Текст книги "Либидинальная экономика"

Сила

Таким образом, критика политической экономии инстанцируется в (не)органическом теле; это оно, красивое тело примиренной генитальности, позволяет охарактеризовать и отбросить капитализм и наемный труд как подведомственные проституции. Вся критика артикулируется вокруг следующих простых высказываний: прибыль скрывает прибавочную стоимость, прибавочная стоимость проистекает из затемнения потребительной стоимости рабочей силы ее меновой стоимостью; иначе говоря – из затемнения ее существенной, изобильной силы ее характером обменного, (само)достаточного товара; поэтому капитализм, не иначе, составил себе превратное мнение об истоке своего роста, и это недоразумение должно стать для него фатальным.

Это что, сокрытие силы в порядке? Отнюдь. Не то же ли это самое, что мы хотели показать в отношении знаков: осмысленный знак, знак меновой стоимости, скрывает тензорный знак, который тогда следует смешать с потребительной стоимостью, и наоборот? Ни в коем случае. Потребительная стоимость принадлежит к системе осмысленных знаков, она наравне с меновой стоимостью не вне ее. Что она вне, как раз и говорит, однако, Маркс по поводу потребительной стоимости именно рабочей силы. Ибо ее внеположность, ее разнородность ответственна, полагает он, только одна и ответственна за включение в систему событий: если капиталу что-то угрожает, думает прокурор, то лишь потому, что он не может одновременно свести к минимуму рабочее время (v) и по-прежнему извлекать прибыль из эксплуатации этой силы, поскольку приращение органической композиции c/v постоянно побуждает понижать ставку прибыли и стимулирование вложений. Капитал завладевает силой и превращает ее в заурядный общественный труд, исчисляемый в календарных часах: он силу «связывает».

Можно, пожалуй, вскрыть своего рода гомологию между этой схемой и схемой Фрейда: нечто посягает на «психический аппарат» или на капитализм, некое возбуждение, которое проистекает из неизвестного влечения X или от силы и по отношению к которому «аппарат» или система реагирует не только связывая возмущающие эффекты включения этой силы в контур с устоявшимся напряжением, но и видоизменяя, на самом деле ее повышая, способность регулировать напряжение, в отсутствие коей система рушится. Ибо капитал состоит для прокурора как минимум в хищении средств, в захвате силы и запуске ее в устоявшийся оборот под эгидой закона стоимости и в форме накопительного или «мертвого» труда. Живая сила есть влечение как источник события, капитал есть ее смерть как ее связь. Фрейд, однако, распределит роли скорее наоборот: событие производится скорее влечением к смерти, а систему составляет жизненный эрос.

Очевидно, это обращение знаков свидетельствует об определенном «оптимизме» Маркса и «пессимизме» Фрейда. Но в свою очередь и скрывает весьма существенное: своего полного завершения марксистская диалектика достигает в игре силы и системы; именно действие, как угодно косвенное, силы на систему приводит последнюю к переломной точке. У Фрейда, напротив, противостояние между смертельными влечениями и эротической организацией не диалектично и (в случае проведения лечения) не диалектизируемо; конечно, эротическая организация связывает смертельные влечения и в некотором смысле извлекает из этого «пользу» (знаменитая «вторичная польза»), но они – не внешние по отношению к налаженному аппарату, а, скорее, его населяют, и это немыслимое сожительство в одних и тех же знаках регулятора и расстройства как раз и есть сокрытие или расподобление, посредством которого всякий интенсивный знак преподносится как знак закодированный и какой-то закодированный (но неустановленный) знак таит в себе интенсивность. Даже если сам Фрейд здесь и ошибался – например, трактуя в «Недовольстве культурой» влечения к смерти как агрессивность и тем самым устанавливая своего рода бинарность влечений, – так или иначе, его изобретение от 1920 года дает место или повод расподобляющему монизму: ничего подобного нет у Маркса, слишком для этого христианина.

Первый, вполне разрешимый (причем «изначально») для этого андрогинного Маркса «эффект» – расщепление силы на живую и мертвую. Живая сила дает больше, нежели получает, потребляет меньше, чем производит, маленькое метаэкономическое чудо дорогостоящего дара, являющееся забытым истоком любого обогащения. Эта абсолютная, невероятная, отрицательно-энтропическая чрезмерность как раз и замалчивается в воспроизводстве. Это и есть истинный источник капитала, непреложное событие, которое бесперебойно поддерживает процесс расширенного накопления и должно послужить поводом для смертного ему приговора. Предполагаемая при этом рабочая сила, сила, которая высвобождает больше энергии, чем тратит, полностью удовлетворяет сформулированному Батаем ходатайству в отношении траты и истощения. Что такое эта сила, как не возвращение в «критику» некоего обязательного для модели престижного дара элемента? Сила истощается, и именно это истощение позволяет накапливаться капиталу. Такая модель выдвигается против модели обмена. Вы полагаете, что имеет место обмен, говорит малышка Маркс, но за всеми равноценными обменами стоит исходный дар, необратимое соотношение неравенства, из-за которого любое равенство и уравнивание становится иллюзорным. Рабочая сила неподценна, не имеет цены или, по меньшей мере, стоимости, в качестве источника прибавочной стоимости она ускользает от всей системы оценок и в то же время делает ее возможной. Так что ей нанесен не просто общий урон, а метаурон, урон не экономический, а онтологический. Зазор между стоимостью, которую эта сила добавляет к стоимости используемых средств производства, и ее настоящей – потребительной – стоимостью оценить невозможно. Это не означает, что его нельзя зафиксировать, именно это на самом деле и делается в постоянных обсуждениях, пререканиях и соглашениях, которые окружают определение заработной платы и условий труда. Но если цена силы применительно к ее дарению может быть установлена только произвольным по отношению к тому, что происходит с прочими товарами, образом, то дело тут в том, что сила не есть объект, что она пребывает без стоимости, и именно поэтому ее цена сможет быть зафиксирована только во внеэкономическом контексте, вне системы стоимости, в контексте классовой борьбы. Таким путем сила ускользает от экономического подхода, а именно: по своей изначальной функции, и именно поэтому же она есть беспокойство и беспорядок, и ее оценка обязывает прибегнуть к конфликтам или к установлению договоренностей, каковые, кажется, относятся уже не к налаженному телу капитала, а к разнородному, недостоверному, двусмысленному, беспокойному социально-политическому телу. Трансцендентность силы по отношению к системе, стало быть, проявляется в переносе ее определения из поля воспроизводства в поле борьбы.

Проститутки организуются, чтобы бороться с господством сутенеров. В глазах марксиста из этого вытекает только одно «политическое» следствие: если это делается для того, чтобы получить лучший процент с клиентских расценок, мы остаемся в рамках извращения силы, мы вписываемся в систему, заключаем в нее всю рабочую силу, впредь приравненную к товару. Так будет разоблачен экономизм в ленинской критике профсоюзных требований. Правильная борьба напротив стремится раскрепостить продажные тела от сделок с их так называемыми сутенерами (тогда как на самом деле это их поддерживают[177]177
  Французское souteneur буквально означает поддерживающий.


[Закрыть] проститутки) и установить повсюду великолепную трансцендентность Того, что давало (сила), маскируемую гнусностью Того, кто получал (капитал). Надежда молодой политической женщины просто заключается в том, что проститутки вновь станут плодовитыми девственницами, членами чистого (не)органического тела, которое они в действительности образуют. И что их дар будет наконец-то разделен между ними соразмерно их относительных потребностей, в точности так, думает Маркс, как обстоит дело с органами в здоровом органическом теле. Капитал или проституция, болезнь социального тела, часть, высасывающая силы из целого, искажающая отношения данного и взятого, переворачивающая соотношение между дарующим и одаряемым, «патрон», вроде бы дающий работу и продолжение жизни, тогда как это труженик загадочным образом дает избыток своей силы; силы, переворачивающейся в своем порыве в мнимое «благоразумие» согласованного регулирования должностей, заработных плат, цен. Эмоции гнева или отчаяния, которые могут охватить левацких активистов или доведенных до крайности тружеников, когда они видят, как «пролетариат» соглашается после переговоров на новые расценки на свою проституцию, не имеют, конечно же, под собой экономических мотивов, как на то в действительности жалуются предприниматели, профсоюзы и партии (все добросовестные сутенеры), они питаемы страстью к чему-то другому, к какому-то органическому телу, скрытому за абстрактным телом капитала, к силе, размещенной ниже или вне властных отношений.

Но кажется, что этому представлению о трансцендентной внеположности силы по отношению к системе, способному лежать в основе прибавочной стоимости и, следовательно, прибыли, опасно угрожает нынешнее состояние капиталистического производства. Об этом знал и сам Маркс, как свидетельствует текст из Grundrisse[178]178
  Tr. fr., Anthropos, II, pp. 223 sq.; Pléiade, pp. 305 sq. Текст неоднократно цитировался и обсуждался (см. Marcuse, L’Homme unidimensionnel, Éd. de Minuit, 1968, p. 61; Mattick, Marx et Keynes, 1969, tr. fr. pp. 234–236; Naville, Le Nouveau Léviathan, t. I).


[Закрыть], где он ясно говорит, что индивидуальная рабочая сила в своем непосредственном использовании перестает быть источником богатства, по мере того как развивается крупная промышленность, по мере того как «всеобщее общественное знание (knowledge) превратилось в непосредственную производительную силу». И это замечание по поводу решающего пункта обвинения, которое прокурор должен выдвинуть против капитала, каковым является эксплуатация или, как он здесь говорит, «кража чужого рабочего времени, на которой зиждется современное богатство», не может не ввергнуть малышку Маркс в отчаяние. Да, зиждилось и зиждется, и беднякам не приходится надеяться, что они смогут отомстить за эту кражу переворотом (революцией), который наконец почтил бы неотчужденную трансцендентность рабочей силы, сам капитализм развивается так, что «вместо того, чтобы быть главным агентом процесса производства, рабочий становится рядом (neben) с ним». Итак, все больше прибавочного труда как условие развития богатства вообще; все выше потребность в щедро расточаемой силе, чтобы обеспечить рост.

Верно, что беспокойный Маркс тут же подставляет на место вынесенного на обочину бедного субъекта другую «главную основу производства и богатства», «общественного индивида», а то и «понимание природы и господство над ней в качестве общественного организма». Как понимать этого общественного индивида? Как все общество в целом, ставшее субъектом производства? Как совокупность индивидов, обобществление которых, «художественное, научное и т. п. развитие индивидов» будет поразительно возрастать благодаря сокращению до минимума рабочего времени и расширению времени свободного? Формулировки ученого прокурора по этому поводу весьма нерешительны, но его колебания не столь уж здесь и важны; важно, что Маркс, поставленный перед перспективой производства без эксплуатации непосредственной рабочей силы и, следовательно, без пролетариата, прочитывает в этом обещание какой-то еще рабочей силы, на сей раз анонимной и торжествующей: «Присвоение человеком его собственной всеобщей производительной силы», таков новый общественный субъект, сознательный, знающий и полномочный. Все то ли это объединенное тело, которого домогалась любовь генитальной крошки с берегов Рейна? Нет, это уже органическое тело, это тело без плоти, тело машин, подчиняющихся огромной голове. Машины суть «созданные человеческой рукой органы человеческого мозга, овеществленная сила знания»[179]179
  Ibid., Pléiade, II, p. 307.


[Закрыть].

Ну а теперь, социалистическим или капиталистическим будет это тело? Маркс пишет: «Тем самым рушится производство, основанное на меновой стоимости (…)». И еще сильнее: «Капитал вызывает к жизни все силы науки и природы, точно так же как и силы общественной комбинации и социального общения, – для того чтобы созидание богатства сделать независимым (относительно) от затраченного на это созидание рабочего времени (…). Это материальные условия для того, чтобы взорвать основу капитала»[180]180
  Ibid., pр. 306–307.


[Закрыть]. Почему вдруг взрыв? Потому что «капитал хочет эти созданные таким путем колоссальные общественные силы измерять рабочим временем и втиснуть их в пределы, необходимые для того, чтобы уже созданную стоимость сохранить в качестве стоимости». И вот каково «совершающее процесс противоречие»: «свести рабочее время к минимуму, а, с другой стороны, делая рабочее время единственной мерой и источником богатства»[181]181
  Ibid., p. 306.


[Закрыть]. Итак, друзья, если капитал должен лопнуть, то оттого, что подсчитывает все богатства в рабочем времени, потому, что стандартом и основой стоимости является и остается измеряемая календарными часами рабочая сила. Но кто говорит все это? Что касается основы стоимости, отнюдь не капитал, который не хочет и не может ничего знать о своем источнике, а ожесточившийся в своих делах бородатый прокурор; это «противоречие», очевидно, смертельно только по лекалам его ненависти.

Что касается мерила стоимостей, то у капиталиста наготове свой ответ: мы ведем подсчет не в рабочем времени, мы принимаем любую единицу, способную обеспечить фактам минимум обоснованности в нашей системе (направленной на производство ради производства); так что тело машин, увенчанное огромной абстрактной головой, называемое вами социальным субъектом и общей производительной силой человека, – не что иное, как тело современного капитала. Обсуждаемое здесь знание ни в коей мере не является достоянием всех индивидов, оно раздельно, оно – момент в метаморфозе капитала, подчиняющийся ей в той же мере, что и ей управляющий. И сегодняшние заработные платы, продолжит защитник буржуазных господ и бюрократов, разве они не содержат в себе нераздельным образом продажную цену рабочего времени и долю перераспределенных излишков? Ведь вы же отлично знаете, что стало невозможно на законном основании вменить в вину образованию дополнительного капитала метафизическое различие между потребительной стоимостью и меновой стоимостью пресловутой рабочей силы, то различие, которое единственно и способно лежать у истоков прибавочной стоимости; но что его образование просто требует вообще неравенства или различия потенциала где-то в системе, различия, которое отмечает границу системы и в то же время удостоверяет, что она не может быть изолированной, а должна беспрестанно черпать в новых запасах энергии, чтобы преобразовать ее в еще больше товаров. Быть может, сначала «должна» была черпать энергию людей, но это было для нее несущественно, она может спокойно пережить эксплуатацию в том смысле, в котором вы, прокурор бедняков, ее понимаете, и, как любая сложная естественно-природная система, требовать лишь необратимого преимущества в своих метаболических отношениях с био-физико-химической обстановкой, из которой она черпает свою энергию. Система, стало быть, действительно внеположна, но внеположность эта ничуть не трансцендентная, а вполне естественно-природная. Не ваши ли это собственные, прокурор, слова: «Понимание природы и господство над ней в качестве общественного организма»? Что это за природа, прокурор? Некий «объект» перед лицом производительного социального «субъекта» – или же обстановка (природная, естественная), из которой черпает свою энергию в равной степени естественная система? И, если так, о какой вине может тут идти речь?

Тавтология

Если система капитала – в общем и целом естественная совокупность, а сам Маркс не раз признает, что не далек от того, чтобы с этим согласиться (высшая измена делу, которое он, как предполагается, защищает[182]182
  «Возражать на это, как делали сентиментальные противники Рикардо, указанием на то, что производство как таковое не является же самоцелью, значит забывать, что производство ради производства есть не что иное, как развитие производительных сил человечества, т. е. развитие богатства человеческой природы как самоцель. Если противопоставить этой цели благо отдельных индивидов, (…) будто нельзя вести, к примеру скажем, никакой войны, ибо война во всяком случае ведет к гибели отдельных лиц (…), остается непонятым (…), что, стало быть, более высокое развитие индивидуальности покупается только ценой такого исторического процесса, в ходе которого индивиды приносятся в жертву. Мы не говорим уже о бесплодности подобных назидательных рассуждений, ибо в мире людей, как и в мире животных и растений, интересы рода всегда пробивают себе путь за счет интересов индивидов. Прямолинейность Рикардо была, следовательно, не только научно честной, но и научно обязательной для его позиции. Но поэтому для Рикардо и совершенно безразлично, поражает ли насмерть дальнейшее развитие производительных сил земельную собственность или рабочих (…)». Karl Marx, Histoire des doctrines économiques, tr. fr. Costes, IV, p. 11; цитируется в книге: S. Latouche, Epistémologie et économie, pp. 569–70.


[Закрыть]), множество противопоставлений, вытекающих из желания расщепить данные, должны отпасть. Было бы весьма уместно, например, похерить противопоставление «твердых потребностей» в противоположность потребностям искусственным[183]183
  В отрывке «Немецкой идеологии», удаленном из части «Святой Макс», Маркс противопоставляет Штирнеру естественную твердость «желаний», то есть потребность в питании и половые потребности. Э. Фромм цитирует этот текст в: Marx’s Concept of Man, своем введении к изданию «Рукописей 1844 года (New York, 1960). Р. Каливода уделяет этой дискуссии длинную сноску в книге: R. Kalivoda, Marx et Freud, tr fr., Anthropos, 1971, pp. 81–84.


[Закрыть]; ограничимся тем, что извлечем следствия из устранения пары: стоимость в противоположность потребительной стоимости.

Чтобы определить первую, нужны, кажется, всего две вещи: определить стандарт количественной оценки, приложимый ко всем входящим в производство товарам, и правила пропорциональности для перераспределения продуктов в различных производственных отраслях. Именно так понимает все Пьеро Сраффа, когда, постулируя, что тело капитала пребывает в циклическом самозамещении (in self-replacing state), выдвигает так называемый стандартный товар как составную единицу, образованную отраслями производства, перераспределяющими совокупность своих продуктов согласно закону пропорциональности, который позволит восстановить предшествующее распределение продуктов и возобновить производство теми же методами.

Пусть производственное тело состоит из двух отраслей или производств, одно (П) производит пшеницу, другое (Ж) – железо; вся произведенная П пшеница должна быть перераспределена между П и Ж как средство к существованию и средство производства (пропитание рабочих); то же самое и для железа. Стоимостью, говорит Сраффа, будет отношение, в котором x центнеров пшеницы будут обменены на y тонн железа таким образом, что они окажутся полностью перераспределены между П и Ж, как было в начале. Пусть, например, следующая производственная система организована из двух отраслей:

(П) 280 ц пшеницы + 12 т железа → 400 ц пшеницы

(Ж) 120 ц пшеницы + 8 т железа → 20 т железа.

Есть только одно значение отношения железо/пшеница, которое делает возможным равномерное воспроизводство, здесь это 1: 10. Действительно, П использует для своего воспроизводства 280 ц пшеницы из 400 произведенных; он уступает Ж разницу, то есть 120 ц, в которой для своего воспроизводства нуждается Ж. Наоборот, Ж готов уступить П (20 – 8) = 12 т железа, которые П использует для своего воспроизводства. Итак, при условии, что 120 ц пшеницы обмениваются на 12 т железа, комбинации средств производства двух отраслей будут тем самым восстановлены в исходном состоянии. Стоимость, заявляет Сраффа, есть, таким образом, отношение равенства 10 ц пшеницы с 1 т железа.

Здесь речь и в самом деле идет о стандарте измерения, ибо «существует только один набор меновых стоимостей, который, если принимается рынком, восстанавливает первоначальное распределение продуктов и делает возможным повторение процесса»[184]184
  Production de marchandises par les marchandises. Prélude à une critique de la théorie économique, 1960, tr fr., Dunod, 1970, p. 4.


[Закрыть]. В некоей сложной совокупности стандартный товар или стандартная система окажется тем единственным набором меновых стоимостей, каковой позволяет вернуть производственное тело к начальным пропорциям. «Из этих стоимостей, – добавляет Сраффа, – напрямую вытекают методы производства», формулировка, которая, очевидно целит в неомаржинализм и все теории стоимости на основе субъективных спроса и полезности, но в ничуть не меньшей степени задевает марксизм и теорию стоимости на основе количества труда. Ибо такое вычисление полностью исключает различие между «формой проявления» и содержательной реальностью стоимости, различие напротив обязательное для марксистского учения[185]185
  Как повторяет Маркс в своих «Замечаниях на книгу Адольфа Вагнера» (1880); tr. fr., Pléiade II, pp. 1532–1551.


[Закрыть]. Со Сраффой мы оставляем в стороне расщепление и театральность. Просто потому, что оставляем в стороне укорененность в некоей внесистемной внеположности, роль которой в экономической критике Маркса играла сила, а в его философском подходе – (не)органическое тело.

Сраффа, как и Маркс, исходит из фактов, но факты эти совсем не те: на протяжении всей его романтической карьеры прокурора для Маркса является и остается фактом отчуждение труда в собственность, в капитал, каковой тем самым оказывается не первичным фактом, а чем-то, ссылающимся на «факт» еще более архаичный и скрытый, на утраченное инстанцирование труда и потребностей – при некоем непосредственном посредничестве – в общественной природе или природном обществе: нигилистический факт, дающий основание для интерпретации. Сраффа принимает за факт систему капитала в качестве производителя и потребителя товаров: факт позитивистский, который нужно построить. Тут нет аутентичной исходной точки и чуждой реальности конечной, есть замыкание; товары преобразуются в товары, а заработная плата наравне с прибылью принимаются в качестве переменных, зависящих, конечно же, друг от друга (прибыль = 1 – заработная плата), но не скрытых от наблюдения, не нуждающихся в объяснении или интерпретации; в объяснении, то есть в построении, зато нуждается то, как, с разнящимися в зависимости от отрасли «методами производства» (или, почти то же самое, «органической составленностью»), система может тем не менее поддерживать себя в равновесии, то есть продолжать существовать в качестве системы. Стоимость есть просто-напросто совокупность правил преобразования всех товаров как продуктов в товары как собственность производства. Вся целиком система этих преобразований может быть принята как единство (= 1), и меновая стоимость каждого товара сможет быть выражена в терминах стандартного «совершенного составного товара», то есть совершенно замкнутым образом; замыкание, стало быть, на уровне системы отраслей: «Обменные соотношения (для базисного товара[186]186
  Продукт называется базисным, если он прямо или косвенно задействован в производстве всех благ. Только такие продукты принадлежат к способному послужить стандартом составному товару.


[Закрыть]) зависят в основном от его использования, то есть того, что сделано из него в производстве других базисных товаров, от степени, в которой те товары участвуют в его собственном производстве». Циклическое самозамещение на уровне каждой отрасли: «В то же время цены средств производства базисного товара зависят от его собственной цены не менее, чем последняя зависит от них»[187]187
  Production de marchandises par les marchandises…, pp. 10–11.


[Закрыть].

Из подобных зацикливаний в частности вытекает, что для определения стоимости того или иного товара в расчет аналитически принимается не количество заключенного в нем содержания (например, рабочей силы), а его обменность, предваряющая (то есть соотношение его количества с количеством средств его производства) и последующая (соотношение его количества с количеством всех товаров, в чье производство он вносит свою лепту). Стоимость может считываться только с совокупности кругооборотов (по крайней мере базисных товаров); там она читается вполне внятно, для чего требуется не возвращение к истокам, а построение теоретической модели, суммирующей и сочленяющей данные. Метаэкономическое противостояние потребительной и меновой стоимостей – или, скорее, потребительной стоимости и просто стоимости – тут полностью исчезает: есть только потребительно-меновые стоимости, они же цены в своей взаимозависимости или количественные соотношения товаров.

С чем, в общем и целом, имеем мы дело в подходе Сраффы? С теоретическим дискурсом в полном смысле слова, изгоняющим из себя все обращения к внеположному и к диалектике переворачивания экономической реальности, дискурсом, допускающим только регулируемые законами преобразования перепады между терминами, ни один из которых не имеет базисных привилегий, когда какой угодно товар в системе может быть выбран в качестве стандартного и только что описанный составной товар оказывается в теоретической модели всего лишь самым насыщенным эквивалентом того, что эффективно регулирует обмены в базисной области или эмпирической системе. Дискурс подобного рода по всем пунктам схож с дискурсом, разработанным Соссюром для языка, налицо то же пристрастие к эпистемологии (лингвистика скорее языка, нежели речи, экономика скорее системы товаров, нежели субъектов или благ) и, стало быть, то же понятие ценности-значимости как регулируемого переноса, замещающего значение-обозначение. Полностью синтаксическая точка зрения.

Что бы там ни пели сторонники Альтюссера, рядом со Сраффой предпринятая Марксом и неудавшаяся попытка зациклить систему (и свою книгу о системе) не может не показаться половинчатой: для Маркса подобное «научное» описание запрещается тем, что ему нужно выполнить функцию прокурора, предписанную ему желанием объединить блага, средства и личности в одно-единственное тело, желанием гармоничной генитальности. «Тело» у Сраффы неуловимо, как неуловимо и тело капитала, сами товары представлены в нем лишь как члены бесконечной метаморфозы; и это наводит на мысль, что капитал функционирует наподобие теоретической системы. Такое сближение, очевидно, исключает любую катастрофическую перспективу: смерть капитала не способна прийти к нему изнутри, от какого-то противоречия, нет никаких противоречий, нет больше несбалансированности, нет смерти от разрыва.

Если воспользоваться словарным запасом малышки Маркс, Сраффа определяет подходящее поле и стратегию для группы великих сутенеров: экономическую идеологию, скрывающую под внешней строгостью проституирование людей и вещей в интересах сводников. По-нашему ли это сказано? В терминологии Бодрийяра обвинение касается скорее полного фетишизма этой структуризации: затемнения кастрации и двойственности по отношению к анонимности нейтральных благ. Тоже не наши слова. Мы говорим: вот структурный синтаксис языка, на котором говорят обмены товарами; он, похоже, один из самых точных (но разве мы экономисты, чтобы об этом судить…). Оставляет ли он что-то вне самого себя? Будем ли мы упрекать его наподобие С. Латуша[188]188
  S. Latouche, Epistémologie et économie, pp. 547–550. С. Латуш является переводчиком книги Сраффы.


[Закрыть] в недооценке того, насколько отлична рабочая сила как товар от любого другого товара? Это означало бы пойти на попятную, опять разыскивать внеположное, сущность, продолжать теологию (гуманистическую, атеистическую). Нам, напротив, люб холод этой системы и абсолютное отсутствие у нее красноречия: на языке у тела капитала в каком-то смысле только ratio[189]189
  Счет, смета (лат.).


[Закрыть], банкноты и счет, тавтология.

Если описанию Сраффы в этом плане чего-то и не хватает, то как раз это что-то его и поддерживает – инстанцирование либидо в этом рацио, накал, полученный от сегментации названного эфемерной пленкой континуума и тавтологической перестановки его сегментов, в конечном счете – от наслаждения стоимостью, то есть переносом, и ее алгебраическим сведением к нулю. Сей теоретический дискурс чреват не меньшим наслаждением, чем любой другой; его наслаждение кроется в самой холодности той модели, которую он выстраивает и которая согласно исходной гипотезе является моделью равновесия (статического или динамического), то есть максимальной связи, предполагаемой в объекте, о котором она говорит, но прежде всего эффективно достигаемой в свойственной ей аранжировке дискурса. Речь без вязкости, закрепленная на самой себе гайками непреложной аксиоматики, ориентирующаяся, следовательно, на обездвиженное или обездвиживающееся языковое тело, тело, о котором можно до бесконечности спорить, живое оно или мертвое, – вопрос этот неразрешим.

Но с либидинальной точки зрения даже эта оценка позитивистского дискурса замыкания остается очень и очень неполной. Инстанцирование желания в тавтологии – далеко не самая важная из формаций желания в капиталистическом механизме. Имеется странная операция, которую Маркс называл расширенным накоплением и которая ставит перед экономистами проблему роста. Трудности, возникающие в экономической теории из-за ее тавтологичности, представляются в точности теми же, которые в налаженном гомеостазисе системы может вызвать присутствие избыточной величины. Как может некая система получить в конце цикла больше, чем было потреблено в процессе производства? По существу, ответ на этот вопрос обычно сводился примерно к следующему: эта система не изолирована, она изымает или получает извне прибавки энергии, которые преобразует, включает в свои кругообороты, и они позволяют ей все более и более дифференцироваться. У физиократов внеположное называется природой, у Маркса – рабочей силой, у многих марксистов или кейнсианцев – третьим миром или неравным обменом[190]190
  В этом пункте С. Латуш вновь порывает со Сраффой (op. cit., рр. 550–551): тот, будучи наследником Рикардо и «этакого Маркса» (того самого, который, согласно нам, начинает наслаждаться переносом), опускает, «забывает», что для роста системы необходимо, чтобы у нее имелись «предварительные рынки сбыта». Следовательно, нужно вернуться к неравному обмену, заявляет Латуш.


[Закрыть]. Но в любом случае нужно ввести понятие кромки, по которой соприкасаются система в своей тавтологии и внешний запас уловимых энергий.

Механизм завоевания, стало быть путешествия по ту сторону правил тавтологии, который не следует представлять себе не только под очевидной личиной военного или торгового империализма, но и как куда более изощренное и завлекательное завоевание времени. Ибо завоевание как таковое не является присущим капитализму процессом, его испокон века практиковали великие деспотические державы и, без сомнения, еще кочевники; но для кочевников оно не представляло угрозы, поскольку было всего-навсего грабежом преходящей энергии, изъятием прерывистым и тем самым регулируемым-регулирующим; что же до держав, для них завоевание напротив всегда оказывалось фатальным, поскольку создавало разрыв между завоеванными количествами энергии и количествами энергии, способными к усвоению: первых в сравнении со вторыми всегда либо слишком много, либо слишком мало. Капитализм, напротив, под именем расширенного накопления, роста, развития и т. п. включает в себя механизм регуляции завоевания, механизм перманентного завоевания. И главной деталью сего механизма является определенное использование валюты, когда ставка делается на время. И нужно выделить либидинальную функцию этого использования; приблизиться к этому позволяет рассмотрение меркантилизма, а для начала – коммерции.