Текст книги "Карьера Отпетова"

Мастеру ставилось в вину, что он пытается «протащитъ в печать апологию Иисуса Христа», а мне – что я «ловко подкидываю читателю» библеиста и еванголога Боба Кавендиша. Ну, как мне не гордиться такими параллелями?! Право, недалеко за полвека ушли от Мстиславов Лавровичей Эрнсты Сафоновы…

Ну, а теперь о первой «совписовской» рецензии. Тут следует сказать, что после Кондратовича я на рецензии уже внимания не обращал, к этому времени мне уже было известно о 297 ругательных рецензиях на Михаила Булгакова, и я знал мнения людей, роман прочитавших.

Все рецензии были написаны, словно под копирку, исключения – ответ из журнала «Урал», и вот эта нестандартная рецензия. Ее история требует особого рассмотрения.

Люся Клодт, замечательная художница, однажды мне говорит:

– Я узнала, что ты написал какой-то лихой роман, дай почитать…

– От кого узнала?

– От Лили.

Лиля – это моя сотрудница. Ну, я, конечно, дал. Прочитав, она сказала: – Я за тебя боюсь… Уж больно лихой роман…

И призналась: – Это я не от Лили узнала, а мне о нём рассказала Тамара, моя подруга, ее муж, Саша Морозов, получил его не рецензирование, и дал ей почитать, как очень интересный…

Я вчитался в его рецензию, и вот что там было:

МОРОЗОВ: «Всем, имеющим отношение к литературе, знакомо выражение «пробивной автор». Бывает, что пробивные способности соседствуют со способностями творческими и тогда умение литератора устраивать свои дела не вызывает, в общем-то, особой тревоги у окружающих. Но чаще между этими двумя видами способностей наблюдается обратная пропорциональная зависимость. И, наконец, при критическом их соотношении, когда объективная ценность выдаваемых на гора произведений стоит где-то около нуля, а энергия их проталкивания неудержимо возрастает, эффект деятельности их автора может уже быть сравнимым с общественным бедствием.

Именно такой случай и исследуется в данном произведении, а называть ли его романом – (о том речь пойдет ниже) на примере карьеры крупного литературного дельца Отпетова, главного настоятеля журнала «Неугасимая лампада», поэта и драматурга, пишущего под псевдонимом Антоний Софоклов. (Настоятеля, а не редактора, так как автор, используя приемы фантастической литературы, помещает действие в условную среду, а всех действующих лиц делает служителями некой условной религии – правослОвия. Отсюда и терминология).

Наблюдая за подобными сочинителями со стороны, видя плоды их деятельности, люди добрые часто разводят руками: и как это им удается? Каков механизм их успеха (по крайней мере, практического, меркантильного)? И вот, читая это произведение, мы как раз знакомимся с секретами фирмы, узнаем принципы организации «благодойного хозяйства», налаженного Отпетовым и кликой его марионеток, служащих ему не за совесть, а за страх и корысть. Такой разоблачительно-информативный уклон произведения, безусловно, гарантирует читательский интерес. И интерес, и сочувствие к пафосу автора, целиком направленного против литературных мафиози, которые «пристраиваются к ней (к культуре) сутенерами и доят несчастную годами, подсовывая ей под вымя свой грязный подойник». (62 с.)

Фактически, Отпетов и компания превращают «Неугасимую лампаду» в трест по накачиванию прибыли, путем «привития дурного вкуса и оболванивания рядовой читательской массы» (396 с). Присутствуя на заседании редакционной коллегии журнала, на закрытых переговорах Отпетова с ближайшими помощниками, мы видим приемы и методы их работы на благо собственного обогащения и процветания. И надо сказать, что эти приемы и методы – впечатляют. Перед нами отнюдь не картонные злодеи, автор отнюдь не отупляет отрицательные персонажи и не преуменьшает, не вуалирует их значительности и практической силы, а, в конечном счете, их социальной опасности.

А такая опасность возникает, прежде всего, на двух направлениях. Во-первых – это органическая потребность и фактически необходимость для этих людей беспощадно травить и преследовать все талантливое в литературе. И они это делают, как и где только могут. (Не дают хода талантливым произведениям, ведут грязные интриги против журнала «Божий мир» и т. п.). А во-вторых, это вредное, растлевающее воздействие их собственной литпродукции, привитие читателям и зрителям пошлости, бездумного супероптимизма и, в конечном счете, искаженных, примитивных взглядов на жизнь и искусство».

А вот замечание:

«Явно вставная новелла о вновь принятой на работу в «Неугасимую лампаду» глухонемой Маруси, о том, как она попала в авиакатастрофу и, оказавшись одна в горах (все остальные погибли), сумела выжить…Сама по себе новелла неплохая, но написана-то она в ярко выраженном, романтическом ключе, что резко контрастирует с общей тональностью произведения. Более того, такая развернутая экспозиция появления в редакции Маруси заставляет ожидать, что в дальнейшем она займет ключевое место в повествовании. Однако, этого не происходит, и Маруся остается пусть честной, но совершенно пассивной свидетельницей темных махинаций Отпетова, то-есть, остается на периферии сюжета. Поэтому включение подробной ее предыстории выглядит неоправданной»…

Что меня до чрезвычайности удивило, так неумение моих рецензентов читать внимательно. Маруся же не «случайная свидетельница», а одна из главных фигур в романе. Ну, то, что она глухонемой прикидывается, это ее стратегия на данном этапе жизни, что ясно из текста. Но ведь она же автор той огромной вставной рецензии «Почем опиум» – она филолог, хотя и недоучившийся (мы не знаем, на каком курсе института она была, когда попала в катастрофу), и я специально даю явные наводки. Дважды описываю ее почерк – первый раз, когда она еще в горах начинает писать свой дневник: «Потом вспомнила про блокноты, раскрыла один из них, заточила тонко карандаш и, лепя одну к одной чуть прыгающие от дрожи рук круглые бисерные буквицы, принялась подробно записывать все, что произошло в эти страшные дни».

И второй раз, когда Бекас находит рукопись в «Божьем мире»: «Рукопись была исследована вдоль и поперек, в результате чего установили следующее: статья написана незнакомым почерком, в котором маленькие круглые аккуратные бисерные буквицы плотно лепятся одна к одной».

Бекас вынюхал, «…что за кулисами театра «На Обрате» побывала какая-то девица, но беседовала она только с одним из работяг сцены. Тот же на все расспросы отвечал, что девицы не разглядел, так как у нее в руках была бутылка, и она его спросила, кем он тут значится, а когда он ответил: – «Осветитель», она ему и отдала бутылку со словами: – «Вот и отлично, тогда освети мне ряд неясных вопросов»… Словом, визит девицы в театр «На Обрате» если и ложился в логическую связь с проклятой рукописью, то еще не давал возможности делать из этого какие-нибудь надежные выводы: статья была написана так, что по ней пол писавшего ее человека не устанавливался. Последним крючком, на который еще можно было что-то выудить, оставался крестик. Он позволял предполагать, что сначала статья предлагалась в какой-то мирской журнал и была подписана – «б/п», а потом ее либо там отвергли, либо сам автор передумал и передал рецензию в правословный «Божий Мир», где под ней и поставили крестик. Отпетову опять долго что-то припоминалось, в связи с этим крестиком, но, увы, так и не вспомнилось, и он решил, что ему просто мерещится, что что-то было»…

А было вот что:

ОТПЕТОВ (Марусе): – Подойди сюда!

Показывает на свой стол. Маруся подходит. Он дает ей карандаш. Напиши, как тебя зовут. Маруся ставит крестик и, подняв голову, словно пытаясь что-то вспомнить, смотрит на потолок.

ОТПЕТОВ: – Тебя зовут Маруся?

Снова крестик.

ОТПЕТОВ: – Тебя зовут не Маруся?

Опять крестик.».

Да к тому же и ее профессиональные комментарии к поэме «Чао» также являются подсказкой…

Свою рецензию Морозов завершает так:

МОРОЗОВ: «Итак, произведение умное интересное, страстное приходится, как это ни парадоксально, признать, в точном смысле этого слова, непрофессиональным.

Конечно, это дело автора решать, что ему делать со своим произведением. Но, если здесь уместны советы, можно дать один и, на наш взгляд, решающий: автору следует точно определить, в каком жанре он работает».

Люся дала мне его телефон, мы созвонились и встретились, проговорили целый вечер, тут-то я ему и выложил вот эти две странички:

«Прежде всего о жанре, столь необычном на первый взгляд, но только на первый взгляд. Фактически – это один из самых устоявшихся жанров мировой литературы. Литературовед М.Бахтин назвал его мениппеей, имея в виду зависимость этого жанра от древнего литературного памятника – «Менипповой сатиры».

Мениппее, утверждает М.Бахтин, присущ большой «удельный вес смехового элемента, «карнавальный характер», она «характеризуется исключительной свободой сюжетного и философского вымысла. Этому нисколько не мешает то, что ведущими героями мениппеи являются исторические и легендарные фигуры».

«Самая смелая и необузданная фантастика и авантюра внутренне мотивируются, оправдываются, освящаются здесь чисто идейно-философской целью – создать исключительные ситуации для провоцирования и испытания философской идеи. Для этой цели герои поднимаются на небеса, спускаются в преисподнюю, странствуют по неведомым фантастическим странам, ставятся в исключительные жизненные ситуации. Очень часто фантастика приобретает авантюрно-приключенческий характер, иногда символический или даже мистико-религиозный. В этом смысле можно сказать, что содержанием мениппеи являются приключения идеи или правды в мире и на земле, и в преисподней, и на Олимпе».

«В мениппее впервые появляется и то, что можно назвать морально-психологическим экспериментированием: изображение необычных, не нормальных морально-психических состояний человека. Мениппея наполена разными контрастами, любит играть резкими переходами и сменами, верхом и низом, подъемами и падениями, неожиданными сближениями далекого и разъединенного, мезальянсами всякого рода.

Приведенная характеристика мениппеи раскрывает жанровую специфику романа с такой точностью, словно посвящена непосредственно его разбору или, наоборот, использована в качестве художественной программы. Направление поиска, идущего в жанровом русле, определилось в античную эпоху, а затем было значительно углублено творениями Рабле, Гофмана, Гоголя, Достоевского.

В свете бахтинской концепции оказывается понятным и художественно оправданным многое, что при ином взгляде на роман выглядело бы незакономерным: сочетание сатирической буффонады с фантастической линией, появление грязных и гнусных приспособленцев, сутяжников, сквалыг в трогательном рассказе о любви, соседство «заземленных» описаний с картинами красоты, «вечных образов» – с фельетонными фигурами. Получают свое объяснение многоплановая композиция книги, роль вставных эпизодов, частая перемена изобразительных ракурсов, приключенческая напряженность сюжетной интриги и, наконец, стилевое многообразие.

То, что автор свободно соединяет несоединимое: историю и фельетон, лирику и миф, быт и фантастику, – создает некоторую трудность при определении жанра книги. Основываясь на трудах М.М.Бахтина, ее уже пробовали называть мениппеей. Не берусь спорить. Но с тем же успехом ее можно было бы, вероятно, назвать комической эпопеей, сатирической утопией и еще как-нибудь иначе. Приблизит ли это нас, однако, к пониманию самой книги?

Вероятно, прав Толстой, считавший, что значительное искусство всегда создает и свои формы, не укладывающиеся в обычную иерархию жанров. Книга – еще одно тому подтверждение. Для удобства словоупотребления годится сказать о ней и просто: роман…».

Тут Саша заметил с упреком, что с моей стороны вроде бы нескромно о себе такое написать… На что я ему ответил, что это не обо мне, а о Булгакове – из послесловия Абрама Вулиса к первой публикации «Мастера и Маргариты» в журнале «Москва»:

– Так что, ты не знаешь такого жанра? А должен был бы знать…

Потом разговор у нас пошел по широкому кругу вопросов. Он признал мою «жанровую правоту», и мы стали разрабатывать издательскую тактику – как действовать дальше, И вот что он предложил:

– Сделай вид, что ты внёс поправки и сдай рукопись опять в издательство. А я напишу положительную рецензию.

– Знаешь что, – ответил ему я, – не будем себе морочить головы, ну его, это издательство, всё равно же не напечатают, начнут редактировать, «улучшать» и угробят книгу. Пусть уж она у меня пока полежит, а там видно будет…

И о Вулисе я ему рассказал – об этом крупнейшем специалисте по сатирическому роману. И о том, что он, уже после рецензии Кондратовича прочитал мою книгу, отмёл все замечания, в том числе и о поэме «Чао» и сказал, что будет и впредь читать всё, что я буду писать….

Ну, и чтобы покончить с рецензиями, приведу письмо из екатеринбургского журнала:

Вот какие хорошие, а главное – честные ребята!

Повторюсь – всё что уже после Кондратовича писали рецензенты, или как я их еще называл, «Отзывисты», воспринималось мной безо всякого раздражения, совершенно спокойно, потому что писали они по незыблемым канонам критики периода метода «социалистического реализма», и я знал им цену, как и цену своему произведению – настоящую оценку ему дали Абрам Зиновьевич Вулис и братья Стругацкие. Ну и многие «рядовые» читатели.

Но тут еще надо бы сказать несколько слов о критиках-отзывистах. Все они напирают на то, что автор сводит счеты с известным писателем, «уральцы» называют его – маститым литератором, рецензент из журнала «Октябрь» приводит целиком эпиграф к «Тетради третьей»: «Однажды, лет сорок назад, очень известный и очень уважаемый человек на одном из семинаров молодых поэтов посоветовал мне: бросьте писать стихи. Я не послушал его. Не знаю, как читатели, а я не жалею…Анатолий Софронов. 1975 г.» – Это кисть мэтра! – захлебывается восторгом рецензент, кандидат филологических наук Гальперин. А редакция, возвращая мне роман, пишет:

«Рукопись Вам возвращаем с рецензией нашего литконсультанта… С его выводами мы вполне согласны…». И даже желают мне всего доброго… Ручаюсь, что сами они романа не прочитали, а с выводами согласны… Вот как оно делалось. А также ручаюсь, что их литконсультант не читал стихов Софронова, иначе бы он понял, что приведенные мной его слова в эпиграфе – прямая издёвка. Бросить писать стихи ему посоветовал сам Михаил Светлов, а уж он-то в этом кое-что понимал… Также могу поручиться, что и другие рецензенты не читали не только его стихов, но и вообще ничего, и пьес тоже не смотрели …

Вообще применительно к этому отзывисту «кандидат ФН» не научную степень должно означать, а то, что он в филологии просто приготовишка, кандидат на вступление в первый класс. Он же даже списать нормально не может – просто на двойку тянет.

Примеры – пожалуйста: У меня спектакль «Скрипуха», у него «Скрипухня» – это из другого места, как явление. У меня – «Ах, эта зябкая Осина», у него – «Ах, эта горькая рябина»… У меня Заливохо-Грицко публично издевается над пьесой Отпетова, у него – я злословлю по адресу народного артиста. У меня «Дней текущих анекдоты», у него – «Дней минувших…». У него – в гостях у Отпетова – Литров-Водкин и Афишкин, у меня же никакого Литрова-Водкина тут нет, он совсем в другой части и по другому поводу – там он соседствует с Кустоедовым в устах начинающего художника-оформителя. Это не я придумал, это прототип Ксани Кобелева, кстати, уже маститый техред, на редколлегии, представляя картины на вкладку очередного номера, называет художника Кустоедовым, я же ему для усиления вложил Литрова-Водкина, что от него не так и далеко. И это из будней «Огонька»…

И немало других нестыковок. А редакция с ним согласна, значит и она двоечница… Не могут даже внимательно прочитать авторский материал. Это же позор? Или нет?

И это кисть мэтра?! Тут у меня есть еще один наглядный пример – в разгар «огоньковской» борьбы меня вызвал на беседу не больше не меньше как сам исполняющий обязанности зав. отделом пропаганды ЦК КПСС Севрук (я ведь был секретарем парткома редакции), и стал мне говорить, что Софронов большой писатель, вот у него только что вышло пятитомное собрание сочинений… Я его спросил: – А вы раскрыли хотя бы один из этих томов и прочитали ли то, что в них содержится? Ответа не последовало, но он тут же привел другой довод: – Он же Герой социалистического труда! – Берия тоже был Героем социалистического труда! – выставил я свой контрдовод…В таком духе шла вся беседа. Так вот, разница между мной и моими отзывистами была в том, что я досконально знал всё «творчество» моего прототипа, а они считали его маститым, не заглядывая в его опусы. Да им и не надо было – они же действовали по золотому правилу всех чиновников: – Если что-то разрешить, то еще неизвестно, какие могут быть последствия. А если не разрешать, то с гарантией ничего и не возникнет…

Через несколько недель после этого разговора, я решил перейти из «Огонька» в «Советское фото», узнав об этом, Севрук позвонил главному редактору Ольге Васильевне Сусловой и спросил:

– А вы не боитесь его брать?

– Нет, не боюсь, – ответила она…

Отметим её знаковую фамилию – потом мы с ней еще встретимся (см. стр. 88 в приложении «БОРЬБА против ОТПЕТОВЩИНЫ».

А теперь вернемся к Стругацким.

С Аркадием я познакомился благодаря Рае (Ларисе) Коробовой, моей коллеге по работе в «Огоньке», и не только по работе, но и по борьбе против Софронова и его клики – тут она была принципиальна и бесстрашна, стояла со мной плечом к плечу с открытым забралом. Еще пять волонтеров поддерживали нас тайно, у нас была строжайшая конспирация, подпольные клички – мы знали, что наши телефоны прослушиваются – это была страшная борьба, может быть, я где-то дальше напишу об этом подробно. У Раи была кличка «Маруся» – под этим именем она и вошла в мою книгу, и всё, что о ней тут написано – сущая правда – ведь это она попала в авиакатастрофу на Памире, и только одна осталась в живых, так что этот кусок в романе – документальный рассказ о ее злоключениях, так всё оно и было… Через несколько месяцев, а может, и лет после того, как моя книга была уже написана, я прочитал в прессе о подобной авиакатастрофе, случившейся в Южной Америке, в Андах, вот не помню страну. Там самолет тоже плюхнулся на плоскую вершину. И также не развалился на части. Некоторые пассажиры погибли, а кое-кто при ударе уцелел, но потом начали умирать… Уже не помню деталей, где-то у меня есть даже вырезка, но найти ее не могу.

А вот по кладбищу ходила не Маруся, а я, собственной персоной, выпросив день отгула у своего начальника – в романе – Веров-Правдин…

Так вот, Рая позвонила мне накануне и предупредила, что у нее будет Аркадий Стругацкий, который хочет со мной познакомиться, и попросила принести книгу. Это было уже лето 1983 года, наша битва семь лет как завершилась, я работал в «Советском фото», в довольно свободном режиме, и поэтому мог уделить этой встрече целый день.

Аркадий сразу же предложил: – Давай, раз мы оба фронтовики, то и будем, как там – на ты….

Мы просидели и проговорили целый день – рассказывали Аркадию всю нашу огоньковскую эпопею, в деталях… Я ему вручил папку с книгой, и договорились, что даю на месяц – экземпляр «читабельный» был у меня один, а желающих много. Но через четыре дня ночью у меня раздался телефонный звонок…

Далее по записи в моем блокноте:

«Старик!!! Месяца не потребовалось – уже прочёл. Я никогда не встречал такого дикого, такого варварского таланта…вы рушите все каноны, такой книги в нашей литературе еще не было и, может быть, не будет. Это мощно, мощно, другого определения я не нахожу! На днях приедет Борис, хочу, чтобы и он прочитал».

Борис присоединился к его оценке: «Борис, который считает, что сейчас у нас вообще нет литературы, сказал: – Это литература. Он только не очень усёк церковную оснастку, ее главную цель».

Стругацкие пришли к заключению, что такого масштаба и объема негодяя и подлеца нашего времени никто не создавал. Высоко оценили язык, фантазию и проникновение в типичное в нашей жизни.

Аркадий: «Кое-какие места я бы написал не так, но это один писатель другому не имеет права ставить в упрек – а вы настоящий писатель, со своей темой, системой образов и стилем. Настоящий писатель»…

Не могу вспомнить, почему у меня записано «ВЫ» – то-ли я его так потряс своим романом, и он таким образом меня возвеличил, то ли я спросонья неправильно записал его обращение. Но потом ничего подобного уже не повторилось. Вскоре он позвонил, уже днем, и посоветовал мне прочитать книгу некоего Зеркалова (Аркадий уже знал, что я вплотную занялся Булгаковым), а я ему – алаверды – посоветовал найти книгу Лидии Яновской «Творческий путь Михаила Булгакова»…

Через какое-то время мы опять встретились у Раи, он интересовался ходом дел с рукописью, а хода никакого не было. Шел 1985 год, новые рецензии появятся только годом позже… А пока полным ходом писалась Вторая книга и вступление к ней, названное «К Отзывисту», оно вообще писалось очень легко, потому что там шел разбор – подробный – рецензии Кондратовича.

Там я, в частности, разбирал вопрос, что такое эти внутренние отзывы… А вот с Булгаковским вступлением всё оказалось не так-то просто…Пришлось дотошно изучать все его произведения и биографию. Параллельно собирал фотографии, связанные с его жизнью и творчеством. Но об этом надо рассказать отдельно – сначала это шло медленно и носило характер случайный, но в конце восьмидесятых годов меня вовлекла в создание книги «Дневник Елены Булгаковой» Лидия Марковна Яновская…

В перечне действующих лиц у меня значится Василий Павлович Наргит – Тайный советник, Правдолюбец. Это еще один из «подпольщиков», как и Маруся вошедший в книгу под своей подпольной кличкой. Наргит, если прочитать с конца – Тигран, так его и звали. Он поддерживал меня, в отличие от Раи-Маруси, тайно – так нам было удобней, потому что он действовал в стане врага и был вне подозрений. Когда я ему звонил и называл его Василий Палыч, все окружающие полагали, что это у меня есть какой-то тайный советчик, важный человек «наверху», а он и вправду был наверху – в нашей же редакции, только этажом выше. В первой книге он не действует и только мельком упоминается в сне, когда я встречаюсь с Парашкевой. Вопреки утверждению рецензента, сон этот мной не выдуман, он, как и говорится в романе, записан сразу же при пробуждении и во всех деталях. Ну, и зачем бы спрашивается, я бы стал его сокращать? И вообще в этой книге практически ничего не выдумано, да мне и придумывать ничего не надо было – на меня обрушился такой огромный материал, что приходилось только отбирать всё самое главное, значительное и характерное. Мной, по просьбе моего друга Серёжи Боброва – булгаковеда из Пятигорска, написаны комментарии к роману, в которых рассказывается, что и откуда взято. Он несколько лет просил меня об этом, но мне писать было трудно, вот я и наговорил это на аудиокассету, которую ему с оказией и передал…

Когда еще ни издательства, ни рецензентов и в помине не было, еще я и Кондратовичу не давал читать «для обкатки», а роман уже, как я и рассказал, был вывезен за рубеж, хотя и в ГДР, но всё же «в заграницу»…

Мы со Спасой-Зиной приехали в Берлин к нашему другу, писателю Эрвину Бекиру и уехали к нему на дачу в Вандлиц, отмечать 31 августа мой пятьдесят четвертый день рождения. И именно в этот день я написал там первую страницу Второй книги, вернее, вступление в нее – решил таким образом ознаменовать свою дату. Продолжал же эту работу уже у «Фридриха Вольфа» – этим именем назывался Дом творчества писателей ГДР, располагавшийся неподалеку от Потсдама, на берегу чудесного озера в старинном особняке, ранее принадлежавшем знаменитой артистке Марике Рокк, известной у нас по фильму «Девушка моей мечты». У самой воды стояли уютные кресла и овальные столики, где мы и отдыхали, сочетая приятное с полезным – Эрвин читал мой роман в фотокопии, отпечатанной Альфредом, я продолжал свои записи, а наши жены – Спаса-Зина и Кетти щебетали о чем-то неподалеку, присматривая за нами, как бы мы чего не учудили, по своему обыкновению. Время от времени мы ходили в находящийся поблизости маленький городок с веселым название Капут, в то время, как для нас он был скорее Началом…

На эти исписанные шариком листы я недавно наткнулся в какой-то из моих папок и впервые перепечатал их сразу на компьютер, в ногу со временем. И с удивлением обнаружил, что уже тогда упредил нападки рецензентов, предсказав, на что они будут, прежде всего, кидаться. Было это всего лишь через месяц после окончания романа в день открытия Олимпиады…

Давайте-ка, посмотрим, что я тогда накрапал…

Wandlitz. 31.8.1980.