Текст книги "Либидинальная экономика"

Похвальное слово лидийцам

Г  еродот (I, 94) говорит: «Лидийцы первыми из людей, насколько мы знаем, стали чеканить и ввели в употребление золотую и серебряную монету и впервые занялись мелочной торговлей». Строкой выше он отметил, что единственная разница между греками и лидийцами, монетчиками и торгашами, состоит в том, что лидийцы предают своих девушек проституции. Следует восхититься сей либидинальной обоснованностью. Платежная монета – это нуль, водворенный эйс мезон[202]202
  Посередине (греч.).


[Закрыть], и койнония мужей (на сей раз торговцев) с центром в этом нуле вкупе с гомосексуальным извращением, установившимся на рынке в форме однородности норм обменщиков и обмениваемых благ. Эти нормы извращены в том смысле, что они стерильны, поскольку все обмены должны достигать обнуления. Ни в чем не способствуя размножению, они завлекают его в тупик непродуктивной алгебры.

Центрированной на нуле подведения итогов инстанции рынка только и остается, что в такт отныне отрегулированной пульсации нарождающихся тут и там на окружности торгашески-меркантильного круга «потребностей» биться в телах так называемых покупателей. Каковые, стало быть, приходят в центр, на рынок, и сравнивают то, что каждый может (хочет) отдать, с тем, что каждый хочет (может) получить. Выравнивание тут и там благ и, как показывает маржинализм, с необходимостью выравнивание потребностей: ибо любой обмен между А и В есть в то же время обмен в самом А, сравнение между тем, что он имеет, и тем, что желает иметь. Следовательно, установление пропорциональности предложенного и спрашиваемого, действительного и возможного. Так устанавливается знаменитая горбатая кривая, вписывающая по осям «полезность» различных выборов, которую, впрочем, по-другому зашифруют матрицы Моргенштерна и Рапопорта, о которых мы скажем в дальнейшем несколько слов.

Если игра имеет нулевую сумму, если А выигрывает в точности то, что проигрывает В, если, стало быть, нет ничего внешнего по отношению к кругу обменов между гражданами и мы остаемся в нем у центрального нуля, ясно, что вся система пребывает целиком и полностью бесплодной. Это общество мужчин-торговцев представляет собой совершенно особый либидинальный механизм, механизм сбережения либидо в своего рода казне влечений, организованной членами койнонии, чьи богатства циркулируют от одного к другому, никогда не выходя из круга, и без того, чтобы когда-либо в него поступало добавочное либидо. Итак, не только весьма избирательный механизм, но и весьма в плане влечений консервативный: ведь обнуляющий обмены нуль, если понимать его в терминах интенсивностей, является знаком того, что общество граждан-торговцев полностью подчиняется некоему регулятору напряжений, в свою очередь ориентированному на единицу напряжения, каковая является суммой интенсивностей, представленных вокруг круга. Эти интенсивности можно подсчитать только потому, что они уже прошли через фильтр политии, который, как мы уже говорили, исключил огромные участки лабиринтной ленты тела влечений. В таком случае этот рынок или полис функционирует как гомеостатически отрегулированная совокупность, а нуль отмечает простой возврат в состояние перед вызванным обменом возбуждением. Экономический цикл (но, несомненно, и политический, и эротический) тем самым определяется инстанцированием всех операций в среднем, или мезоне, или Mitte, или в среднем значении, или в минимаксе, обнуляющем все различия. Но различия могут обнулиться там только потому, что они одновременно обнулены в установлении партнеров – граждан, торговцев, любовников, – идентичных тел, в которых желание, лишенное своего рыскания из-за строгих локальных привязок, а перепадов напряжения из-за досконально налаженного воспитания (пайдейя), сможет обменяться на самое себя в равных количествах.

Итак, нуль подведенного итога оборачивается здесь в то же время и стерильностью койнонии. Функционируя только как платежная, монета приводит к тому, что ничего не происходит. До такой степени, что общество не может тогда воспроизводиться. Отсюда та прослойка женщин и работников, которая обеспечивает его молодыми обменщиками и свежими благами. Но эта прослойка функционирует, повторим еще раз, только при условии, что женщин брюхатят граждане-педерасты, каковые в этом случае проституируют себя навыворот: если гомосексуальное извращение стало образцом нормальности, чадородная гетеросексуальность не может реализоваться без своего предельного обесценивания, в принципе сопровождающего проституцию. Оплодотворяя супругу, греческий гражданин выводит часть своих эмоций из круга политии и уделяет их чему-то не имеющему в полисе прав, чему-то иному, но это что-то, матка, в иной форме, форме ребенка, вернет полису, из которого она исключена, то, что гражданин уд, отвлекшись от своей благородной педерастической функции, уступил ей спермой. Проститутка или ее собственник в форме денег, которые она заработала, торгуя своим телом, тоже отводят обратно на так называемый социальный организм неприменимое, извращенное наслаждение своих клиентов. Все это – очень даже гегелевское отчуждение. Между тем в «текущем» случае проституции, когда проституируется женщина, полезную секцию ее тела образует уже не матка, а какой угодно (согласно запросу клиента) сегмент. Как таковая (без-различная), проститутка является также и проститутом. Поскольку попятный возврат «сообществу» социального тела не может осуществиться в форме детей (это вызывает у клиента, извращенца, ужас и именно этого он хочет избежать в ее объятиях), его нужно осуществить в форме эквивалента ребенка: денег.

Когда лидийцы проституируют своих девушек, они, в сравнении с эллинами, делают грандиозный шаг вперед. Те проституируют только свои уды, когда нужно обеспечить воспроизводство граждан, то есть возврат при посредничестве маток, в полном смысле слова pudenda[203]203
  Гениталии, срам (лат.; от глагола pudere, стыдиться).


[Закрыть], определенной доли растрачиваемых ими влечений. Имеет место проституция, поскольку, во-первых, имеет место отклонение вне гражданского установления принадлежащих ему влечений; и во-вторых, поскольку это к тому же возврат ему, в форме детей, этих отклоненных количеств влечений. За всем этим – простой расчет выживания и гомеостатической регуляции. По сути, гомосексуализм, продолжаемый через вагину и матку (совсем как у проститутки или ее сутенера: обогащение, продолжаемое через извращения клиентуры).

Но лидийцы Геродота, нежного мечтателя, которые, несомненно, в равной степени вынуждены пройти через это, вместе с тем внезапно расширяют рынок. Ибо проституировать девушек – а отнюдь не жен, сохраняющих вышеозначенную функцию воспроизводства, – это, с одной стороны, обречь их на стерильность, а с другой – ввести в циклическую игру обменного рынка в качестве благ и собственников благ (нет никакой разницы), которые могут переходить из рук в руки. Здесь не хватает гомосексуальности дорийских воителей как характерной черты изономии. Истинный торговец в равной степени удачно совершает обмен как с одним «полом», так и с другим. Он перестает воспринимать и использовать женское тело как машину воспроизводства, он может подключить его к обращению наслаждений, но только при обязательном условии (извращенном, гомосексуальном), что это тело остается стерильным, что перечеркнуто его «естественное» плодородие, а взамен предоставлена возможность денежного воспроизводства. Лидийский гражданин не брюхатит эту женщину (свою дочь), он возмещает ей убытки, ей или ее собственнику, платит ей, платит ровно той же монетой, что обращается на рынке благ. Платя ей, он может, ее употребив, обнулить ее употребление (за него рассчитаться), поскольку эти деньги тем или иным образом вернутся в центр, когда девушка или ее собственник, нуждаясь в удовлетворении какой-то потребности, явятся искать недостающее благо. И в конечном счете ничего не произойдет.

Этот механизм, который мы, доверяясь Геродоту, будем называть лидийским, «предвосхищает» капитализм, и именно поэтому он еще более интересен, нежели аристократический круг аттических убийц-педерастов. Он «предвосхищает» капитализм двояко. Прежде всего он распространяет на другие сегменты ленты тела влечений возможность подпасть измерению и сравнению. Греки, как бы там ни было, оставляют женщин вне изономии; не они изобрели асексизм. Лидийцы утверждают, что женский половой аппарат может послужить поводом для наслаждения, вполне сопоставимым с тем, что предоставляет гомосексуальность, а значит пригоден для стерилизации и обмена на другой подобный сегмент при условии их количественного выравнивания. Как вы понимаете, речь идет о включении в бесконечном пределе в круг обменов всех частей «целого» лабиринта тела влечений, всей той покоробленной, в сгибах, растянутой поверхности, от которой у нас осталось бы впечатление безмерности, если бы нам удалось получить ее плоскую проекцию – но проекцию «полную», не утаивающую никакую складку слизистой оболочки кишечника, ни одного клапана, ни одной полезной или бесполезной шероховатости каждого канала, никакой тончайшей текстуры малейшего эпителиального покрова, ни одной извилины коры головного мозга, ни одного затвердения на подошве ноги: невозможная картография, но без прикрас, после которой анатомические таблицы показались бы академическими сводками, при которой, для начала, еще не было бы даже заподозрено, допрошено, ни тем паче разоблачено различие между внешним и внутренним, как и различие между мужским и женским, – итак, всей той поверхности лабиринта влечений, которая с проституированием лидийских девушек выдвигает свою кандидатуру для меркантилизации. Ибо если при посредничестве (Vermittlung) монеты вы можете найти потребителя не только для ануса, но и для вагины, то следует предположить, что в середине (Mitte) может монетизироваться любая частичка великой лабиринтной ленты. Именно об этом и идет сегодня речь во всемирном капитализме.

Но такое, очевидно, возможно – причем уже для лидийцев, – только если каждый из сегментов тела влечений, способных в качестве возможности для наслаждения пойти на рынке в обмен на деньги, был уже сам взвешен и сравнен с каким-то другим, так что собственник этого сегмента, его сводник (в том смысле, что нормальный мужчина в этих рыночных условиях является сводником всех возможных областей своего тела, что он существует только как инстанция для привязки либидинального вложения в тот или иной из них, такой как его «культура» или воспитание, в целях платежеспособности), таким, стало быть, образом, что этот собственник для самого себя его уже взвесил, прикинул, оценил, предпочел (все это, очевидно, вполне неосознанно) какой-то другой области в своего рода невозможной работе сравнения. Невозможной, поскольку такое сравнение требует от влечения того, чего оно не может: устраниться, овозможниться, тогда как оно есть утверждение вне модальности. Вездесущность влечения, тот факт, что оно вложено тут и там в лабиринтное тело, возбудимость клитора и возбудимость анальная, например, или головная боль и генитальная раздражимость, не имеет никакого отношения к модализации или модуляции типа если… то, или типа быть может, или типа или же. Для языков, которые спрягаются как наши, даже неопределенной формы глагола не хватило бы, как уже было сказано, для того, чтобы определить вложение влечения, ибо за инфинитивом всегда тенью следует его негатив: быть / не быть; так что, очерчивая кругом мыслимое, то есть понятие, он исключает из него все, что ему не принадлежит – наподобие Verneinung[204]204
  Отрицание (нем.).


[Закрыть]. И из-за того, что ты при этом уже пребываешь в процессе мысли, подобное определение обретает значение позиции возможного, то, что мыслится, всегда сосредотачивается на фоне того, что оставлено вне мысли как его, в своем отличии, противоположность.

Говоря, что сновидение или шизофрения трактуют слова как вещи, Фрейд подчеркивал, каким характерным способом влечения сигнализируют о своем присутствии даже в самом строе мысли, где производимые ими эффекты интеллектуально неприемлемы, фигуральны в смысле паралогизмов, апорий, предвосхищений основания, порочных кругов, ошибок, упущений по забывчивости, несостыковок, бессмыслицы и в конце концов предельного бреда, посредством которого относящееся к влечениям начинает вплоть до неразличимости пародировать организацию рационального мышления, предпринимая гигантское усилие, чтобы ввергнуть нас в своего рода лежащий далеко за пределами скептицизма ужас: можем ли мы мыслить, то есть различать?

Но влечение, захватившее ту ладонь, тот сгиб подмышки, о котором говорит Беллмер, помимо того что вкладывается в срамные губы, располагается и тут и там, не должно инстанцироваться скорее тут, нежели там, оно совершенно безразлично к объединению того, по чему, его потребляя, пробегает. Вот почему сравнение, которое ради единения и унификации требует обратить сравниваемое в ничто, уже оказывает на влечения и их единичные вложения непомерное давление унитарного порядка. Нужно отчетливо видеть, как и втолковывают лидийцы, что сей унитарный порядок в действительности является нулярным. На лабиринтной ленте влечений единства можно достичь только при условии, что каждое вложение оказывается сравнимым с другим и оценивается пропорционально ему, – сравнение и оценка, которые требуют обращения в ничто или в возможность чего-то, вкладываемого, как и либидо, всегда утвердительно. Стало быть, единство органического тела, к коему мы приближаемся по мере того, как снимаются и отметаются непредвиденные либидинальные воздействия, дробящие и блокирующие отдельные области ленты, в экономике влечений подчинено своего рода обнулению вложений, направленному на достижение равновесия. Субъект на круге, субъект-торговец-гражданин, является современником чего-то вроде коммерческих торгов на обрывках лабиринтной ленты.

Психиатры, наделенные свойственной представителям порядка добродушной простотой взгляда, рекомендуют для приведения истерика в норму клинически вдалбливать должное в голову пациента, вынуждая его оставить свою манию, но также и запрещая хвататься за сомнение в отношении этой мании (то есть предаваться бреду…). Итак, ни навязчивого вложения, ни вложения бредового: нужно (говорят опять же психиатры) свести аффекты пациента к минимуму, а поскольку это невыносимо, в конце концов получается что-то похожее на перенос на врача, то есть увертюра к возможной коммуникации…

Именно так описывается пайдейя. Ибо своей долбежкой воспитание блокирует на либидинальном теле вот это, открывает тот путь, позволяет сравнить, вводит заинтересованность туда, где, что касается влечений, о доходе нет и речи. Если врачу случается говорить о прибыли, о либидинальной выгоде; Фрейду, по поводу кашля Доры, – подозревать первичную прибыль от болезни (как бы сбережение усилий, прибыль, которую пострадавший рабочий извлекает из своего простоя) и к тому же выгоду вторичную, сравнимую с алкоголизмом, на поддержание которого пострадавший на работе не преминет, согласно Фрейду, потратить плоды своего нищенства (надо надеяться) – эти сравнения сеют в рассмотрениях либидинальной экономики самую тяжелую, саму пагубную путаницу. Они ставят проблему шиворот-навыворот, они тематизируют лабиринт влечений Доры, как будто им заправляет министр финансов, или банкир, или даже безработный пролетарий, то есть существа, несмотря на их предельную социальную разнородность, объединенные своей принадлежностью к кругу политической экономии и его центральному нулю и тем, что они существуют лишь в качестве способности исчислять полезности и выбирать. Тем самым упраздняется ацефалия великой односторонней лабиринтной ленты, психиатр или психоаналитик подменяет ее гораздым в сравнениях и соображениях homo oeconomicus[205]205
  Человеком хозяйственным (лат.).


[Закрыть], чья голова полна того отрицания, касательно которого один немецкий философ в конце концов осмелился сказать, что именно оно и производит всю работу, следует понимать – всю коммерцию.

Этой-то подмены и домогаются лидийцы со своей проституцией и своей монетой. Сравнения и соображения, касающиеся тела влечений, будут производиться посредством монеты, и тем самым тело перестанет быть невозможным пейзажем, прочесываемым либидинальными токами, оно сможет обмениваться часть за частью, часть на часть, оно центрируется на своем собственном нуле, оно становится способным вести с самим собою рациональные игры, симулировать вложения, чтобы их измерить и вычислить наиболее прибыльную комбинацию. С установлением на теле нуля, достигаемым ценой неизбежного устранения целых областей, мы имеем дело с установлением Я. Это Я оказывается собственником отныне определенных и контролируемых либидинальных полей и может отправиться на меркантильную торгашескую периферию, дабы обеспечить спрос и предложение тех или иных полей или их участков. На лидийском круге торгуется все, товар взлетает к своей универсальности, Я – его сводник.

Рассказ Веры Шмидт об установлении коммерции: «Дети начинают собирать цветы. Пока Волик (3 года 3 месяца) рвет цветы, его коробочки лежат недалеко в траве. Приходит Женя (2 года 10 месяцев) и хочет их взять; Волик кричит издалека: «Нельзя! Они мои!» Женя плаксиво: «Но я хочу коробочки». Я ему говорю: «Видишь, Женя, тебе неприятно, что Волик тебе не дает коробочки; и ему было неприятно, когда ты ему не хотел давать тележку. В другой раз дай ему, что он желает, и он тоже тебе будет давать». Волик подходит ближе и внимательно слушает. Как только я закончила, он решительно протягивает свои коробочки Жене: «Возьми, Женя, я тебе отдам их просто так!» Женя приходит в восторг, берет коробочки и уже хочет убежать прочь, но вдруг останавливается и спрашивает дружелюбно: «Волик, хочешь мою тележку?» «Хочу! Хочу!» – радостно отвечает Волик. Женя бежит к тележке, но ее уже взял Володя (2 года 10 месяцев). Он углубился в свою игру, и у него нет желания передавать тележку Волику. Женя стоит тихо и что-то обдумывает. Брови сдвинуты, глаза уставились в одну точку. Затем он делает один шаг к Володе, останавливается, поворачивается спиной, делает несколько шагов в противоположном направлении, снова разворачивается и быстро бежит к Володе: «Володя, хочешь две коробочки?» Володя доволен и отдает Волику тележку. Все счастливы, у Жени одна коробочка, у Володи две и у Волика тележка»[206]206
  Вера Шмидт, «Доклад о Детском доме-Лаборатории в Москве (1921–1924)» (traduit par Jean-Marie Matagne, Les Temps modernes, mars 1969).


[Закрыть]. И у Веры Шмидт есть ее социальное тело.

Учрежденная проституция

Это еще не все: лидийцы распространяют обменность на оставленные нетронутыми сегменты, это во-первых; во-вторых, надо подчеркнуть, что, так поступая, они распространяют извращенность. Ибо и в самом деле, впредь, как знаем мы и как «всегда» знали лидийцы, потенциально, при условии его заимообращения, любой сегмент наслаждающегося тела может в качестве «блага», то есть как объект, обратимый в связке с «ничто» (монетой), занять место в круге обменов, и отсюда одновременно следует, что он исторгнут из иллюзии естественного функционирования и, следовательно, готов к полиморфно извращенному использованию (но на вышеозначенном условии). Полиморфно, потому что каждый сегмент, произвольно изъятый из невозможной совокупности ленты, где пробегают потоки влечений, должен найти место в коммерческом кругообороте, каковой вследствие этого предоставляет, центрируясь вокруг нуля, либидинальной экономике беспрецедентную оказию проявить себя в бесконечном или, по меньшей мере, очень большом числе возможных вложений. При условии метаморфности, стало быть, очень и очень полиморфному. Это тяжким бременем ложащееся на безусловность содержания (значений, стоимостей, кодов, верований – иначе говоря, всех устойчивых и исключительных раскладов частей тела-ленты на совокупности) формальное условие коммутативности «всегда» есть условие капитализма. А также математики и ее логики. Когда мы говорим, что математика или капитализм всегда работают на расширение, это не означает, что они просто пренебрегают точкой зрения понимания, понимание не менее расширительно, чем само расширение, оно – его необходимое дополнение, внутренность ему внешнего, как потребительная стоимость по отношению к стоимости меновой. Нет, имеется в виду, что принципиально отбрасывается не что иное, как интенсивность, если эта последняя несравнима. Ибо вся коммерция и политика покоятся на сравнимости. Ну а та обязательно требует от интенсивностей пропорциональности. Каковая является для них тем же, чем разбиение на клетки у первых флорентийских мастеров перспективы было бы для пластических интенсивностей старинных китайских акварелистов. Всякая мера интенсивностей является проявлением чрезмерности (и ей в свою очередь не откажешь в высоком потенциале интенсивности – интенсивности по отношению к нулю, к невозможному, к чистой или нечистой совести). Эта чрезмерность называется здравым смыслом. И достигается он путем отыскания среднего, или среднего пропорционального, или минимакса: всех инстанций, регулирующих циркуляции интенсивностей, тем самым дезинтенсифицируя или, в зависимости от случая, еще более интенсифицируя, дабы обмен прошел «должным образом».

Очень удачную модель сего чрезмерного заимообращения предлагает нам теория игр, в рамках политической экономии предстающая также и теорией вышеупомянутой «маргинальной полезности». Анатоль Рапопорт пересказывает «Тоску»: шеф полиции Скарпиа арестовывает Каварадосси, возлюбленного Тоски. Он готов отпустить его при условии, что Тоска ему, Скарпиа, отдастся. Вот расчеты Скарпиа: если я сделаю то, что обещал, я оставлю в живых ненавистного соперника, но овладею Тоской; если я не выполню обещания, то окажусь в выигрыше и там, и там. Подсчитывает со своей стороны и Тоска: отдавшись отвратительному Скарпиа, она спасет своего любовника – результат так себе; куда лучше добиться пощады Каварадосси, не уступив домогательствам полицейского. Таким образом, и тот, и другая, каждый по своим расчетам, заинтересованы в жульничестве: Скарпиа мог бы поиметь Тоску, отправив при этом соперника на смерть; Тоска – отвадить шпика, как только Каварадосси окажется в безопасности. Как говорит Рапопорт, «никакой довод, обращенный индивидуально к Тоске или Скарпиа, не убедит их, что лучше уважать рынок (= играть строго по правилам), чем обмануть другого. Достаточно весомым мог бы быть только довод, адресованный к ним обоим вместе. Только коллективное рассуждение может помочь им избежать ловушки двойного предательства»[207]207
  A. Rapoport, Les Temps modernes, oct. 1963, pp. 704–705.


[Закрыть].

Очень мудрое заключение, вполне в духе Арона, вполне в духе Аристотеля: осмотрительное и демократическое. Кто же адресует этот довод обоим игрокам? Нулевая инстанция, посредник, средний термин, расчисленная точка, пустой центр. В роли примирителя может выступить кто угодно. Важен не судья, а критерий оценки потерь и выигрышей, ущербов и интересов. Рапопорт предлагает следующие матрицы:

Где С значит «Скарпиа», Т – «Тоска», Сч – «Скарпиа ведет себя честно», Со – «Скарпиа обманывает», Тч – «Тоска ведет себя честно», То – «Тоска обманывает»; в них сведены результаты расчетов обеих заинтересованных сторон.

Как мы увидим, прослеживая выкладки, матрицы Рапопорта допускают колебание цен сообразно природе обмена: так, со стороны Тоски, поскольку ситуация обоюдной честности (Тч. Сч) дает в результате +5, можно заключить, что Тч (переспать со Скарпиа) стоит ей –5 и что Сч (спасенная жизнь Каварадосси) приносит Тоске +10. Но тогда в гипотетическом случае (То. Сч), где она обманула бы Скарпиа, если цены остаются прежними, она должна была бы получить прибыльное сальдо в +15 (+10 за Каварадосси и +5 за уклонение от объятий Скарпиа). Если Рапопорт считает только +10, то потому, что уступить Скарпиа действительно неприятно, но не уступить это просто нуль. (То. Сч) тогда равно 0 + 10, а не +5 + 10.

Справедлива ли, к примеру, при всей своей относительной тонкости эта оценка? Решить невозможно. Единственно можно сказать, что заинтересованность Тоски в решении (Сч. То), оцифрованная в +10, одновременно и достаточно высока, чтобы сделать его интересным, и достаточно скромна, чтобы оставить Тоску в колебаниях (+15 вызвало бы немедленное предпочтение). Несомненно, подтолкнуть Тоску к жульничеству вполне способен именно этот обоснованный и в то же время сулящий выгоду характер оценки в 0, а не в +5, успешного уклонения от постели Скарпиа. Во всяком случае, именно все та же внешняя умеренность побудит с другой стороны Скарпиа отдать приказ о расстреле Каварадосси, несмотря на то что он получит от Тоски то, чего желает. И на самом деле он был бы прав, если бы дважды обведенной вокруг пальца молодой женщине не пришло на ум (?) его убить, что не учтено в наших матрицах. И что вообще исключено из круга партнеров в политии. Если умерщвление одного из них и должно иметь место, то оно должно быть обсуждено и решено исходя из центрального нуля: случай Сократа.

Здесь видно, как торгами о вложениях в тело-ленту влечений производится коммерческий субъект. Он – не торгующийся переговорщик, а неустойчивый результат нескончаемых торгов-негоциации. Нег-отиум[208]208
  negotium – занятие, работа, хлопоты: nec + otium – не-праздность, не-безделие (лат.).


[Закрыть]: конец праздной текучести токов. Предоставить ли мне свою интимность рукам и чреслам полицейского, чтобы тем самым сберечь ее для моего ненаглядного бандита? Но, если я так и сделаю, не останусь ли я, шлюха, в дураках, ведь мне придется заплатить за эту возможность как раз тем, что для моего возлюбленного должно быть неподценно? Может ли ему быть хорошо, если под руками, губами, пальцами, глазами, облегать его уд будут части тела после того мгновения – нет, не того, когда в них поимел свою долю полицай, которому они достались как остатки первого пира, в этом в общем-то нет ничего особенно постыдного, а с того мгновения, когда они были сторгованы, сведены в пропорцию с наслаждением, наслаждением моего любовника и моим собственным, с того момента, когда я, в общем и целом, продалась как проститутка? Как превозмочь Тоске эту неуверенность? Она является субъектом, сиречь вопросом, лишь постольку, поскольку является проституткой. Если она уступает свои прелести Скарпиа, то для того, чтобы сохранить Каварадосси и сохранить для него себя. Внезапно несравнимые вложения, которые совокупно подключали (так мы себе это представляем) такие-то участки анонимной ленты единичных наслаждений и налаживали любовь юной женщины и молодого бандита, эти вложения оказались внезапно распаяны, смещены, выведены на ничто, на неизбежно невозможное – ибо разрушаемое тем самым моментом смены, который его обеспечивает, – постоянство. Сохранить себя для последующего наслаждения означает вывести эти интенсивности на нуль некоего временно́го континуума и сплющить их до монеты. Когда Клоссовски говорит о «бес-ценности» «фантазма» (в его смысле), он отчетливо понимает, что низкие или высокие интенсивности, полученные подключением частичных органов к полиморфно извращенному телу, называемому лабиринтной лентой, что эти интенсивности непропорциональны и, стало быть, вряд ли ты когда-нибудь сможешь воспользоваться тем, что заплатил слишком дорого за их молниеносный проход. И вот действительно нужно, чтобы Тоска сделала скидку и вычет, точь-в-точь как проститутка, которая должна со своих доходов растить в провинции отпрыска. Тоска принимает в расчет приходы и расходы, затраты и результаты, и уже это из разряда проституции, уже это заставляет ее существовать в качестве посредницы между зарядами и разрядками. Опять нулевая инстанция, инстанция дохода – составного, постоянного; иное время, время субъекта.

Отсюда нам видится вопрос: существует ли наслаждение вне этой бухгалтерии, этого приведения к нулю? Лакан говорит: наслаждение – это 1/0, нескончаемое колебание желания между установлением унарного субъекта (1) и его приведением к базисному небытию (0). Не об этом ли говорит, на сей раз в терминах либидинальной экономики, и Клоссовски, когда дает понять, что крайнее наслаждение не обходится без апории: как сравнивать несравнимое? оценить неподценное? отменить утвердительное? Не черпает ли однако фантазм в смысле Клоссовского, являясь, в отличие от фрейдовского, отнюдь не образованием замещения, а жестким, неупраздняемым, монотонно повторяемым соединением частичных органов, свою силу не из всего либидо – эроса и смерти вперемешку, – что течет здесь, по этому желобу, а из головокружительного сравнения между предполагаемым бытием личности (жертвы, палача, в зависимости от случая) – то есть единства с универсалистским призванием, – с одной стороны, и, с другой стороны, болтливой, глупой, убийственной для всего того, что могло бы представиться как целостность, скаредностью мелкого – единичного – механизма влечений? И не потому ли такое сравнение обязательно подразумевается наслаждением, что это последнее всегда оказывается уже локализовано коммерческой мыслью, которая успешно завладевает им, и воспринимается как некое отношение, тогда как его нужно воспринимать как ни с чем не сравнимое утверждение? Тогда следует сказать, что лидийская проститутка (то есть также и – с уточнениями, которые еще воспоследуют – капитал), будучи, как и Тоска, взвешиванием вне-весомого, являет собой также все то в наслаждении, что мы можем одновременно высказать и испытать. И отложить вплоть до проекта либидинальной экономики, инстанцированной единственно в интенсивности минуса: коли мысль монетизируема, мыслить в материях страсти – обязательно потаскушничать.

Но вернемся назад, тут все не так просто: чеканя монету, лидийцы, как уже говорилось, не довольствуются выправлением интенсивностей по мезону всех опосредований, они к тому же проституируют своих девушек и тем самым вводят в круг допускающих уступку благ вульвы, клиторы, груди с соска́ми, полные ягодицы, шевелюры, сопрано и контральто криков удовольствия, запахи вагинальных выделений, зернистость кожи, шелковистость испода рук и бедер, разного цвета шерстку и радужку, разные мускульные текстуры, всевозможные стати, всевозможные позы и сочетания. Они увеличивают количество частей лабиринтной ленты, которые могут быть оценены и обменены. И тем же махом не только возвращают женщину (по меньшей мере наполовину: девушку) к ее так называемой природе, но и предоставляют (prostituere) ее всем извращениям природно-естественного, которые могут быть замышлены и свершены в рыночном кругу. Но эти противоестественности неисчислимы, поскольку все они, как уже говорилось, в принципе допускаются при единственном условии изоморфности или пропорциональности между обмениваемыми благами. Такое назначение цены, если им подразумевается обесценивание участков либидинального тела, взятых в своей интенсивной единичности, может в противовес вызвать своего рода отток в обращении импульсов, поскольку на безбрежной ленте тел перед теми открываются новые дороги и тем самым возрастает полиморфия усладительных подключений, а вместе с ней и рыскание либидо. Представьте себе все эти неслыханные эректильные участки поверхности, где смогут накапливаться нагрузки, чтобы внезапно прянуть прочь. Недостаточно видеть, что они обречены закону минимакса, надо к тому же увидеть, какие новые концентрации желаний, пусть даже и в единственно дозволенной форме потребностей, они смогут вызвать и удовлетворить.