Текст книги "Либидинальная экономика"

Нуль заимообращения

Что же наслаждается этим наслаждением, наслаждением одновременно и сдерживанием, и максимизацией интенсивностей? Не: кто наслаждается? А: как оно наслаждается, в каком месте, в какой модальности проявляется интенсивность, какой работе, деформации, особому танцу, усложнению подвергает она великую эфемерную и лабиринтную пленку? Чем движим мужчина, когда сдерживает семя (силу) пальцами левой руки и отсылает его в направлении головы – полиморфным движением силы, простым включением в цикл метаморфоз, в котором только и есть, что переход от одной формы к другой, даже не так: от одной интенсивности в лабиринте к другой; даже не так: в неисчислимой совокупности лабиринтов, каждый из которых произошел от встречи (от встречи с прекрасным «врагом», которого бежишь, унося свой страх и его силу), – стало быть, бегством и опять же бегством, раскаленностью ян – обретенной, захваченной, избегаемой, преображенной, теряющейся в другой раскаленности? Или же нашим китайцем движет намерение накопить капитал, движет его инстанцирование в некоем центре, само собой пустом или даже, как само дао, несуществующем, но в котором крылось бы овладение метаморфозами? Погружение в силу метаморфоз? или инстанцирование на их власти?

Сия нерешительность сводится к колебанию между двумя видами нуля, а эти два вида нуля скрываются в самом функционировании капитала. Ибо это самое функционирование – отнюдь не хорошо отлаженная машинерия, модель которой пытается построить Сраффа, как и не машина противоречий, которую, чтобы доказать, что она не жизнеспособна, хочет разобрать Маркс; это – функционирование, в принципе инстанцируемое в центральном нуле, в стандартном товаре, в общем, структурном законе эквивалентности, и, следовательно, направляемое определенным (учетным, платежным, кредиторским) использованием монеты; но оно также и одновременно, будучи неразрешимо сокрытым в этом использовании, оказывается и судорожным антифункционированием, подвергающим опасности систему воспроизводства под именем, например, того, что называют спекуляцией, но что на самом деле есть нечто куда большее и служит для продуктивного использования монеты тем же самым, что антиматерия для материи.

Есть два использования богатства, то есть силы-власти: использование в рамках воспроизводства и использование грабительское. Первое – циклично, целокупно, органично; второе – частично, смертоносно, завистливо. Это два использования монеты, но не надо путать эти два использования, если угодно, эти две монеты, с двумя мыслимыми и эффективно действенными в системе видами нуля. С этого и начнем, с определения (ну да, люди понятия…) нуля обнуления и нуля завоевания, нуля стоимости или цены и нуля прибыли или прибавочной стоимости. Затем можно будет разграничить два рода завоевания, путем присоединения и путем грабежа, которые скрываются в кредитной функции капиталистической монеты, то есть в нуле прибыли. Опять то самое сокрытие, о котором мы не перестаем здесь говорить, оно направляет все, что относится к интенсивности, в сторону капитала. Капиталист (каковой существует и не существует) – это завоеватель, а завоеватель – чудовище, кентавр: его передняя часть питается воспроизводством регулярной системы метаморфоз, контролируемых законом стандартного товара, а задняя – грабежом перевозбужденных энергий. Одной рукой присвоить и, значит, сохранить, то есть эквивалентно воспроизвести, перевложить; другой – взять и разрушить, украсть и сбежать, опустошая другое пространство, другое время. И вновь симметрия этих формулировок обманчива. Одни и те же монетарные или меркантильные знаки, которые всегда годятся в качестве экономических означающих, то есть в качестве отсылки к другим знакам, могут также оказаться совершенно иными интенсивностями, наслаждениями от разрушения. Воспроизводство скрывает разрушение, разрушение может скрывать воспроизводство, но самое главное – лабиринтные времена разрушения не выводимы из единого времени воспроизводства.

Вернемся сначала к нулю. В любой кибернетической системе обязательно присутствует базисная единица отсчета, которая позволяет измерить отклонение, произведенное включением в систему некоего события, затем, благодаря сему измерению, перевести это событие в информацию для системы и наконец, если речь идет о налаженной гомеостатической системе, обнулить это отклонение и вернуть систему к тому количеству энергии или информации, которое содержалось в ней до того. Такова функция стандартного товара у Сраффы. То, что система отрегулирована на рост, в модели закольцованного (feedback[234]234
  Обратная связь (англ.).


[Закрыть]) функционирования ничего не меняет: просто базисной величиной тогда становится уже не u, а Δu. Та же самая модель, которую под различными наименованиями имел в виду Фрейд, когда описывал функционирование психического аппарата, как в «Наброске», так и в «По ту сторону…». Эротическое функционирование, блюдущее совокупности. Сей эрос центрирован на нуле: очевидном нуле гомеостатической регуляции, но и более общим образом на нуле обнуления посредством feedback (то есть повторения в роли связи) любого неуместного для системы отклонения, любого угрожающего события.

Задержимся здесь на минуту. Мы видим, что принятие такой точки зрения на общество, то есть деспотическая фантазия о главе, коего стоит поставить на предполагаемое место центрального нуля и тем самым отождествить с матричным (как мог бы сказать Леви-Строс) Ничто, может разве что принудить его к расширению своего представления об угрозе и, следовательно, защите. Ибо какое событие не повлечет с этой точки зрения угрозы? Да никакое; совсем наоборот, ведь являясь пертурбациями циклического порядка, воспроизводя то же самое (u или Δu), все события требуют мобилизации энергии с целью присвоения и устранения. Это слишком абстрактно? Нужен «пример»? Вот вам проект, который учиняют высшие французские сферы, организуя под эгидой Оперативного центра сухопутных войск «Оперативную защиту территории», организацию, специально предназначенную для предотвращения «внутренних» угроз, способных родиться в смутных складках «социального тела», чьей прозорливой головой, не больше и не меньше, мнит себя штаб: эта прозорливость называется национальной картотекой; и угрозы тогда понимаются «в глобальном смысле, не только военном, но и дипломатическом, экономическом, научном, даже культурном»[235]235
  Генерал Бовалле (Beauvallet, Revue de la défense nationale, août-septembre 1973). Цитируется Ж. Дюпеном в досье, названном La Double Capture: l’armée contre la constitution.


[Закрыть]; перевод события в информацию для системы именуется документацией: не она ли, «то есть предварительное рассмотрение», составляет «ключ к любому решению»? Как следствие, ее поиски «затрагивают все отрасли человеческих знаний и деятельности (…). Они распространяются на все области: политическую, военную, экономическую, научную»[236]236
  Подполковник Жан (Jean, in Forces armées françaises, juin 1973).


[Закрыть]; в итоге исполнение регулирующих распоряжений и их вписывание в «социальное тело», особенно если представить себе это последнее в виде жертвы какой-нибудь сильной эмоции, например, панического страха, способного потрясти его во всех смыслах в случае развязывания ядерной войны (в равной степени поймите и так: если поднимется незнамо какая сочтенная безумной волна недовольства, протеста, гражданского неповиновения), – это исполнение требует досконального и тонкого проникновения передающих каналов в социальную «плоть», то есть, как о том великолепно говорит высокопоставленный офицер, «полиции стихийных движений»[237]237
  Генерал армии Юзино (B. Usineau, in Revue de la défense nationale, août-septembre 1973).


[Закрыть].

Тоталитаризм является просто-напросто процессом господства главной совокупности над совокупностью порабощенной. Этот процесс отнюдь не эпизодичен, не конъюнктурен, не связан с судьбой какой-то политической партии («правые») или какого-то общественного класса («буржуазия»): левые, объединенные или нет, действующие при случае от имени пролетариата, не преминут выполнить ту же самую работу по выявлению угроз, централизации сведений, распространению распоряжений, устранению событий и людей или групп, предположительно связанных с этими событиями. Поскольку эротическое измерение желания более заметно у левых, чем у любой другой группы, можно даже задаться вопросом, не способны ли они еще более закрепить обращение энергий, чем то делают формации, которые верят в объединительную мощь капитала. В любом случае, разве можем мы сегодня, спустя более чем полвека после первой рабочей революции, заметить разницу между, с одной стороны, огосударствлением «коммунистической» партией экономических кругооборотов и культурной и политической мысли, а с другой – задалбливанием и зашориванием всех участков социального тела со стороны школы, казармы, средств массовой информации, рекламы, конформизма и страха неудачи в стране «свободного предпринимательства»? С точки зрения красного неистовства интенсивностей, мутирующих по великой пленке влечений, – мелкие нюансы, тут и там, в повсеместно белом терроре. Нюансы в тоталитаризме и в способности к заимообращению.

Само собой разумеется, что важен здесь не выбор между Востоком и Западом. Важно, скорее, заметить: тоталитаризм, являясь как раз таки процессом заимообращения, не может не распространиться по мере того, как в обращение вышеупомянутого капитала включаются новые количества энергии, которые без конца растягивают вовлеченные поверхности и приумножают выпадающие частичным влечениям возможности вложиться в социальное «тело», делая проблематичным его единство. Именно это концентрационное движение и разрушает старинные различения, например, различие военного и гражданского, политического и частного, экономического и культурного, лишает эти некогда различные области их специфического достоинства и на равных основаниях ставит их на учет в центральный Каталог собранных сведений и решений. И если имеет место кризис политической экономии, то прежде всего (но, как мы увидим, не только) потому, что в непрекращающемся процессе интеграции, вызываемом движением расширения, вышеупомянутая «наука» конечно же утрачивает свою латинскость[238]238
  Имеется в виду этимология французского слова science (наука) через латинское scientia, «знание», от латинского же scire, «знать».


[Закрыть], но прежде всего свой объект: ведь что такое «богатство», что такое «благо», что такое «обмен», что такое «труд», когда в зарплате очевидно содержится прибавочная стоимость; когда цены определяются безотносительно к каким-либо обсуждениям между обменивающимися сторонами, сообразно составному стандартному товару, который никому (кроме теоретика после сорока лет изучения) не удается определить; когда речь, знание, мнение, пригодность могут и должны быть пересчитаны в активы; когда решение о вложениях в капитал уже не обязательно принадлежит владельцам этого капитала? когда военный становится экономистом, экономист – психоаналитиком, ученый – военным, педагог – программистом?

Объектом сбора сведений и решений становятся сами пространство и время – на уровне «тела» работника в тейлоризме, на уровне плана большого города в часы пик или карты промышленной страны в дни отъезда в отпуск. В исследованиях рынка и сверках продаж после рекламы зарегистрированы количества и, если это возможно, измерены интенсивности именно их – вышеупомянутых «мотиваций», последнего крика моды в области потребностей. Один в высшей степени проницательный социолог жаловался (смеясь), что никак не может придать своей деятельности достойный науки внешний вид. Но теперь уже столь же огромное подозрение на свой счет не может не вызвать любая «дисциплина». Представление о научности проседает дважды: под порабощением функций науки функциями капитала как великого заимообращенца или хотя бы под смешением тех и других; под влиянием устранения перегородок, которое производит в установленных областях исследования прохождение капитала, на сей раз как великого извращенца. Так что наука, на первый взгляд, является сегодня не более чем поиском эффективности, а на второй – производством странных и эффективных выдумок. Нет не только «предмета экономики», нет и «предмета науки».

Великий заимообращенец хочет устойчивости кругооборотов, равных циклов, прогнозируемых повторений, беспроблемной бухгалтерии. Он хочет устранить любое частичное влечение, обездвижить тело. Таково беспокойство императора, о котором говорит Борхес: он хотел такую точную карту империи, что она должна была бы покрыть территорию во всех ее точках и, стало быть, ее удвоить в том же масштабе, так что подданные сего монарха тратили столько времени и использовали столько энергии, чтобы ее отделать и поддержать в порядке, что по мере того, как совершенствовалась картографическая копия, «сама» империя приходила в упадок – таково безумие великого центрального Нуля, его желание обездвижить тело, которое может «быть» только представленным. И таково безумие политической экономии, доказанное построениями Сраффы. Но таким было уже и безумие малышки Маркс, желание социальной генитальности, в которой бы рассасывались все частичные влечения, которая несла бы в себе свое единство и в которой наконец-то господствовала бы «истина» политической экономии, то есть соответствующее природе воспроизведство. В этом желании «природы», на самом деле – единой целокупности, присутствует неистовый концентрационный импульс.

Нигилистическая теория кредитного нуля

Рассмотрите теперь другой нуль, уже не тот, что, совсем как монета в «Никомаховой этике», приступает в центре к беспристрастному обнулению отношений между благами и потребностями, а тот, что, будучи, так сказать, вброшен прямо в торгово-обменный кругооборот, допускает, кажется, расширение радиуса действия и нарастание объема обменов, обогащение. Уже не платежная монета, произвольный эталон отдельных обнулений, а монета кредитная. В «Политике» Аристотель, которого Маркс постоянно перечитывал в 1857 году и впоследствии, различает три хрематистики[239]239
  Искусство накопления, искусство наживать состояние (греч.).


[Закрыть], то есть три вида процедур удовлетворения потребностей. Первая совершенно органична, она вписывается в тело семейной общины, производящей в соответствии со своими надобностями, автаркически, и не испытывает ни малейшей потребности в монете; только когда где-то появляются избыток благ, где-то излишние потребности, возникает и новая потребность в обмене между естественными по природе своей общинами, которая навлекает на участвующие в обмене блага своего рода первое подозрение, поскольку они предназначены уже не для непосредственного удовлетворения потребностей произведшего их домашнего тела, а для удовлетворения потребностей другой семейной общины: их потребительная стоимость опосредуется тем самым стоимостью меновой. Тем не менее, говорит Аристотель, хрематистика этого рода, хотя и неизбежно приводит к монете и ее политическому арбитражу, не идет против природы, не перестает брать пример с потребности и с са́мой органической койнонии, семьи. Это первое расщепление между природной экономикой и политической экономией, чей размах драматически расширит Маркс, Аристотель напротив минимизирует, поскольку в целом хрематистика подобных обменов должна, в его глазах, оставаться ограниченной, конечной, соразмерной потребностям участвующих в обмене сторон, каковыми являются домашние общины. Но представим себе мелкую торговую операцию, капеликон; утром торговец покупает какие-то пищевые продукты вовсе не для того, чтобы пользоваться ими самому, а для того, чтобы перепродать вечером дороже: вот это, говорит Аристотель, против природы, такая процедура в потенциале содержит опасную бесконечность: здесь уже ограничить, остановить процесс может не потребность, а единственно количество монеты, которым может воспользоваться торговец для покупки и перепродажи; но это количество как раз и возрастает от самой операции. «Сообразное с природой накопление богатства относится к области домохозяйства (ойкономике), а мелкая торговая деятельность (капелике) создает имущество (…). Торговля, по-видимому, – добавляет Аристотель, – имеет дело главным образом с денежными знаками, поскольку монета служит необходимым элементом и целью всякого обмена. И богатство, являющееся в результате применения этого искусства наживать состояние, действительно не имеет каких-либо пределов»[240]240
  Politique I, 1257 b (trad. Tricot, revue par Austin et Vidal-Naquet, Economies et sociétés en Grèce ancienne, Armand Colin, 1972, pp. 189–190).


[Закрыть].

Тут-то, стало быть, и появляются кредитные деньги. Мелкий торговец выдает сам себе аванс; он одновременно и свой должник, и свой кредитор: как должник он должен будет возместить деньги, потраченные при утренней покупке из тех, которые заработает на вечерней продаже; как кредитор он удержит процент с «одолженной» суммы, состоящий в данном случае из чистой разницы между добытой суммой и потраченной. Использование монеты предвосхищает грядущий результат, тогда как ее платежная функция ограничивалась продажей настоящего или прошедшего долга. Этому переворачиванию времен вторит переворачивание отношений между товаром и деньгами: последние становятся здесь целью, тогда как в хрематистике между домохозяйствами они были средством удовлетворения потребностей: на смену Т-Д-Т приходит Д-Т-Д. Не в точности ли в этом переворачивании состоит и coitus reservatus, который приостановкой выделения оставляет про запас богатство в виде семени, в виде, то есть, интенсивностей дао (или в виде бюрократической клиентуры), и в то же время, с другой стороны, возбуждает способные поставить ему энергию области (женщину)? Не активирует ли торговец торговые кругообороты, не расширяет ли он их, вызывая новые обмены, которые поначалу кажутся неизбежно бесполезными и даже противными природе, и не приостанавливает ли на манер восточного эротика выделение – то есть использование благ, которые он приводит в обращение, – в интересах лишь того, что может установить между ними соотношение, в интересах монетарной энергии, энергии в качестве монеты?

Следуя этому описанию автономизации посредника (в данном случае денег) вскоре, очевидно, сталкиваешься с Гегелем[241]241
  Realphilosophie I.


[Закрыть], с тем, как он, исходя из торможения (Hemmung) желания, описал в 1804 году образование неких Potenzen[242]242
  Возможности, степени, потенции (нем.).


[Закрыть], Mitte. Желание в своей непосредственности, говорит Гегель, разрушительно, его исполнение всегда уничтожает желаемый объект и желающий субъект, и то и другое как таковые. Избегает же оно этой нигилистической судьбы, по необходимости изобретая некий средний член между субъектом и объектом. Сексуальное желание и партнеры уничтожились бы в оргазме, если бы институт семьи (и ребенка) не помог восстановить и сохранить иначе обреченную на истощение силу. Точно так же влечение к именованию, раз оно тоже вершится в непосредственности эмоционального выражения, только и могло бы, что исчезнуть без остатка при каждом случае, неспособное продержаться от одного мгновения до другого и не менее неспособное узнать объект, обозначенный спорадическими произречениями: здесь тоже в качестве посредника между передатчиком и сообщением вмешивается Potenz знаковой системы языка, язык как институция. То же самое, наконец, и в труде, где формирующее его желание упразднялось бы, а он в то же самое время уничтожал саму свою материю, если бы в Potenz орудия не вписывались сразу и память о желании-потребности, и форма материи, которая должна сыграть с материей объекта. Тем самым, говорит Гегель, чисто нигилистическая сила желания оказывается стеснена, замедлена своим инстанцированием в том или ином Mitte (средстве, которое держится посреди: ребенок как средство любви, слово – средство высказывания, орудие – средство труда); и установление этого среднего требует возврата, ein Rückkehr, благодаря которому проявившая свою разрушительность сила изменяет направление, уклоняется от собственного катастрофического свершения и замедляется, фиксируясь на самом своем средстве. Гегель использует здесь слово Hemmung, торможение, которое будет в ходу и у Фрейда.

Заманчиво сказать, что под обличием такого торможения желания в сочтенной разрушительной силе описывается как раз капитализация. Уж не благодаря ли подобному торможению действующего в политической экономии разрушительного влечения могут тем не менее быть сохранены «до» и «после» процесса производства, каковой есть также и процесс «уничтожения» всех своих «составляющих» – рабочей силы, материала, оборудования? И это торможение расщепляет объекты – предметы и людей, – которых оно сохраняет, точно так же как обозначение раскалывает объект на его «внутри»-системное значение и его «вне»-системное представление или восприятие (чувственное, феноменологическое и т. п.); или как семья раздваивает партнера на либидинальный объект и на наделенного регламентированными полномочиями и правами супруга. Весь марксистский анализ раздвоения труда на конкретный и абстрактный, стоимости на потребительную и меновую, принадлежит все к той же фигуре отвода силы на посредника и ее установления в качестве Potenz. К фигуре отчуждения как для Маркса, так и для Гегеля, с той разницей, что, как полагает Маркс, у Гегеля она не слишком хорошо обоснована. С точки зрения либидинальной экономики вся диалектическая мысль с двумя ее основными функциями – удвоения на посреднической инстанции и раздвоения (Entzweiung[243]243
  Разрыв (нем.).


[Закрыть], термин, который то и дело возвращается в текстах молодого Гегеля) инстанционных опосредований – представляется в общем и целом мыслью о торможении.

В чем же заключается это странное действие – торможение разрушительной, как предполагается, силы, из которого вроде бы проистекает сама власть? (Ибо под именем Potenz речь, само собой, идет о потенциальной власти.) Здесь сплавлены воедино по меньшей мере две идеи. Во-первых, власть, как показывает ее имя, является силой в смысле вполне действенной потенциальности, каковая не обходится без организации событий в прошлое и будущее и их соизмеримости или, по крайней мере, со-постижимости. Далее, она соотносима с торможением желания; власть состоит в отведении желания на средство или среду; но, как замечает Маркс в 1843 году, этого мало, ибо средством в мысле о синтезе может оказаться все; и тем самым все оказывается материей для власти. Посему следовало бы сказать, что власть кроется просто-напросто в отводе желания. (И, несомненно, к подобному же заключению следовало бы прийти и относительно Я у Фрейда: последовательно составленное оплакиванием объектов и сопутствующими переворачиваниями, оно – ничто, оно не есть та заранее предполагаемая «собственная персона», на которую готово перевернуться желание, это переворачивание (притормаживание цели влечений, как заметил Грин в своем очерке о нарциссизме) непрестанно производит Я как мимолетную инстанцию своего свершения.) Таким образом, два эти представления – о порядке событий (в математическом смысле, когда отдельные члены упорядочены в составе некоей совокупности) и о торможении желания – сочетаются в представлении о Potenz или власти.

Тем самым торможение совпало бы с открытием темпоральности, которую Фрейд назовет вторичной, с запуском этого времени, которое для Гегеля является понятием. Ведь приостанавливая свое свершение («разрушительное», согласимся с ним и в данный момент), оно создало бы заначку – резерв или резервуар – и одновременно нехватку энергии, дожидающуюся своего часа, чтобы погаситься. Это ожидание открыло бы промежуток грядущего, и его переполняет энергия, заторможенная в накопительном процессе удержания; таким образом установился бы вторичный хронический порядок. Как в армии, запас – это нечто способное сослужить новую службу[244]244
  «Оперативная оборона территории основана на быстрой мобилизации однородных региональных подразделений. Кто лучше вас, – спрашивает Робер Галлей участников съезда Национального союза офицеров запаса, – может обеспечить оборону хорошо вам знакомого географического района и населения? Кто лучше вас мог бы руководить подразделениями призываемых на местах резервистов?..». Речь идет, как не-
  Трудно догадаться, о формулировке «полиции стихийных движений» (Forces armées françaises, juin 1973, цитируется в досье Ж. Дюпена)


[Закрыть]: свое оно уже отслужило, но не истощилось от предыдущего применения и может вступить в процесс использования, чтобы начать его заново или продолжить. Все это касается прошлого, оно себя уже проявило, оно может проявить себя еще раз, все это, стало быть, касается грядущего; но, очевидно, грядущего, идентичного прошлому, повторяющего одно и то же. Шарль Маламуд показывает, насколько важна как в ведийской метафизике, так и в ритуальных практиках индийского питания категория остатка: фигура постоянства[245]245
  «Наблюдения над понятием „остаток“ в брахманизме» (Weiner Zeitschrift für die Kunde Südasiens, XVI, 1972).


[Закрыть]. Итак, этот запас был бы властью как потенциалом, как удерживаемой от непосредственного приложения силой.

(И здесь снова можно было бы установить параллели с Фрейдом, когда он представляет себе подвижную, непостоянную энергию лишенной сексуальности, то есть для него никуда не вложенной и оставленной в запасе под контролем Я. Можно сказать, что вся наличность – мы вскоре увидим, насколько она важна для функционирования монеты в капитале, – весь потенциал принадлежит вполне реалистической инстанции, я имею в виду той, которая определяет, что́ является реальностью, а что́ нет, в точности как в экономических материях единственно реалистической является инстанция капитала. Но случается и так, что эти неустойчивые массы энергии, если их по-прежнему можно считать запасом Я или Капитала на службе у эроса, непредвиденно переходят к врагу, к Оно, к частичным влечениям и смерти от излишества; такова их подвижность – не ограниченная защитными функциями, предписанными им господином, а доходящая до того, чтобы ему угрожать, как преторианцы императору. Запас капитала тоже может представлять собой угрозу, и вовсе не из-за какой-то там диалектики. Ну да я забегаю вперед…)

Чем же, с точки зрения Гегеля, был бы тогда кредит? Не чудовищной бесконечностью, которую с наидурнейшими предчувствиями провидел Аристотель, а тормозящей регулировкой желания, включающей запас и возвращение в оборот этих количеств энергии. Кроющийся за использованием кредита вопрос заключается в том, чтобы разобраться, из чего в точности состоит аванс, выдаваемый кредитором заемщику. Например: чем авансирует банкир в операции Д-Т-Д? Если рассматривать ее не как деятельность индивида, а как способ либидинально-экономического функционирования, то финансовый капитал дает взаймы досрочно изъятые остатки энергии. А то, что он по ходу операции изымает под именем процентов как разницу между Д1 и Д2, окажется не чем иным, как результатом вычитания, которое в свою очередь не может не произвести должник за время погашения долга из своих собственных затрат энергии. Процентный заем был бы следовательно просто-напросто реальным авансом прибавки энергии, в обычных условиях доступной позже. То, что выдает кредит и делает вас платежеспособным, скажем мы тогда, это ваша способность к продолжительному торможению. То, на что ставит заимодавец (к чему он вас, на самом деле, принуждает), это ваше отрицание во второй степени, отрицание отрицания, сила заставить вернуться к вашему семени. Но если по-прежнему следовать Гегелю, во всем этом нет риска дурной бесконечности; напротив, налицо плодородие запаса и смена. Если торговец деньгами ссужает вам сегодня 100, а на протяжении n лет удерживает у вас 15 единиц стоимости, то лишь потому, что смог предвосхитить образование капитала (припасенной энергии), которое не преминет произойти на том перевалочном пункте, каким являетесь вы. Марксистская теория происхождения прибавочной стоимости ничем не отличается от этой: если рабочая сила способна быть источником какой-то прибавки, то потому, что она может стоить своему владельцу-рабочему меньше энергии, чем он отдает ее покупателю-предпринимателю. Ну да, почему же, как не потому, что первый способен притормозить, по крайней мере на какое-то время, свой «непродуктивный» расход энергии (свое потребление и все прочее…), а второй – активизировать, тоже на какое-то время, продуктивный расход у первого? Не вычитается ли все, что зарабатывается во времени и месте производства, из места и времени «жизни» благодаря чудовищному торможению? И если можно показать, как при случае делает Райх (и мы сами), что это самое торможение является не только деянием хозяев, но также нужно, чтобы его желали и пролетарии, то в глазах гегельянства это не такое уж большое открытие, ведь вопрос состоит не в выяснении того, кто сдерживает, а того, как возможно торможение.

Слабость подобного анализа бросается в глаза: если любая выгода – всего-навсего полученный благодаря торможению аванс грядущего остатка энергии и если предполагается замкнутость энергетической системы, надо будет, чтобы капитал никоим образом не мог возрастать, а посредством игры процента и прибыли только передавал в руки кредиторов энергетические количества, изначально распределенные в воображаемой первичной общине случайным образом или поровну, не увеличивая при этом общее наполнение потенциальной системы. Если запускаемая в обращение прибавка на свой лад уже тут, если для высвобождения новых энергетических ресурсов достаточно отложить исполнение желания, то, стало быть, потому, что эти самые ресурсы обязаны своим существованием сбережению, будь оно принудительным или самопроизвольным. Аристотелев торговец, например, назовем его (О), беря у своего покупателя (По) больше, чем сам дал своему продавцу (Пр), вынуждает первого сократить в дальнейшем свои покупки (то есть участие в экономических оборотах), чтобы суметь восстановить равновесие (предполагаемое постоянным) своих приходов и расходов. Если только (По) в свою очередь не получит возможность поступить как торговец (О) и забрать, на сей раз в качестве продавца, у случайного покупателя частично или полностью те энергии, которых его лишил предыдущий продавец (О). Но, если система замкнута, рассматриваемый покупатель – не кто иной (в перспективе) как (Пр), который уже извлек свой процент выгоды в первой сделке с торговцем (О), так что получение (По) энергетической прибавки с (Пр) компенсирует полученное (Пр) от (О), и система будет несомненно пребывать в равновесии, но не расширяться.

Либо сбережение и в самом деле является сбережением, как подразумевается тезисом о торможении при условии, что его дополняет другой, о конечном количестве либидинального богатства; либо под именем сбережения мы в действительности вновь имеем дело с поступлением в систему новых количеств энергии, но тогда важно, что эта система не изолирована и черпает прибавку богатства не внутренним торможением, а внешним расширением, захватом «внешних» энергетических источников. В рамках второй гипотезы наслаждение, или лучше сказать интенсивность, уже не размещалась бы на той таинственной петле, по которой, надавливая на грани извержения на семенной канал, пальцы левой руки заставляют сперму совершить дорогостоящий разворот и повернуть вспять; или, по крайней мере, размещалась бы не только на ней, так что нельзя было бы сказать, что подобная локализация непричастна к интенсификации. Но куда существеннее было бы признать за этим прежде всего факт раздражения, вызываемого эротикой или «противоестественной» хрематистикой в хранилищах энергии, изначально размещенных под прикрытием системы: в пластах инь, спящих во вместилищах женственности, которые будут подняты трудами мужской эротики; в массах природных (уголь, вода, нефть) или людских (ремесленники, крестьяне без работы) энергий, которые дремали в окрестностях капитала и которые оный готов захватить и использовать. Тогда интенсивности, на которые способен капитализм, уже не ассоциируются исключительно с торможением и откладыванием про запас, зато обязательно ассоциируются с завоеванием и возбуждением.