Текст книги "Либидинальная экономика"

Это как нельзя более ясно сказано в первой книге «Капитала», хотя и под слегка стыдливой личиной: «Так как политическая экономия любит робинзонады, то представим себе, прежде всего, Робинзона на его острове»[162]162
  Le Capital I, 1, tr. fr., Éditions Sociales, p. 88.


[Закрыть]. Следуют четыре иллюстрации прозрачности, или естественности, или непосредственности, четыре формы, в которых отсутствует «тот мистицизм, который окутывает туманом продукты труда в настоящий период»: чистота политической экономии Робинзона, проехали; но и ничуть не меньшая ясность темного Средневековья: «Личная зависимость характеризует тут как общественные отношения материального производства, так и основанные на нем сферы жизни. Но именно потому, что отношения личной зависимости составляют основу данного общества, труду и продуктам не приходится принимать отличную от их бытия фантастическую форму. Они входят в общественный круговорот в качестве натуральных служб и натуральных повинностей»[163]163
  Le Capital I, 1, tr. fr., p. 89.


[Закрыть]. Означает ли это, что здесь выставлена напоказ реальность желания (если предположить, что она состоит в его амбивалентности…)? Почему бы и нет? Маркс этого не говорит, но в конце концов «межличностные отношения» в глазах Маркса, как и кого угодно, вполне могут переноситься от одного к другому и образуют человеческий, действительно страстный язык. Бодрийяр возразит, что тут нет ничего от той прозрачности, о которой грезит Маркс, а просто без прикрас выставлен напоказ закон стоимости: «каждый крепостной и без Адама Смита знает, что на службе своему господину он затрачивает определенное количество своей собственной, личной рабочей силы»[164]164
  Ibid.


[Закрыть]. Поправка, уместная и для двух последних примеров общества, чья политическая экономия признана кристально чистой: для нынешней реальности деревенского патриархального производства крестьянской семьи; и, наконец, для представления о «союзе свободных людей, работающих общими средствами производства и планомерно расходующих свои индивидуальные рабочие силы как одну общественную рабочую силу»[165]165
  Ibid., p. 90.


[Закрыть]. Коллективная робинзонада, говорит Маркс; может, это все же коммунизм? Никаких сомнений, что этот последний являет собой (вос)становление большого органического или неорганического, трансорганического или транзитивного тела. Но возвращается возражение: эта транзитивность уже включена в политическую экономию, поскольку касается только трудовых, производственных и распределительных отношений. Но Бодрийярово общество без бессознательного это не только докапиталистическая политическая экономия, это дополитическая, либидинальная экономия – или даже доэкономия. Возможно, что в действительности граница перенесена в фантастической археологии еще раньше, «раньше» производства, а не только, как кажется у Маркса, раньше затемнения рабочей силы в капиталистических отношениях; перенос критической линии, которая принимает тогда в качестве критерия не только отвержение желания в капиталистически-капитализированной практике, но и его отрицание в очерчивании экономического поля. Перенос границы позволяет изменить только название стран, которые находятся по обе стороны от нее; здесь это уже будут не капиталистическая экономика в противоположность экономике докапиталистической, а политическая экономия или эквивалентность в противоположность символическому обмену или амбивалентности; но система оппозиций остается все той же, и образование различных областей, и установление театральности через вынесение вовне (крестьянина, Робинзона, социалистического труженика, маргинала), и критика, становящаяся возможной из-за какого-то некритикуемого положения («В объяснении нуждается не единство живых и деятельных людей с природными, неорганическими условиями…»), представленного местом, с которого говорит критикующий, и, стало быть, нигилизм. Весь Маркс стоит на этом нигилизме.

Эдварда и малышка Маркс

Целиком весь Маркс: юная женщина и теоретик; юная женщина, которая мечтает о примирении и конце пагубного раскола и посему отстраняется от «реальности» (капиталистической), чтобы по возможности противопоставить ей (не)органическое и прозрачное тело; юная женщина, которая совершает это путем разрыва и уничтожения данности, которая отвергает эту данность и обзаводится некоей другой, как раз таки отвергнутой – данностью утраченной прозрачности. Но что же в данности она отвергает? Проституцию. Вспомним «Манифест»: буржуазная семья основана на капитале, она существует только для буржуазии, «но она находит свое дополнение в вынужденной бессемейности пролетариев и в публичной проституции»; вот почему, если бы в программу коммунизма входило установить общность женщин, это не составляло бы особой трудности, она уже установлена буржуазией: буржуазия не только распоряжается женами и дочерьми пролетариев, но «буржуазный брак является в действительности общностью жен» буржуа. Коммунизм женщин просто обнаружил бы и выставил напоказ это нынешнее подпольное обобществление. Но, добавляют авторы, «само собой разумеется, что с уничтожением нынешних производственных отношений исчезнет и вытекающая из них общность жен, т. е. официальная и неофициальная проституция»[166]166
  Manifeste du parti communiste, tr. fr., Livre de Poche, 1973, pp. 29–31.


[Закрыть].

Уже в 1844 году Маркс обрушивается на грубый коммунизм, который, говорит он, не более чем обобщение частной собственности, установление своего рода частной или исключительной общности, в частности, на женщин. Та же позиция и в 1848 году: обобществление жен – это проституция. Но она вскрывает тайну капитализма: «Подобно тому как женщина переходит (в предположении этого коммунизма) от брака ко всеобщей проституции, так и весь мир богатства, то есть предметной сущности человека, переходит от исключительного брака с частным собственником к универсальной проституции со всем обществом»[167]167
  Manusctits de 1844, Éditions Sociales, p. 85.


[Закрыть]. И это уточняется сноской: «Проституция является лишь некоторым особым выражением всеобщего проституирования рабочего, а так как это проституирование представляет собой такое отношение, в которое попадает не только проституируемый, но и проституирующий, причем гнусность последнего еще гораздо больше, то и капиталист и т. д. подпадает под эту категорию».

Юная мечтательница не приемлет в капитализме под именем отчужденного посредничества как раз проституцию. «Это обычный порочный круг политической экономии: цель – это свобода духа; отсюда для большинства вытекает отупляющее рабство. Физические потребности не являются единственной целью; значит для большинства это единственная цель. Или наоборот: цель – это брак; значит для большинства это проституция. Цель – это собственность; значит для большинства никакой собственности»[168]168
  «Notes de lecture» (hiver 1843–1844), tr. fr., Pléiade II, p. 11.


[Закрыть]. Центральная, настойчивая тема, которая распространяется только шире со смягчением подчеркиваемого поначалу противопоставления брака и проституции. Например, в 1857 году, в Grundrisse, опять же, конечно, в примечании: «Способность всех продуктов, деятельностей, отношений к обмену на нечто третье, вещное, на нечто такое, что в свою очередь может быть обменено на всё без разбора, – короче, развитие меновых стоимостей (и денежных отношений) – тождественна всеобщей продажности, коррупции. Всеобщая проституция или, выражаясь более вежливо, всеобщее отношение полезности и годности для употребления, выступает как необходимая фаза и т. д.»[169]169
  Grundrisse, tr. fr., Pléiade II, p. 216.


[Закрыть].

Перед чем в любом возрасте отступает малышка Маркс? Перед Мадам Эдвардой. Батай говорил: «Не следует искать иронию, когда я заявляю, что мадам Эдварда – БОГ. Но что БОГ оказался помешанной проституткой из публичного дома, в этом нет никакого здравого смысла»[170]170
  Oeuvres Completes III, Gallimard, p. 26.


[Закрыть]. Маркс не упускает ничего из этого фатального совмещения, он цитирует Шекспира, он комментирует те два свойства, которые автор «Тимона Афинского» признает за деньгами: «1) Они – видимое божество, превращение всех человеческих и природных свойств в их противоположность, всеобщее смешение и извращение вещей; 2) они – наложница всесветная, всеобщий сводник людей и народов»[171]171
  Manusctits de 1844, pp. 121–122.


[Закрыть]; и вновь цитирует его в посвященной деньгам главе «Капитала». В безразличии или «уравнивании различий», которое вытекает из меркантилизма и еще более из капитализма и которое грубый коммунизм сможет разве что обобществить, Маркс, по его словам, ненавидит и, страшась, отвергает (а значит, желает) разрушение «непосредственного и естественного отношения человека к человеку», каковым в первую очередь является «отношение мужчины к женщине»[172]172
  Ibid., p. 86.


[Закрыть], утрату естественности в отношении к женщине, а стало быть и к человеку и самой природе. И мы скажем, что сей ужас перед деньгами, перед миром денег, который продает, чтобы купить, и покупает, чтобы продать, перед миром капитала как Средой всеобщей проституции, – это ужас (и, стало быть, вожделение) перед «извращенностью» частичных влечений.

Ибо что представляет собой система капитала для целочки Маркс? В действительности уже не тело, а абстракцию, уже не плотское, «художественное» единство внутреннего и наружного, руки и подручного орудия, ладони и участка ласкаемой кожи, дома и окружающей местности, усталости и подобающего ей отдыха, а «тело капитала», которое не есть органическое тело, которое кажется ей обремененным отвратительными болезнями, чьи органы отделены друг от друга тем, что должно было бы собрать их вместе, чье «опосредующее» единство не имманентно целокупно, а трансцендентно нецелостно. Деньги капитала сочетают разные несовозможности. Он составляется не медленным процессом рождения и роста, как живое существо, а прерывистым актом поглощения: он просто-напросто завладел тем, что уже было тут, под угрозой уничтожения, рабочей силой с одной стороны, денежной массой с другой, трудовыми средствами с третьей, и переорганизовал все это по-другому[173]173
  См. Grundrisse, «Formes…»: «Капитал всего-навсего лишь соединяет массу рук с массой орудий, уже ранее имевшихся налицо. Он их только собирает под своей властью. Вот в чем заключается его действительное накопление» (Pléiade II, p. 352).


[Закрыть], он не может существовать как «органическое» единство, его единство – чисто внешнее, как внешне единство, состоящее из нетерпеливого извращения клиента, безразличия проститутки и нейтральности сутенера. То, что капитал втягивает в кругооборот своих преобразований все виды деятельности без разбора и способствует неразличимости пользований, для Маркса напоминает, коль скоро сексуальность утратила свои привязки, цель и оправдание в генитальности и воспроизводстве, распоясовшуюся мерзость частичных влечений. Вместо любовной чувствительности – бессмысленная чувственность бес-чувствия. Вместо естественного и непосредственного порядка – возможное безумие. «Она сидела, отставив в сторону высоко задранную ногу; чтобы полнее открылась щель, обеими руками растягивала кожу. Так что на меня пялились «лоскутья» Эдварды, розовые и волосатые, полные жизни, как омерзительный спрут. Я запинаясь пробормотал: – Зачем ты это делаешь? – Видишь, сказала она, я БОГ… – Я схожу с ума… – Ну уж нет, ты должен смотреть: смотри!»[174]174
  Madame Edwarda, p. 21.


[Закрыть].

Выставленная на обозрение вульва Эдварды, обморок на улице (ибо Эдварда, девица из борделя, может тем не менее «выйти», совсем как наемный рабочий, который отнюдь не является рабом), ее ненависть к клиенту («Я задыхаюсь, – взвыла она, – но на тебя, церковная шкура, МНЕ НАСРАТЬ…»), возвращение в такси, совокупление со случайным шофером, венчаемое слюняво-синюшным оргазмом, – вот что обещает капитал любителям и любительницам органического тела и аффективных гармоний. Капитал – вовсе не утрата естественности отношения человека к человеку или мужчины к женщине, он – колебание примата (воображаемого?) генитальности, воспроизводства и различия полов, он – смещение того, что пребывало на месте, прорыв самых безумных влечений, поскольку он есть деньги как единственное оправдание или связь, а деньги могут оправдать все, он снимает всякую ответственность и несет абсолютный бред, он является софистикой страстей и в то же время их энергетическим протезом; и если «единство», которое он хочет приложить к социальному телу, вызывает у Маркса такой страх, то дело тут в том, что это единство несет определенные направленные против единства и целостности черты, за которыми просматривается великая эфемерная пленка.

Именно открытие этой пленки, по крайней мере наметки ее внезапного проявления в холодных водах капитала, и заставляет отступить влюбчивую юницу. Что остается любить в этом обществе, с чем связать себя столь дорогой чистым душам естественной, непосредственной, страстной связью? Задача, закрепленная малышкой за адвокатом Марксом, состоит в том, чтобы открыть объект любви, сокрытое неподценное, забытое за подрывом цен, нечто по ту сторону стоимости на ярмарке стоимостей, нечто вроде природного естества в противоестественности. В гнусном одиночестве порнографической независимости, на которую капиталистическая функция денег и труда обрекает всякий расход аффектов, вновь обрести естественную зависимость, некое Мы, диалектику Ты и Я.

Если действительно моделью отношений в капиталистическом обществе служит проституция, то отсюда следуют два вывода: первый, хорошо известный, состоит в том, что все отношения опосредованы и спущены в преступную Среду сутенеров-капиталистов; второй же, кроющийся в первом, с точки зрения рассмотрения органического тела, заключается в исчезновении оного, в его замене рядом своеособых, анонимных и безразличных (но только с этой точки зрения) отношений между клиентами и проститутками. Совокупность клиентских тел не складывается в органическое тело – и уж тем паче совокупность тел проституированных. В тело складывается только коллектив сутенеров от капитализма – в подпольное тело, штаб; и только инстанцированию влечений, всех влечений в центре их власти мы обязаны своего рода коллективным существованием клиентов и проституток, потребителей и производителей. «Исчезновение» органического тела – вот обвинение, на которое, в общем и целом, от Маркса и до Бодрийяра (но в каждом из двух направлений это заходит куда дальше) оказывается обречен механизм капитала.

Но это неприятие, отнюдь не проясняя для нас либидинальную функцию или либидинальные функции, относящиеся к каждой экономической «стадии» капитала, напротив, в форме предваряющего любой анализ отказа поддерживает представление, что капитализм лишает нас интенсивности аффектов. Именно этот отказ и служит введением в политическую экономию и в семиотику как отдельные, то есть абсурдные и слепые к собственным допущениям, «науки», но и он же по-прежнему лежит в основе критики сих «наук»; и Маркс, намереваясь осуществить такую критику, не может избежать нигилизма такого отказа отнюдь не по ошибке, а потому, что вся его критика отталкивается от следующего отрицания: нет, вы не можете заставить меня наслаждаться. В этом же ряду остается и Бодрийяр, когда добавляет: вы можете заставить меня наслаждаться только извращенным образом, помещая меня вне амбивалентности, отрицая бисексуализм и кастрацию. Ибо не видно, почему это ограничение свойственно именно капиталу. Например, отчетливо видно, какие виды наслаждения вынесены за периметр эллинского гомосексуализма, а какие – вне иерархической организации средневековых гильдий. Зато кажется, что в безмерном и вязком кругообороте капиталистических обменов, будь то товаров или «услуг», возможны все модальности наслаждения и ни одна из них не подвергается остракизму. К тому же в эфемерной и анонимной полиморфии этих кругооборотов проглядывает что-то от либидинальной ленты.

Итак, здесь нужно полностью оставить в стороне критику – в том смысле, что нужно перестать критиковать капитал, обвиняя его в либидинальной холодности или одновалентности влечений, обвиняя в том, что он не является органическим телом, не является естественным и непосредственным отношением пускаемых им в ход терминов; нужно признать, испытать, усилить невероятные, скандальные возможности, которые он открывает перед влечениями, и, исходя из этого, понять, что никогда не было ни органического тела, ни непосредственного отношения и природы как предустановленного для аффектов места, и что (не)органическое тело есть представление на театральной сцене капитала как такового. Заменим блеклую критику позицией, более близкой к тому, что мы на деле испытываем в наших текущих отношениях с капиталом – в офисе, на улице, в кино, на дорогах, в отпуске, в музеях, больницах, библиотеках, – то есть исполненным ужаса восхищением перед целой гаммой механизмов наслаждения. Нужно заявить: малышка Маркс изобретает критику (и ее бородатого прокурора), чтобы защититься от этого исполненного ужаса восхищения, того восхищения, которое испытываешь перед беспорядочностью влечений.

Несомненно, проституция все еще продолжает оставаться порядком, раскладом и распределением движений влечения по различным полюсам, каждый из которых выполняет в кругообороте благ и наслаждений определенную функцию. Но интесивности злесь располагаются как в любой другой сети. Мадам Эдварда не только проститутка в смысле того порядка, который дозволяет семиотику и социологию проституции; она к тому же помешанная. Чему же обязано ее помешательство? Избытку наслаждения в профессиональном положении. Не уважена узда холодности: напротив, под прикрытием своего ремесла Эдварда осмеливается разнузданно предаться ярости и оргазму. Не разделение того, что причитается (потенциальному) любовнику, и того, что причитается клиенту; а разделительная черта, крутящаяся вокруг самой функции разделения, интенсивность, производящаяся без какой-либо отсылки к чему-то внешнему, а белым калением того, что выносит вовне. Таксист буднично вставит ей безрадостный пистон, но ничего не заплатит, а его колымага послужит вместо комнаты в отеле; он ничего не просил и в конечном счете поимел и прободал безумие, а не безразличную продажную плоть. Проститутка Эдварда путешествует по ту сторону любой своднической организации, но на месте, прямо на территории этой организации, – просто в силу своего положения продающейся вещи, тела-товара.

Ее ярость, вырванная из-под разделительной черты, из-под того, что ограничивает все приступы ярости между клиентами и куртизанками, несомненно идет рука об руку с другой намеченной Батаем чертой, – самостоятельностью Эдварды в рамках организованной проституции. Если проститутка сама себе хозяйка, если предлагает себя даже без оправдания злобностью сутенеров, если Иисус взбирается на крест без призыва своего отца, если, стало быть, некому взимать цену наслаждения-страдания, не стану говорить, что все становится ясным, но наконец немного приподнимается завеса намерений, интенсивность которых скрывает организация, будь то организация торговли женщинами или организация труда и его рынка, открывая, что прямо в лоне проституционно-зарплатного порядка недостает самой малости, чтобы помешательство Эдварды распространилось повсеместно (как раз это показал в «Новых временах» Чаплин: от узкой специализации рабочий, когда его тело предоставляет идти своим чередом наслаждению, которое он получает от машин и которое он им передает, становится своего рода помешанным богом): эта малость – разрушение круга отсылок, Среды и божественного треугольника, то есть капитала как места расчетов. Это не означает, что закон, что разделение, отделяющее женщину от клиента, исчезнет; наоборот, останется непреодолимая черта-барьер (каковая всегда сможет оставить место возвращению власти, возвращению бухгалтера, семиолога), но именно на этот барьер и от этого барьера будет проистекать предельное наслаждение, и это предельное наслаждение – действительно интенсивность, поскольку она воспламеняет не только клиентуру, но и персонал, не только клиента, но и женщину, – так что здесь, в помешательстве, намечается упразднение религии (будь то благого Иисуса, или сурового сутенера, или рядового капиталиста).

Не это ли и планировал Сад в своих глубоко уравнительных учреждениях сладострастия, и это совсем другое равенство, нежели то, за которое капитал берет на себя ответственность и развращает, побаиваясь его уравнений, – равенство в доступности наслаждения, не в собственности (таков капитал), а в наслаждении или даже «праве собственности на наслаждение», как говорит Сад? В этих отведенных разврату республиканских заведениях не только «все мужчины наделены равными правами на наслаждение всеми женщинами», но «с особой оговоркой, что они должны точно так же отдаваться всем, кто их пожелает, нужно, чтобы женщины могли свободно услаждать себя в равной степени всеми, кого сочтут достойными себя удовлетворить»[175]175
  Sade, La Philosophie dans Ie boudoir, «Français, encore un effort…», J.– J. Pauvert, 1972, p. 215–217.


[Закрыть]. Мадам Эдварда как раз превращает бордель, где зарабатывает на жизнь, в один из этих демократических домов сладострастия, место, где в политическом равноправии на поверхность выходят интенсивности. И, будучи испуган(а), Маркс распознает, насколько одно равенство скрывает другое, насколько меркантильная эквивалентность поощряет, полностью его утаивая, обмен сладострастием и сразу же равенство прав на наслаждение, каковое есть ее блуждание без предела. Одно равенство являет собой порядок; другое – то же самое, но без сутенера и денег – является ниспровержением этого порядка. Ниспровержением посредством сгущения: девка – свой собственный сутенер, рабочий – свой собственный начальник. Но прежде всего наслаждение траханьем или трудом не инстанцировано в отсутствии, Среде, Капитале. Конец отчуждения?

Возможно, ничего подобного, Сад тоже видит в своем странном учреждении разврата фактор порядка, но политический. По соседству с экономическими кругооборотами на политическом круге восстанавливается круг инстанцирований и бухгалтерии. Кто-то скажет: возмещение? да ничуть не бывало; интенсивности никогда не обращаются как таковые, а только сокрытыми; вместо того чтобы скрыться в меркантильной эквивалентности, они спрячутся в республиканском равенстве. Если это смещение распространится, как того хочет Сад, то и в самом деле станет смещением, а ни в коей мере не поражением свобод или, скорее, либидинальностей, и Маркс не обманывается в этом. Он изобличает в капиталистической проституции грязный разврат; но себя в ней изобличает не имеющая хозяина полиморфная перверсия, помешательство раскрытых ее собственными руками «лоскутьев» Эдварды; помешательство, и случай, и анонимность, поскольку, как при мастурбации, руки, поднесенные к соскам, к клитору, к уздечке головки, уже не принадлежат ни мне, ни кому бы то ни было еще и поскольку эрекция и опадание, которые они вызывают, им, женским или мужским рукам, ничем не обязаны, являются не их продуктом, а непрояснимыми напряжениями.

Или как в этой фигуре соития: на корточках, ступни на бедрах, содомизируя по самые волосы, левая грудь покоится в локтевом сгибе левой руки, правая – в ее, левой, пригоршне, правый сосок прищипнут и торчит между указательным и большим пальцами левой руки, голова запрокинута на левое плечо, рот разинут во всю ширь, три центральных пальца, соединившись, зондируют отверстое убежище, орошая язык и небо почерпнутой жидкостью. Остаются две руки, четыре ступни, дыхания, пот как посредник, заливающий соприкосновение спины и тулова. И что здесь чье?

Или в такой фигуре расставания: под ногтями они уносят крупицы кожи, собранные, процарапывая дорожки по гребню ляжек, в разверстых подмышках, в опадении плеч и крестцов. Это не две персоны, которые разъединяются при расставании, не два тела, возвращенные порознь самим себе. Черта раздела непрогнозируемо пересекает поля зрения, прикосновения, запаха и слуха; отметина на коже «принадлежит» также и языкам, которые ее любили или ненавидели, а не только пресловутому телу, которое этой кожей обтянуто. Части смешиваются, и, преследуя порядок «это твое, а это мое», их не распутать.

Этот порядок – порядок капитала, но и беспорядок этот – беспорядок капитала. Порядок считает и ведет бухгалтерию, беспорядок этим учетом приумножается и его сотрясает. Фигура мадам Эдварды повторяется в фигуре писателя-онаниста, механизма сугубо капиталистического: «По размышлении – говорит Гийота – найдется ли более грубо возбуждающее зрелище, чем ребенок, который дрочит левой рукой, а правой пишет. В поднимающемся тогда смятении следует видеть одно из выражений противоречивой воли, влекущей быть одновременно видимым и видящим («зрячим»), сутенером и шлюхой, покупателем и покупаемым, ебущим и ебомым»[176]176
  «Langage du corps», in Artaud 10/18, 1973.


[Закрыть]. А теперь: чем занималась левая рука прокурора Маркса, пока он писал «Капитал»?