглядывать, а то такого насмотришься… Человек-то с изнанки черен… Я тебе сейчас, раз уж у нас все вокруг Парашкевы завертелось, еще парочку фрагментиков продемонстрирую…

Элиза заряжает аппарат новым щупом и нажимает на кнопку воспроизведения. На экране возникает кабинет Отпетова, но в несколько непривычном виде – без стола для заседаний.

– Стол выносился по специальному распоряжению самого, – поясняет Элизабет.

Распахивается дверь и торжественно входит Многоподлов. За ним двое мужиков вносят здоровенный черный прямоугольный ящик – нечто вроде шкафа, только без дверок. Развернувшись, они ставят ящик на попа открытой стороной к дверям, а спиной к Отпетову. Только это совсем не спина, а, наоборот, лицевая сторона, на которой наклеена большая фотография и под ней какой-то текст. Вглядевшись, Маруся разбирает: «Раба Божия Парашкева Плаксина. Родилась в лето 19… года, усопла в 19… году.»

– Проект памятника готов, папа! – радостно докладывает Многоподлов.

Один из мужиков, спохватившись, торопливо достает откуда-то из нутра ящика сделанный из папье-маше зеленый могильный холмик с торчащими из него мочальными травинками и выкладывает его впереди черного ящика. Многоподлов, злобно оскалившись, шипит: – Я тебе, падла, забуду!..

Отпетов с высоты своего кресла, как царь с трона, долго и сосредоточенно рассматривает предложенное его вниманию сооружение, прикладывает ладонь козырьком ко лбу, созерцает еще некоторое время, потом встает и подходит к ящику вплотную, снова смотрит, щупает его руками, заглядывает с изнанки и, увидав там некрашеную фанеру, многозначительно крякает.

– Памятник, папа, будет в камне, но макет мы позволили себе выполнить в фанере – а то не донести… – осторожно объясняет Многоподлов.

– Неплохо, неплохо… – одобрительно рокочет Отпетов, – и богобоязненно, и внушительно, и богато… Кто трудился?

– Проект и руководство, конечно, мои, – сообщает главный богомаз, – Наклейка портрета и надпись выполнены нашим художественным шрифтовиком Жаком Кизяком, – кивает он на одного из мужиков, – а столярно-малярные работы штатного умельца Коти Самокалова… – кивок на другого.

– Поощрить! – приказывает Отпетов. – Памятник считать одобренным и утвержденным. Только портрет чуть правее сдвинь, подальше от надписи – так, вроде бы, повеселее смотреться будет… Заказывай камень, и как высекут – тут же завози…

– Слушаюсь! – рявкает Многоподлов и командует своим подручным: – Выноси!

Элизабет выключает аппарат, потом жмет на какую-то другую кнопку, и буфет-камин вдруг медленно отъезжает, поворачивается на невидимой оси. Марусе открывается его оборотная сторона – это совершенно черная плоскость с наклеенным на ней портретом Парашкевы и знакомой надписью.

– Узнаешь? – спрашивает ее Элизабет и, увидев Марусино недоумение, делает успокаивающий жест рукой: – не балдей, я тебе сейчас и про это расскажу, тем более, что показывать весь эпизод целиком никакого времени не хватит: на этом щупе записано очень много всякого про саму Парашкеву, через чего надо перескакивать, а, значит, гонять аппарат туда-сюда, что и долго, и нежелательно, как и нежелательно смотреть все подряд, – беспокоить покойницу не след… Если коротко, то памятник этот, а, точнее сказать, макет претерпел некую трансформацию, из отпетовского кабинета его приволокли обратно в художническую мастерскую, где и оставили портретом к стене. Так он простоял некоторое время, пока кто-то внутри не вбил несколько гвоздей, на которые стали вешать пальто. Я, когда бесстыдство такое увидала, говорю им:

– Что же вы, антихристы, делаете? Это же все-таки почти памятник…

– Какой же это памятник? – удивился Кизяк. – Только фанера одна…

– Портрет же сзади!

– А хрен с ним, с портретом! – Сзади ведь…

Так я от них ничего и не добилась. Когда же у них чей-то плащ сперли, они в мастерской раздеваться бросили и начали сдавать одежу внизу в гардеробную, а в ящике этом полки сделали и хранили там краски-кисточки. А вот недавно на Котю Самокалова стих напал вдохновенный – соорудил он к ящику дверцы, расписал их под мореный дуб, а внизу камин сымитировал весьма натурально – и с дровами, и как бы с огнем. Употребляли они его заместо бара: теперь в шкафчике наверху напитки до обеда хранились и закусь к ним. Только это скорей распивочная мебель была, чем баровая, потому что какой уж там бар, когда из напитков одну водку применяют, а закусь в своем разнообразии дальше огурца или селедки не достигает… А с изнанки-то все портрет! Потом, когда нам в контору новые мебели привезли, я у них этот памятник на две бутылки водки выменяла, выделив им впридачу пару солидных шкафов и буфет. Хотела я было портрет с него снять, да оказался он приклеенным намертво, я и отказалась от этой мысли – как будешь лик человеческий терзать, хотя бы и усопший (что, впрочем, еще хуже и смахивает на самое, что ни на есть, гробокопательство). Так вот и осталась с нами Парашкева, правда, к стенке лицом, что и к лучшему – во всяком случае, не насмотрится разных нынешних омерзений, от которых не то покойник – живой отплеваться не может… Ей и своих-то трагедийностей приживе хватило – видно, так уж Бог судил, чтоб до счастья она не дотянулась. Это даже в самом имени ее уже заложено было, словно предупреждение о тупике судьбы, слыхала, небось, название – храм Парашкевы-Пятницы? Парашкева – это его святая, а Пятница, потому, что имя Парашкева впрямую связано с предсубботним днем. У первых-то христиан дни недели никаких особых названий не имели, кроме субботы, которую они именовали «шабат» или «шабес», но когда наступила для них эллинская эпоха – день перед субботой окрестили по-гречески – «Параскеви», что значит «приготовление». Иначе говоря, в этот день готовились ко дню покоя – «шабату» (по-нынешнему – к субботе)… И, значит, Парашкева – это и есть Пятница. Вот и наша Парашкева всю жизнь только готовилась ко дню покоя – к празднику, значит, того не ведая, что субботы для нее вовек не наступит, ибо была она Пятницей, и это про нее сказано «Семь пятниц на неделе» – ведь какой бы день ни наступал, Парашкева оставалась по-прежнему Пятницей…

По именам вообще многое понять можно. Возьмем, скажем, Мандалину. Она почему через все «а» пишется? – Потому, что имя ее к музыке никакого отношения не имеет, а состоит из двух половинок, смыкающихся на букве «л». Первая половина – слово «мандал» или «мандало», что значит задвижка или засов, и происхождение ведет от древних славян, у болгар, например, и до сей поры существует поговорка: – «Поздно, чадо мое, мандал (засов) захлопнулся!» – Поговоркой этой хотят сказать, что кто-то попал в ловушку. Вот первая половина ее имени и означает как бы ловушку, а вторая – «лина» – от «линь» – на морском языке – веревка, и ее тут можно расшифровать как «петля», ибо в одной известной народу песне поется: – «Сколь, веревочка, ни вейся, а совьешься ты в петлю…». А в целом получается Лина-ловушка или Лина-западня, или, если угодно, западня-петля, что в отношении Отпетова тоже вполне по смыслу подходит. Ежели же предположить, что «Линь» – не петля, а китайское имя, то и тут ничего хорошего не проистекает… Ну, да это уж новый разговор, а мы еще старого не закончили…

Я тебе, милая моя, сейчас и самый финал этой памятниковой опупеи покажу, есть у меня одна сводная пластинка, где все лишнее откинуто, а переписано только то, что к самому делу относится…

На экране массивная дверь с крупной вывеской, писаной золотом по черному стеклу: «Софийский трест кладбищенского хозяйства». Перед ней маячит округлая спина Многоподлова. Вот он, перекрестясь, берется за ручку двери, распахивает ее и входит в помещение. За стандартным канцелярским столом восседает некая безликая Личность.

МНОГОПОДЛОВ: – Камень мне нужен – метр на два, черного колеру, под памятник…

ЛИЧНОСТЬ: (скучая): – Камней нет…

МНОГОПОДЛОВ: – Будет поставлено…

ЛИЧНОСТЬ (оживляясь): – Коэффициент один к двум – соответственно товару.

МНОГОПОДЛОВ: – Нет вопроса… Проси один к трем.

ЛИЧНОСТЬ (добрея): – Прошу…

МНОГОПОДЛОВ: – Но после камня…

ЛИЧНОСТЬ (сомневаясь): – А задаток?

МНОГОПОДЛОВ: – Задаток один к одному… (Выставляет на стол штоф с пшеничной).

ЛИЧНОСТЬ (облизываясь): – До одиннадцати берем и такими.

МНОГОПОДЛОВ: – Остальные после камня.

ЛИЧНОСТЬ (одобряя): – Деловой разговор!

МНОГОПОДЛОВ: – Сумма прописью, слова народные!

ЛИЧНОСТЬ (деловея): – Дуй на седьмой погост и спроси там старшего замуровщика, скажи – я велел, и покажи пароль (дает ему половинку разорванной фотографии с изображением какой-то часовни). Получишь камень и под расчет вернешься сюда.

МНОГОПОДЛОВ: – Бузде! Замуровщик – фамилия, что ли?

ЛИЧНОСТЬ (чванясь): – Никакая не фамилия, а главная наша специальность.

МНОГОПОДЛОВ: – Какая прелесть! От слова «мура», вестимо?

ЛИЧНОСТЬ (обижаясь): – За-му-ро-вы-ва-ем! кого в стенку, кого в грунт.

МНОГОПОДЛОВ: – Все понял! Дую! Чао!

ЛИЧНОСТЬ (назидая): – Чао скажешь, когда рассчитаешься финально, а пока говори «покедова»!

МНОГОПОДЛОВ: – Покедова, чао!

Софийское седьмое кладбище. В чащобе крестов Многоподлов в окружении бригады замуровщиков ведет переговоры.

СТАРШИЙ ЗАМУРОВЩИК: – Свободного камня нет, с недельку подождать придется…

МНОГОПОДЛОВ: – Об ждать не может быть и речи – я отродясь ничего не ждал… Тем боле – после обеда мне надо уже в Святоградск выезжать…

СТАРШИЙ ЗАМУРОВЩИК: – Суетишься, брат мой, невпроворот, у нас все, кто приходит по делам или насовсем, поспешности свои за воротами оставляют, наше время на вечностных часах меряется, тут, как водится, никто никуда не торопится…

МНОГОПОДЛОВ: – Меньше пены и короче! (Выставляет на ближнюю могилу два штофа гидролизной).

СТАРШИЙ ЗАМУРОВЩИК: – Так бы и сказал… Но свободных камней, хоть зарежь, нету! Может, б/у возьмешь?.. МНОГОПОДЛОВ: – А как же я его приспособлю?

СТАРШИЙ ЗАМУРОВЩИК: – А мы тебе такой подберем, у какого надпись повыше, и вы его там закопаете кверху ногами, надпись в землю и уйдет.

МНОГОПОДЛОВ: – Век живи – век учись! Прямо под рубрику «Секреты мастерства». Согласен, волоките.

СТАРШИЙ ЗАМУРОВЩИК: – На чего грузить будешь? МНОГОПОДЛОВ: – В багажник легковухи.

СТАРШИЙ ЗАМУРОВЩИК: – В багажник не войдет, укорачивать надо…

МНОГОПОДЛОВ: – Может, померить?

СТАРШИЙ ЗАМУРОВЩИК: – Нам мерить без надобности: мы все габариты знаем – не впервой. Как ни верти – на три вершка отколоть придется…:

МНОГОПОДЛОВ: – У меня проект…

СТАРШИЙ ЗАМУРОВЩИК: – Где проект – там поправки… Не на живого, чай, делаешь. Тут уж на нас положись: мы от своего клиенту, можно сказать, от сотворения миру рекламаций не получали…

МНОГОПОДЛОВ: – Откалывайте и грузите!.. Ай да профессия! Ай да мастера! Ай да возможности! Да если каждый камень даже по два раза обернуть – озолотишься. Кладбище, видать, прямо от слова «клад» происходит – для умного человека оно и есть сущий клад!

СТАРШИЙ ЗАМУРОВЩИК: – А мы дураков и не держим. Дураку, ему и на воле – по ту сторону ограды – хорошо…

Замуровщики тащат обколотый камень. На нем видна какая-то надпись.

МНОГОПОДЛОВ: – А это еще что за лапидарность? Вы что – не с того краю откололи?

МОЛОДОЙ, ИНТЕЛЛИГЕНТНОГО ВИДА, ЗАМУРОВЩИК:

– Откололи правильно – чтобы имени не оставалось, только, как сами видите, тут еще одно начертание имеется, которое не помеха – оно при закопке в землю уйдет.

МНОГОПОДЛОВ: – Что хоть там пишется, если спросят? ИНТЕЛЛИГЕНТ: – По латыни это – Валь виктис, а по-нашему – горе побежденым.

МНОГОПОДЛОВ: – Это кто же побежденный? ИНТЕЛЛИГЕНТ: – Я так думаю, что упокойник… МНОГОПОДЛОВ: – А если у нас упокойница?

СТАРШИЙ ЗАМУРОВЩИК: – Для данной надписи это безразлично, потому что форма безличная…

МНОГОПОДЛОВ: – Академики! Латинисты! Словесники! Давай, грузи твою безличность – поднимай, наваливай!

Переселкинское кладбище. Местные могильщики под руководством Многоподлова и Тишки Гайкина оформляют могилу.

МНОГОПОДЛОВ (Тишке):… – Так что пришлось проект менять – в темпе привязывать его к правде жизни, во-первых, холмик я приказал срыть – с ним забот не оберешься: траву подстригай, цветочки сажай, поливай, подравнивай – колготня… Вместо холмика они мне плиту положили. Тяжелая плита – пудов на двадцать, они мне ее за бутылку всего и приволокли – простого полированного серого камню. Папа велел на нем стихи высечь, как сочинит. Плиту – это я здорово придумал: оно надежнее, когда на покойнике тяжелая плита. А Парашкева, она хотя при жизни и спокойная была, а как усопла – сильно беспокойной покойницей стала… Так пусть по ночам не шастает, папу Антония спросонку не пугает…

Эй, орёлики, вы каким концом памятник закопали? Не проспались, что ль, или добавили? Латынь же у вас сверху, и та кверх тормашками!.. Бодро выкопать и врыть как надо!

МОГИЛЬЩИК: – А мы, батюшка, видим надпись и ею кверху ставим, а ногами ли она кверху или еще чем – нам ни к чему, неграмотные мы…

МНОГОПОДЛОВ: – Вас бы в Софийск к тамошним замуровщикам в ученье отдать, чтоб они вашу темноту просветили… Тут же на камне и портрет есть – вы что, без глаз?

МОГИЛЬЩИК: – Так патрет, батюшка, видать, с другой стороны оказался – не заметили…

МНОГОПОДЛОВ: – То-то, что с другой… Ставь по новой!

Художническая мастерская в «Неугасимой лампаде», на рабочем столе накрыто угощение – бутылки, харч: гуляют богомазы под руководством самого Многоподлова. Ксаня Кобелев переливает всю водку из бутылок в большую кастрюлю и начинает черпаком разливать по стаканам.

КСАНЯ: – Гуляй, рванина, пока наш Дугарек добрый! Первый тост за него, отца нашего богомазного. Ему процветать – и нам перепадет!

МНОГОПОДЛОВ: – Верно усекаешь, за что тебя и ценю. КСАНЯ: – Без чести предан!

КИЗЯК: – По какому случаю угощаешь нас, благодетель?

МНОГОПОДЛОВ: – Гуляю на похоронные! Большая экономия у меня по смете получилась против того, что папа Антоний мне на похорона выделил – в Софийске тремя бутылками обернулся, по дешевке, можно сказать, задарма камень взял, и в Переселках могильщиков прижал на неграмотности – вот и доход, Окромя этого, и сама покойница с меня большой долг списала успением своим, так что у меня на этом деле доход двойной вышел, а такое дело грешно не обмыть… Все по совести и никаких, пардон, угрызений…

КСАНЯ: – Да нешто тебя, батюшка, угрызнешь?!

КИЗЯК: – Виват благодетелю»

ВСЕ: – Виват!

Кабинет Отпетова. Отпетов вручает Элизабет пачку узких длинных бумажек.:

ОТПЕТОВ: – Это пригласительные контрамарки на премьеру моего нового спектакля «Чао – па-де-де». Развезешь их вот по этому списку и, кроме того, вручишь всем служителям у нас в «Неугасимой», и чтоб явились как один – стопроцентным охватом. Тихолаеву скажи, пусть лично проследит. Если кто отлынет – шкуру спущу!

ЭЛИЗАБЕТ: – Да кто ж осмелится.

Прихожанская Отпетова. Ганна, как всегда, на своем боевом посту у дверей кабинета, Маруся сосредоточенно протирает листья огромного фикуса, входит Отпетов.

ОТПЕТОВ: – Мандалина не приходила?

ГАННА: – Тут она, тут, в кабинете дожидается хабалка твоя…

ОТПЕТОВ (грозно): Что?!

ГАННА: – Да не что, батюшка, а кто. Хабалка твоя, говорю.

ОТПЕТОВ: – Да я тебя за такие слова на хлеб и воду посажу, в скит покаянный сошлю навеки!

ГАННА: – Прости, батюшка, если прогневала, только не пойму – за какие слова?

ОТПЕТОВ: – А что, по-твоему, хабалка – это ничего?

ГАННА: – Да я же, батюшка, ничего плохого сказать не хотела, а только что хоби у нее, раз она песни собирает, хоть и разбойничьи…

ОТПЕТОВ: – Так если хобби, то не хабалка, а хоббистка, не через «аи, а через «о».

ГАННА: – Так вы же мне надысь сами все кричали: чередование гласных, чередование гласных…

ОТПЕТОВ: – А ты знай, дура старая, где чего чередовать!

Уходит в кабинет. Через некоторое время оттуда выходит Мандалина.

МАНДАЛИНА (Ганне): – Вели Черноблатскому, чтоб машину подал.

ГАННА: – Далеко ли, матушка, собралась?

МАНДАЛИНА: – Поеду овечьи слезки получать, небось, уж накапали: «Па-де-де» наше десятым разом прошло, стараются Помазки…

ГАННА: – Слезки, они, матушка, известное дело, всегда отольются…

МАНДАЛИНА: – Всё в дом… (уходит).

Маруся сошла с электрички, пересекла станционную площадь и вместе с другими пассажирами направилась по единственной уходящей от станции дороге к виднеющейся неподалеку автобусной остановке. Она уже привыкла к своей молчанке и научилась, не спрашивая, находить все, что ей нужно. Она решила следовать за кем-нибудь, у кого в руках будут цветы – должен же хоть кто-то приехать на кладбище… Однако таковых не оказалось, и она пошла прямо к церкви, рассудив, что в небольшом поселке вряд ли будет их две, а коли так, то единственная церковь неминуемо соседствует с кладбищем… Украшенные крестами глухие деревянные ворота церковного двора оказались запертыми, и Маруся двинулась вдоль забора влево. Миновав несколько крутых извивов дороги, петляющей в стенах густой зелени, она, наконец, обнаружила справа проулок, ведущий к маленькой заасфальтированной площадке, примыкающей к кладбищенским воротам. Ворот-то самих, собственно, не было – от них остались только кривые штыри, торчащие из кирпичных привратных столбов, да в сторонке, прислоненная к бревенчатой стене сторожки, стояла ржавая решетчатая калитка.

Маруся подумала, что раз ее тут никто не знает, то можно, пожалуй, разузнать в сторожке, где находится нужная ей могила. Она наскребла карандашиком на клочке бумаги свой вопрос и поднялась на крыльцо. Дверь оказалась запертой, на стук никто не отозвался, и она попыталась заглянуть в окна, но это принесло ей только огорчение – окна были завешены пожелтевшими газетами, крупные заголовки которых своими бойкими мажорными призывами едва не разрушили того особого настроения, коим проникается всяк землянин, посещающий ушедших сопланетян.

Пока она размышляла, как ей действовать дальше, из низких серых туч, нависших, казалось, над самой головой, начал сеяться мелкий нудный дождишко. Последнее обстоятельство хоть и осложняло дело, но не могло помешать осуществлению Марусиного замысла – во что бы то ни стало разыскать могилу Парашкевы. Она бы, пожалуй, и сама не смогла толком объяснить, зачем ей это так понадобилось, но внутри у нее что-то словно тлело и жгло, настоятельно требуя ответа на вопрос, который неуловимо ускользал, как только она пыталась хотя бы приблизительно его сформулировать.

Кладбище было невелико. Оно стекало узким зеленым языком по глинистому косогору, зажатое с одной стороны изломанной лентой шоссе, а с другой – унылыми квадратами огородов. Маруся подумала, что на таком небольшом пространстве ей не придется слишком долго искать, и решительно пустилась по круто уходящей вниз тропе. Она не сомневалась, что сразу узнает знакомый по макету приметный камень, но вдоль дорожки ей такого не встретилось. Тогда она углубилась в узкие проходы между оградами могил и сразу поняла сложность своей задачи: железные и деревянные решетки стояли столь тесно, что порой надо было протискиваться между ними боком. Часто проходы-лазы оканчивались тупиками, и ей приходилось выбираться из них, поминутно отдирая платье от колючих кустов, завитушек решеток, рыжих гвоздей, торчащих из потемневших досок. Руки ее нестерпимо зудели от едких укусов крапивы, по-собачьи охраняющей свои печальные владения. Подол платья вымок, хлюпал, больно и холодно хлестал по ногам, чулки были – хоть выжимай.

– «Черт дернул меня обуть сандалии!» – подумала Маруся и, спохватившись, быстро перекрестилась: – «Нашла место нечистую силу поминать!»

А дождь все припускал, он неумолчно стучал по листам осин и берез, сбегал на голову по иглам сосен, делал землю жидкой и липкой, и ноги на каждом шагу неудержимо разъезжались.

Марусе захотелось хоть на несколько минут укрыться от нудящего дождя, и она отворила калитку сваренной из толстых железных прутьев ограды, над которой плотно и густо нависали разлапистые ветви клена. Он первым среди стоящих здесь деревьев услыхал дыхание осени, и его ладошки-листья уже пожухли и окровавились. Тут, в ограде, было тихо, сухо и совсем сумрачно – почти темно: частая многослойная черепица листвы низкой глухой кровлей накрыла это место, и Маруся даже не сразу заметила, что в ограде есть могилы. Когда ее глаза привыкли к полумраку, они нащупали два черных, совершенно одинаковых гранитных памятника. Прямоугольные плиты стояли в изголовьях окаймленных бордюрами из такого же камня могил. Богатство памятников чем-то раздражало Марусю, и она не сразу поняла, в чем тут дело, лишь постепенно до нее дошло: в ограде была одна только черная земля – ни цветочка, ни травинки, ни прутика, даже крапивы и той не росло – ничто не смягчало мрачной суровости черного камня. Никаких следов посещения человеком не обнаруживалось в этой ограде. Здесь беспредельно царило многолетнее запустение. Маруся подошла поближе и стала читать золоченые надписи памятников.