Текст книги "Либидинальная экономика"

Тензор

Семиотический знак

Присмотримся еще раз ко всей этой истории со знаками – вы так ничего и не поняли, вы так и остались рационалистами, семиотиками, западниками; побьемся еще, ведь в конце концов нужно проложить путь к либидинальной валюте. Семиотики по-прежнему основывают свой дискурс на предположении, что вещь, о которой они рассуждают, всегда можно трактовать как знак, а тот в свою очередь вполне осмысляем в сети понятий теории коммуникации: он есть «то, что для кого-то что-то замещает», говорил Пирс, повторяет Леви-Стросс, что означает, что вещь полагается как бы сообщением или хотя бы подложкой, обогащенной последовательностью кодированных элементов, а ее получатель при наличии этого кода способен, раскодировав сообщение, выявить предназначенную ему отправителем информацию.

Тем самым немедленно – по предположению – вещь выхолащивается и становится заменителем: для кого-то, получателя, она замещает «информацию». Это замещение можно, конечно же, понимать двумя путями, сообразно совершенно разным линиям мысли. Можно сказать, что знак замещает то, что он, собственно, означает (сообщение замещает информацию), таков самый грубый смысл, платонизм теории, например, идей: знак одновременно заслоняет и призывает то, что возвещает и скрывает. Про все это уже сказано Пор-Роялем. Или же можно мыслить замену уже не метафорически, а согласно нескончаемой метонимии, которую понимает под словом «обмен» Соссюр или любой политэконом; знак приходит тогда на смену уже не значению (тому, что закодировано), проделывается следующий фокус: значение тоже состоит только из знаков, и так продолжается без конца, так что кроме передач ничего нет и не будет, значение всегда откладывается, смысл никогда не присутствует как таковой, мы преисполняемся сочувствия к старику Гуссерлю и говорим себе: ну да, есть только зазоры, и если имеется смысл, то потому, что имеется знак, а если имеется знак, то потому, что имеется зазор, не какой, конечно, угодно, от одного элемента к другому не перейти как попало, напротив, от одного термина к другому организовано путешествие, система или структура предельно точна, и затем, если мы по случаю, как Фрейд и Лакан, в душе религиозны, производим образ великого означаемого, ныне и присно полностью отсутствующего, все присутствие коего заключается в насаждении отсутствия, в отводе и смене терминов, выделывающих из него замещающие друг друга знаки, образ великого нуля, который удерживает эти термины разъединенными и чье имя, само собой непроизносимое, мы будем переводить в либидинальной экономике как Кастратор.

Взгляните, что вы делаете: прежде всего, уничтожается материал. Там, где есть сообщение, нет материала. Адорно замечательно сказал об этом относительно Шёнберга: материал, объяснил он, в серийной музыке как таковой не важен, он важен лишь как отношение, как соотнесенность одного термина с другим. И у Булеза остаются одни отношения – уже не только между высотами звука, но и между громкостями, тембрами, длительностями. Дематериализация. Здесь требуется длительное разбирательство: не является ли эта дематериализация эквивалентом того, как в делах чувствительности и аффекта ведет себя капитал? Не является ли она также просто-напросто абстрагированием от некоторых участков ленты влечений, ее раскроем на сравнимые и исчислимые части? Или же она под прикрытием подобной разлиновки и как раз таки из-за нее неотличимым образом оказывается и поводом к изощренности и к интенсификации проходящих аффектов? И если так, не является ли эта «дематериализация» в то же время и в том же пространстве картографией вполне материального путешествия, новых областей звукового, а к тому же и цветового, скульптурного, политического, эротического, языкового пространства, завоеванных и пересекаемых пробегающими импульсами благодаря инсценировке в знаках; предлагающих либидо новые оказии для интенсификации, поскольку «дематериализация», фабрикуя знаки, поставляет материю для распространения тензоров?

Мы в общем-то уверены в правильности этой гипотезы, но для начала продолжим описание некоторых бросающихся в глаза эффектов сей знаковой инсценировки в ее собственном поле.

Не только материал уцелевает в виде термина-знака, но и «вещь», замещенная для кого-то знаком, сама оказывается другим знаком, впредь нет ничего, кроме знаков. Первое следствие: соотнесенность, стало быть, есть бесконечное перенесение, и тем самым в качестве основополагающей черты всей системы устанавливается рекуррентность, повторяемость означающего переноса, гарантирующего, что мы никогда не доберемся до присутствия как такового, а для того, чтобы определить те термины, к которым в данном корпусе может и должен вести рассматриваемый термин, непременно придется совершить некоторую работу. Другое следствие состоит в том, что вместе со знаком начинаются изыскания. Когда преобладала метафорическая организация значимости, это могли быть поиски Бога, значения. Для нас, людей нового времени, в чьей мысли эта метафора отсутствует, для тех, кто обретает свою славу в метонимическом внутриструктурном замещении, это поиски уже не Бога и не истины, а просто поиски, научные изыскания, на самом деле поиски не причин (хорошо известно, что это не слишком удачное понятие), а «эффектов» в научном смысле, поиски дискурса, способного произвести ощутимые, прогнозируемые, контролируемые метаморфозы, то есть поиски дискриминационные. Нет знака и мысли о знаке, которые бы не относились и не вели к власти. Путешествие в этих поисках – отнюдь не дрейф безумцев и зачумленных, не внепространственный исход как у писателей-фантастов, а тщательно подготовленная вылазка первооткрывателя, предвосхищающая предприятие священника, потом военного и торговца, это передовой отряд капитала и сам по себе уже капитал, поскольку представляет собой постоянную деятельность по расширению границ, по включению в свою систему все новых и новых участков ленты – причем в целях прибыли, дохода. Знак продвигается вместе с этой деловой поездкой, а деловая поездка создает знак: что такое африканец для британского первопроходца, что такое японец для иезуита XVIII века? Органы и частичные влечения, которые надлежит вобрать в единое, нормальное органическое тело, называемое Человечеством или Мирозданием. Материалы, которые нужно дематериализовать и заставить означать. Вы что, действительно полагаете, говорят про себя белые мыслители, что если актер театра Но передвигается с сомкнутыми ступнями, скользя по полу сцены, словно и не двигаясь, то это ничего не означает? Это знак, он на месте чего-то другого, имеется некий код, и получатели его знают, или во всяком случае, пусть и на бессознательном уровне, он существует, и мы, семиотики, иезуиты, Стэнли и Ливингстоны, завоеватели, преуспеем в завоевании только в том случае, если овладеем этим кодом и сможем его воспроизвести, его симулировать, – моделью для всей семиотики служит не «Украденное письмо», а «Золотой жук». Эти африканцы, эти азиаты, пусть и мертвые, оставляют сообщения о сокровищах, мы же имитируем их коды. Леви-Стросс: хочу быть языком, на котором говорят мифы.

И, стало быть, с этим путешествием-завоеванием, на которое не может не вдохновлять инсценировка в знаках (если только не наоборот, на такую инсценировку вдохновляет особого рода путешествие, но нам нет особого дела до бессмысленных притязаний на приоритет, все это – один большой пакет малых схем, касающийся такой-то вещи, такого-то материала, такой-то персоны – расклад, где все на равных), с этим, стало быть, путешествием – исследованием и завоеванием – в неразрывной связке приходит и интенция – устремление к прибыли, стремление к доходу. Восстановить код знаков – ради власти, по причине и с целью власти. Пускаясь во все тяжкие, рискуя прозябать среди каннибалов, квартироваться на пограничных постах, под постоянной угрозой микробов, радиации, под гнетом стольких смертей, стольких грехов, вроде иезуита из «Добавления к „Путешествию Бугенвиля“», но целеустремленно и, стало быть, с расщеплением. Не зона и момент тензорных натяжений, а пересекаемая зона, момент движения, откуда и напряжения с их рисками и муками, оплачиваемыми надеждой на последующий барыш и воспринимаемыми и переживаемыми как убытки, как уступки, на которые нужно пойти ради спасения, прогресса, познания, просвещения, социализма; никому нет дела до оставшихся на шипах клочьев загубленной плоти, главное – конечный доход, то, что будет на этом добыто; точно так же, если разобраться, путешествуют сегодня в отпусках наемные работники, да и их начальники, их богачи, их хозяева, – чтобы добыть изображения, фотографии, фильмы, слова, престиж: это возвратный туризм, ре-туризм, продолжение разведовательных экспедиций, задействована все та же схема. Здесь обнаруживается проблема выгоды. Ибо туризм (он же завоевание) выгодно-корыстен, поскольку затраты, каковые не сводятся к издержкам на обороудование и его обслуживание, при случае (как у Цезаря перед Рубиконом) включая в себя весьма тяжкие аффективные траты, оказываются уже всего лишь авансами, поскольку желание теряется при этом лишь с тем, чтобы полнее окупиться.

Ну да, и нужно это подчеркнуть, оно не восстановится, оно тут же с лихвой окупится – где же это? нигде, кроме как в книге учета, кроме как в пространстве-времени, открытом (как книга) стремлением представить все в знаках. Оно не восстановится, поскольку нет ничего, кроме переноса и различия, и поскольку в установлении знаков ни в коей мере не поднимается вопрос о желании и свойственной ему модальности: семиотика, будучи преддверием ко всем наукам, оставляет, как и они, без внимания исполняемое ею же желание. И, стало быть, другое следствие: вместе со знаком, при наличии стремления и переноса, открывается и диахрония – не что иное, как протяжение неподвижного и компактного тензора времени в уже давно и в еще не, в все же еще и в нет еще, в игру бес-присутствия, то есть игру семиотического нигилизма как таковую. Как же встраивается значение в свои знаки? Их опережая, поскольку они – всего лишь его отпрыски; всегда запаздывая, поскольку их расшифровке нет конца. Но в том на первый взгляд бессмысленном домогательстве, каковым является установление смысла, даже когда какой-нибудь герменевт, какой-нибудь пессимист заявит вам: посмотрите, у нас никогда его, смысла, нет, он от нас ускользает, он нас превосходит, он учит нас, что мы конечны и смертны, – ну да, пока поучающий пастырь вещает вам все это, его солдаты и торговцы запасают впрок органы, влечения, участки мембраны, их складируют, капитализируют. И время, которое мы «отлично знаем», – «вторичное», по Фрейду, время, априорная, по Канту, форма, бергсоно-гуссерлевско-августиновское развертывание сознания, – фабрикуется в двойной игре сего отчаяния и сего стяжательства – отчаяния отложено-утраченного смысла; сокровищ знаков, каковые не более чем пережитые, пройденные «испытания», одиссея.

С Улиссом зна́ком становится уже сама замененная знаком вещь: посмотрите на Улисса с Навсикаей, и вы увидите, на какого сорта любовь в своей жалкой мужественности завоевателя способен западный человек, ибо женщины для него, наравне с неграми и китайцами, служат поводом рискнуть, увериться в верховенстве, моментом стяжательства – необходимо внешним в не имеющем конца процессе инсценировки в знаках, накопления вещей, ставших включенными в системы знаками. Что до нас, мы-то не хотели, чтобы Улисс вернулся, мы плакали вместе с Навсикаей, говорили ей: ты оказалась слишком уж гречанкой, не надо было ни покорности, ни господства, нужно было просто быть рядом, только это могло бы сбить его с пути, он не смог бы получить свой доход и обо всем доложить. Но, отвечала она, разве возможно не вступить в капиталистическую – мужскую, греческую – игру господства? Быть рядом, говорила прекрасная греческая царевна, отнюдь не значит быть заодно, это быть внутри и тем не менее неразрывно и в стороне. На кой, к тому же, мне было спасать этого мудака? Желая, чтобы я его спасла, вы поступаете по отношению ко мне так же, как он сам, подчиняете меня своим планам, конечно, вы уже не хотите возвращения и прибыли, вы хотите его «погибели» – но в ваших глазах она является его спасением, и тем самым я остаюсь его рабыней, моментом для него и трамплином, вы опять навязываете мне этакую диалектику. Желать, чтобы Навсикая «погубила» Улисса, тут она права, это опять-таки по-западному, это опять же знак, пусть и чуть сдвинутый; в конце концов имеются и путешественники, ставшие неграми, языческие священники, полинезийские иезуиты, бунтовщики с «Баунти» – уж не думаете ли вы, что у этих людей стремление к спасению не так настойчиво, как у их господ из Сити, Рима или Королевского военно-морского флота? Не так настойчиво у нашего друга Жолена, как у его главного недруга Леви-Стросса? В этих гибельных маршрутах что-то остается спасенным, как и что-то от стремления в этих поисках интенсивности. От прибыли, дохода не избавиться путем отъезда и вывоза. Здесь, друзья, будем осторожны с двусмысленностью и поддержим ее.

Еще одно следствие из информационного основания знака: имеется кто-то, для кого сообщение замещает означаемую вещь, имеется субъект (два субъекта), то есть инстанция, с которой соотносятся все предикаты, все перенесения смысла, все проследуемые, туристические события. Сей кто-то будет разбухать по мере накопления опыта (опыта – вспомните, что говорит Гегель, – в котором субъект не перестает говорить, что он беспрестанно гибнет: о герой, о Я!), по мере того как события, тензоры, проходящие интенсивности расщепляются на знаки – и тогда уже «приемник», получатель должен быть готов эти знаки присвоить и складировать; он готов сказать: так, мол, и так, я был в Египте, так и так, проплыл между Харибдой и Сциллой, так и так, слышал сирен, так и так, вышел из своего обиталища в пустоту; он готов сказать: все это, эти эмоции – не что иное как сообщения, которые я услышал, принял, мне нужно их понять, мне говорили, мне говорилось, кто же тут отправитель? Мое «Я» устанавливается в этом знаковом соотношении одновременно как получатель (Кант говорит здесь о Sinnlichkeit[33]33
  Чувственность (нем.).


[Закрыть], Rezeptivität[34]34
  Восприимчивость, восприятие (нем.).


[Закрыть]) и как дешифровщик и изобретатель кодов (интеллект, Selbsttätigkeit[35]35
  Самодеятельность (нем.).


[Закрыть], самостоятельность). Восприимчивость здесь – всего-навсего необходимый определяющий момент самодеятельности. Мое «Я» – для начала одно из я, но собою оно станет, выстраивая то, что говорит оно или другой (его-то ведь тут нет). Та же «диалектика» интенсивного и интенционального, которая расщепляет пробегаемые вещи, определяющим образом расщепляет и я, его устанавливает; воспринимающее/действующее, чувственное/умственное, одаряемое/дарующее – все это, повторим, имеет значение только в конфигурации знака, расщепление Я собственно и устанавливает расщепленность знака: отчасти пассивность, отчасти активность; отчасти полученное сообщение, отчасти декодирующий разум; отчасти чувство, отчасти рассудок; отчасти эмоциональная неявность, отчасти интенциональная проявленность; и даже Гуссерлю со всей его интенциональностью придется приправить свою медитацию толикой пассивности, пассивного синтеза. И, само собой, она окажется всего лишь моментом в конструкции интенциональности – о, изящное движение подбородка, с коим голова приходит в чувство, его превозмогает; – о, образование капитала, изысканная игра диалектического снятия.

Еще пара пунктов относительно семиотики. Она мыслит понятиями. Ведь сам знак как раз и есть понятие. Не только в своей стабильно-статичной терминологической установленности, к которой коннотация и денотация приложимы лишь при регламентированном сведении к другим терминам, лишь благодаря совокупностям предложений, в свою очередь считающихся правильно сформулированными в некоей явно заданной формальной системе, но и в своем понятийном динамизме он становится знаком через завоевание, ибо работает, будучи понятием, как знак: он беспокоен, он ищет краев, своих границ, он продвигается к тому, что лежит вне, его касается, и, поскольку, как только он его коснулся, оно перестает быть вне, он лежащего вне никогда не достигает, и в то же время это позволяет ему изумляться могуществу отрицания, о, недалекий империализм, переряженный в трагический трудизм, о, забавная «работа понятия»! – Ну ладно, это все та же так называемая работа со знаком, все это отнюдь не так просто, как вы о том говорите, – скажете вы нам, – метонимический переход от термина к термину не только не имеет конца, он постоянно запутывается, пересекается, как сообщил нам Фрейд, с другими цепочками, так что на самом деле каждый термин оказывается перекрестком путей, головокружительным умопомрачением, и это сплетение есть текст или текстура, где сплетаются не один, а много смыслов и каждый тянет термин на себя, – вот она, работа знака. О, изысканная полисемия, благомыслие с надрывцем, ершистый непорядочек, слащеная деконструкция. Не надейтесь завлечь причастное к либидо в эти тенета.

И последнее, понятое уже тысячу раз: семиотика – это нигилизм. Наука в высшей степени религиозная; раскройте викторинцев XII века – и вы увидите, какою может быть настоящая семиотика, попытка прочесть мироздание в его деталях, понять данные как сообщения и построить на этом основании код; вы уже увидите всю эту изощренность: они – Гуго Сен-Викторский, Ришар Сен-Викторский – знают, что им не дано, им никогда не будет дано овладеть сим кодом; итак, при всей своей изощренности им остается любить в вещах то, к чему у них кода нет, любить в сообщении отрицание кода, поднять на щит работу этого отрицания, текст, несходство вещей – и найти в этом красоту. Религиозная, поскольку за ней неотступно маячит гипотеза, согласно которой кто-то говорит нам в данностях и при этом его язык, его компетенция или, во всяком случае, дееспособность неизмеримо нас превосходит: как раз определение бессознательного у самых смелых семиотиков, Лакана, Эко. Тем самым знак присвоен нигилизмом, нигилизм действует через знаки; по-прежнему оставаться в рамках семиотической мысли значит пребывать в религиозной меланхолии и подчинять каждую интенсивную эмоцию нехватке, а каждую силу – конечности.

Сокрытие

Ваше, семиотики, возражение нам хорошо известно: что бы вы ни делали, ни думали, говорите вы нам, вы превращаете свои действия и размышления в знак, уже просто потому, что смотреть приходится по оси отсчета вашего действия-дискурса, вам не избежать, чтобы он не оказался заглублен в двуликую – осмысленную/бессмысленную, умопостигаемую/чувственную, явленную/сокрытую, спереди/сзади – вещь; стоит вам заговорить, скажете вы нам, как вы раскапываете в вещах некий театр.

Очень хорошо, не станем говорить в ответ «нет», мы через это прошли и все время проходим, речь вовсе не о том, чтобы определить какой-то новый район, другое поле, нечто по ту сторону представления, способное избежать эффектов театральности, вовсе нет, мы отлично знаем, что вы от нас этого ждете, ждете «глупости» (но подобное заблуждение недостойно сего имени; мы же скорее отстаиваем право на глупость), которая заключается в том, чтобы сказать: уйдем от знаков, вступим в строй внесемиотических тензоров. Нам отлично известно, что тем самым мы бы пошли на поводу у вашего желания, ибо первому же встречному семиотику было бы легче легкого привычно взяться за рутинную африканско-империалистическую разработку нашего мнимого внеположного: разведка, этнология, миссия, фактория, усмирение и колония. Нам хорошо известно, что вы с улыбкой готовите именно такую судьбу нашей либидинальной экономике, равно как капитал готовит именно такую судьбу притязаниям трудящихся, белые – colored people[36]36
  Цветным (англ.).


[Закрыть], взрослые – детям, нормальные – сумасшедшим, «мужчины» – «женщинам». Судьбу весьма и весьма пугающую. Здесь-то теперь все и разыгрывается, здесь и нужно сражаться, пролагать наш путь, отнюдь не границы нашей империи, а, как говорит Делёз, линии убегания.

Для начала же надо уяснить: знаки – не только термины, этапы, не только установление связи и разъяснение по ходу завоевания, неразрывным образом они могут быть к тому же единичными и тщетными интенсивностями в массовом исходе.

Не идет ли речь о каком-то другом типе знаков? Ни в коей мере, это те самые, теорией и текстовой практикой которых занят семиотик. В первую очередь, товарищи, нам надо избегать попыток переместить нас куда-то еще. Мы не сдаем ни пяди, мы остаемся на том же месте, занимаем территорию знаков, мы только говорим: та ритуальная смерть у народа гуаяки, которую вы трактуете как компенсацию за обмен между живыми и мертвыми, призванный не дать нарушить равновесие мира, из которой вы тем самым делаете знак, отсылающий к другим терминам в общей структуре культуры гуаяки, – мы воспринимаем ее по-другому. Вам она говорит? Нас же приводит в движение. Отец Марселя поднимается с лампой по лестнице: вы видите в смятении его сына смысловой эффект эдиповой структуры? мы же стремимся продолжить это смятение в фабрикации других вещей, текстов, образов, звуков, политик, ласк, настолько же, если возможно, порождающих движение, как и текст Пруста. И когда я говорю «порождающих настолько же», это очень неудачное выражение, дело не в количестве, речь о том, что особое качество этого текста приводит к продолжениям, разветвлениям, обнаружению новых фрагментов либидо, каковые не может породить никакой другой объект. Итак, с самого начала другая реакция, другой прием. Мы не предполагаем с самого начала, что знаки, в данном случае текст Пруста, текст Кластра, переносят принципиально доступные передаче сообщения. Мы не начинаем с заявления: тут кто-то или что-то нам говорит, я должен это понять. Понять, быть умным – не главная наша страсть. Наше притязание скорее в том, чтобы прийти в движение. И тем самым наша страсть – скорее уж танец, как того хотел Ницше, как того хотят Кейдж с Каннингемом. (И вам сразу же становится понятно, что здесь, в сем методическом пункте, нас ждут самые серьезные трудности, самые серьезные промашки; для начала поджидает уйма мнимых танцоров, готовых назваться нашими друзьями, потом объявятся цензоры, готовые, как будто это и без того не известно, объяснить нам, что для того, чтобы танцевать, нужно слышать; но этим мы скажем, что одно дело – танцевать между делом, а другое – слушать, чтобы понимать; именно в этот момент наконец-то подоспеют мелкотравчатые аналитики, которые заявят: ну да, вы восхваляете переход к действию[37]37
  Фр. passage à l’acte, часто (но не всегда) используемое в качестве перевода упомянутого далее психоаналитического термина acting out (отыгрывание); см. об этом в словаре Лапланша-Понталиса.


[Закрыть], так они называют танец, вы совершаете acting out, чтобы не совершить working in[38]38
  Проработку (англ.).


[Закрыть]; увы, труднее всего ниспровергнуть будет именно их.)

Итак, танец, но не сочиненный и не записанный, танец, в котором, напротив, движение тела вступало бы с музыкой – тембром, высотой, интенсивностью, длительностью – и словами (будучи танцорами, мы к тому же еще и поем) во всякий раз своеособое отношение, всякий раз составляя эмоциональное событие, как в «Театральной пьесе» Кейджа, как при исполнении пьесы театра Но актером, вдохновленным цветком стиля Дзэами[39]39
  Имеется в виду его трактат «Фуси кадэн», или «Кадэнсё» («Предание о цветке стиля»).


[Закрыть]. Можно долго – в неподвижности, пассивно – дожидаться явления этого цветка, этой встречи, этого тюхе[40]40
  Случай, стечение обстоятельств (греч.).


[Закрыть], пока нечто не озарит то, что зовется телом, и нужно любить также само почти столь же прекрасное ожидание, сию неподвижность, почти такую же подвижную и движущую, как развертывающаяся всеми гранями игра тонких бледных рук, когда они неистово обрушиваются на барабан в придворном корейском танце Ю Чхо Шин.

Ибо ко всему прочему ищешь что-то на лице в монпарнасской ночи, в телефонном голосе, нечто готовое произойти, гибкость или прямизну интонации, молчание, неизменность, взрывную силу, но она не приходит. И, безо всякой досады или отторжения, с самым жестким нетерпением ее, эту задержанность, любишь.

Танец включает в себя неопределенность, как музыка включает тишину. И важно не то, чтобы это было «хорошо сочинено» (но нужно, чтобы сочинено было хорошо), но чтобы в связи именно с этим семантическим совершенством приходило напряжение. Чтобы структура была только тем, что «покрывает» аффект – в том смысле, что служит ему прикрытием; чтобы она была его тайником и почти что сокрытием. Вот почему нужно, чтобы мы горячо любили семиотиков, структуральщиков, наших врагов; они наши сообщники, в их свете пребывает наша темнота. К этому, если бы я сочинял, привилась бы похвала сокрытию.

Ограничимся тем, что признаем в сокрытии как раз то, что мы ищем: отличие в тождественности, случайность встречи в предвидении соединения, страстность в рассудке – между одним и другим, пусть и абсолютно чуждыми, имеется самое тесное единство: расподобление. Как Антихрист, изображенный на фреске Синьорелли в Орвиетто проповедующим на площади, совершенно подобен Христу, так же верно, что Христос скрывает Антихриста – в том смысле, что он прячет его страшную миссию даже в своих собственных словах, и когда он говорит: да любите друг друга, не хватает совсем немногого, чтобы последовало (и оно таки последует) самое катастрофическое недоразумение; и Антихрист тоже скрывает Христа, поскольку его почти кроет – все отличие заключается в со– сокрытия (или рас– расподобления)[41]41
  В оригинале речь идет о приставке dis– в двух близких словах: dissimulation, сокрытие; и dissimilation, расподобление.


[Закрыть]. Наше приятие знака скрывает семиотическое приятие, а то в свою очередь скрывает приятие наше, хотя и по-другому, так что здесь уже не рассудишь, имеется ли тут Антихрист и кто он из двоих.

Но поймите же наконец, чтобы сменить отсылки, что оба принципа, эрос и смерть, не являются в последней фрейдовской теории влечений (Jenseits…, 1920) двумя инстанциями, каждая из которых наделена отдельным принципом функционирования, каковой позволил бы их идентифицировать на основании соответствующих им эффектов или симптомов в «психике» или на теле. Не верно, что эрос – поставщик совокупности, системы, мастер композиции и увязки, что, с другой стороны, волны влечения к смерти разрушают системы, мастерицы деконструкции и развязывания. Когда на теле истерички очерчены куски великой ленты, исключены из нормированного обращения аффектов и помещены вне регулярной интенсивности, «обесчувствлены», когда мышцы напрягаются и остаются судорожно сжатыми, когда дыхательные пути перехватывает от тревоги, что приводит к астме, все это складывается в мелкие механизмы влечения (фрагмент органической дыхательной системы, участок органической системы бороздчатой или гладкой мускулатуры), которые образуют вполне взаимосвязанные друг с другом совокупности: следует ли полагать, что в качестве оформителя за это ответственен эрос? или смерть, поскольку эти совокупности неисправны? Но неисправны по отношению к чему, к какой нормальности? Дора неисправна как органическая дыхательная система, как истерическая дыхательная система Дора работает как нельзя лучше, и нет никакой надобности искать в ее расстройстве вторичную выгоду. Выгода непосредственна, нет никакой выгоды, есть внедренная машинерия влечений, которая функционирует для самое себя, и машинерия эта работает отнюдь не сообразно смерти или эросу, а сообразно им обоим, эротичная, будучи налаженной машиной (разумное подобие которой попытается воспроизвести дискурс в тексте Фрейда или Лакана), и летальная, будучи машиной разлаженной (которую хочет исправить аналитик), – но наряду с этим смертельной, так как налаженной (поскольку она обрекает Дору на бесплодное повторение), и, из-за своей разлаженности, живой (поскольку эта разлаженность свидетельствует, что по органическому телу исполненное непредвиденной подвижности обращается, то и дело вкладываясь, либидо).

Итак, есть два принципа, и инстанции этих принципов никак не опознать по соответствующим им функциями: тут эрос способный развязывать и освобождать, а тут смерть, способная связать до удушения, и сам Фрейд, пусть и не представляя вполне отчетливо, признает тем не менее это в конце Jenseits, когда на расстоянии нескольких строк сначала говорит, что принцип удовольствия подчинен влечениям к смерти (тут он понимает эти последние как систему навязчивых повторений, возвращающих все что угодно, даже самое мучительное, как в сновидениях при травматических неврозах) и что надо предполагать связывание через повторение еще до всякой разрядки, если верно, что оной, чтобы вызвать удовлетворение, требуются определенные подходы и специфические действия; – и, чуть, стало быть, дальше, что принцип Нирваны подчинен принципу удовольствия, понимая при этом под «Нирваной» тот избыток силы, который продолжает разрядку за пределы метаболического правила, коему послушен «психический аппарат» (или тело), и который угрожает последнему распадом. Функции неразрешимы в каждом единичном случае; речь о том, что всякий раз остается возможным не суметь приписать эффект, то есть как раз таки знак, одному и только одному из принципов влечения. И ясно, что проблема тогда не в полисемии, не в сверхдетерминации, отсюда не выпутаться, заявив: смерть накладывает свои эффекты на эффекты эроса – или наоборот; речь не о том, что знак, кашель Доры, надо воспринимать в нескольких сетях или структурах, порождающих смысл.

Речь, очевидно, идет совсем об ином: знак, с одной стороны, действительно включен в эти сети и, следовательно, локализуем в отличающихся друг от друга метонимических (у самого Фрейда еще зачастую метафорических) системах, он гетеросемичен или гетерологичен и, следовательно, подчиняется семиотике – но кроме того, jenseits…, он не предназначен специально для такой-то функции и, следовательно, для игры ее смысловых эффектов, он неотличимым образом одновременно и знак отсылки и по отсылке, и знак без специально предназначенной отсылки. Сразу и знак, порождающий смысл через зазор и противостояние, и знак, порождающий интенсивность силой и единичностью. Возникает чуть ли не искушение отдать приоритет (но мы так не поступим, мы успели стать старыми, слишком ушлыми лисами) либидинальной интенсивности и заявить: но ведь если вам, семиологам, есть из чего плести свои сети смысла, то прежде всего потому, что имеется сей позитивный накал, прежде всего потому, что у Доры перехватывает горло, потому, что по сути перед нами данность, данность интенсификации конкретной области тела красавицы Доры, данность того, что эта область стала умственным, умопостигаемым знаком! Но мы даже и не думаем заявлять подобное, безразличные к приоритетам и причинностям, к этим, как говаривали Фрейд и Ницше, формам виновности: не столь важен порядок, куда важнее тот факт, что с неизбежностью возможны одновременно два приятия того же симптома.