Текст книги "Либидинальная экономика"

Коммерция

Никомахова эротика

Не будем дожидаться, пока историки удостоверят следующее событие (тем паче, что они, может статься, это уже сделали…), дабы превратить его в ядро занимающих нас, либидинальных экономистов, вопросов: мезон[191]191
  Середина (греч.).


[Закрыть], который Детьен, Видаль-Наке, Вернан, Финли помещают в пустой центр коллектива воителей-ораторов архаической Греции, это место складирования совместно награбленного, эта трибуна посреди гражданского мира, этот чертеж изономии[192]192
  Равноправие (греч.).


[Закрыть] граждан, эта ступица, где сходятся все политические спицы и нейтрализуются все диаметральные обмены, этот, короче говоря, нуль, ну да, именно его под именем монеты установил в качестве судьи экономических обменов Аристотель. Справедливость – распределительная – сего судьи состоит прежде всего в том, чтобы обнулить члены товарообмена, а также и самих участников обмена, поскольку один хочет («желает», требует, жаждет, домогается, ждет не дождется) того, что есть у второго. Маркс, перечитывая тексты «Никомаховой этики», придет к убеждению, что теория товарообмена, которая, в частности, ограничивается ценами и потребностями, не способна понять, почему за один стол следует предложить два стула, а не три. И скажет: нужна объективная стоимость, общий для двух членов измеримый элемент, нужно, таким образом, опуститься под рыночную сцену и отыскать в ее подполье совершенно объективную и обязательную машинерию субъективных и случайных товарообменов. Так поступая, он, очевидно, преднамеренно понижает значение занимаемого ценой места, превращая ее в поверхность, кожу экономического тела, чуть ли не в иллюзию.

Но, если снова отправляться от нуля монеты-судии, от его понятой Аристотелем (не озаботившимся, стоит лишний раз повторить, разобраться, как и тем паче почему фигура изономического военно-политического круга оказалась – или не оказалась – перемещена в экономическую сферу; или лучше так: как и почему в аристотелевском мире на место мужей, носителей оружия и слов, приходят торговцы и товары) функции обнуления, мы принимаем совершенно всерьез эту кожу тела как раз потому, что заявляем: в либидинальной экономике внутри и снаружи нет ничего кроме кожи, ничего кроме поверхности, машинерии не существует, нет ничего кроме односторонней поверхности, либидинальное тело – это лента Мёбиуса, а механизм наподобие расклада с мезоном – отнюдь не подпольная машинерия сценического помоста или кулис, совсем наоборот, он заправляет определенными инстанцированиями либидинальных побуждений на теле-ленте, блокировкой и исключением отдельных областей: тем самым болтливые педерастические воители выказывают женщинам, рабам, метекам, детям, чужестранцам, природе свой даже не зад, а профиль, целиком озабоченные разболтанным кругом, в котором накапливаются внутренние долги смертей, жизней, воспроизведений и речей, впечатленные исключительно выравниванием и погашением всего этого, удержанием около стабилизирующего нуля, не перехватывая более на стороне никакой «внешней» силы, если она не способна обрести свое выражение, свое место и нейтрализацию в среде высчитывающих граждан.

Таким образом «политические» договоренности – и договоренности меркантильные в самом непосредственном смысле, сиречь торгашеские, договоренности рыночные, при которых обмены совершаются посредством выплаты денег, – не воспринимаются нами как выражение чего-то иного, например скрытых производственных отношений, некоего нуждающегося в расшифровке подспудного строя, нет, мы принимаем их как модальность, фигуру, механизм, посредством которого влечения, пробегая по поверхности «тел» – молодых и старых, мужских и женских, греческих и негреческих, – либо оказываются отброшены к этому центру, где они слипаются, сочетаются, сговариваются и непременно должны в конце концов обнулиться; либо сразу же выбрасываются «наружу». Отсюда без всяких метафор вытекает многое, прежде же всего – что «тело» гражданина, знаменитое греческое тело, представляет собой крохотный фрагмент полиморфной (односторонней) ленты, а полис, полития[193]193
  Государственное устройство (греч.).


[Закрыть] призваны сделать полезным, используемым только этот крохотный фрагмент ленты. Гармоничная объемная целостность атлета есть пристрастие к участкам либидинальной поверхности. Что такое тело-гражданин? Вложение влечений в пенис и логос. Но уд и язык отклоняются здесь от мест, предлагаемых им конфигурацией других обществ.

Отнюдь не собираясь приберегать свою сперму для женской матки и, следовательно, для размножения рода, пифагорейские педерасты делят ее на части. Они станут-таки оплодотворять своих жен, просто такова цена, и ее надо заплатить, чтобы снабдить полис юношами, которых предстоит воспитать, вооружить, принять и обнулить в гомосексуальном кругу. Часть спермы для размножения, часть для мужского общения. Они странным образом переворачивают компоненты расклада, который вполне можно было бы счесть естественным; они проституируются, когда спят со своими женами, ведь проститутка преобразует наслаждение клиента в деньги и, стало быть, флегматически конвертирует извращенное либидо или просто его применение, избыток рассеянной в обществе энергии влечений, избыток для общества опасный, смертоносный в своей способности послать его на все четыре стороны, не заботясь о его органическом единстве; итак, проститутка конвертирует эти извращения или отклонения энергии в валюту, а ту – в товары (и даже капитал), присматривая тем самым за охраной социального ансамбля, смиряясь со священным проклятием генитальной стерильности, но в то же время провоцируя возвращение этих «убыточных» издержек в кругооборот социальных обменов. Проститутка таким образом выкупает извращение (отклонение влечений), возвращая его продукт, не сперму, конечно, а ее эквивалент, деньги, в канал, не своей матки, каковой во время общения с пенисной клиентурой по необходимости перекрыт, а рынка благ и, следовательно, общества. Наш же воин, когда делает своей жене детей, поступает точно так же, как и проститутка, когда она делает обществу деньги со стерильным извращением своего клиента. И как клиент оплачивает деньгами стерильность своего наслаждения, воздавая тем самым, как бы там ни было, должное социальному эросу, так и гражданин оплачивает спермой, уделенной плодовитости его жены, то подлинное стерильное наслаждение, которое он способен испытать, с другой стороны, только в гомоэротическом кругу сограждан. Так что речь здесь идет не о захвате смертоносной энергии в монетарной форме, а о ее регуляции в форме генитальной, но эта регуляция впредь предстает – таково грандиозное греческое переворачивание – как новая и настоящая проституция, проституция наоборот, впредь всякая женщина, и не из-за своей стерильности, а из-за своей оплодотворяемости, в качестве машины, преобразующей сперму в ребенка, в потенциального воина, – всякая женщина предстает посему как придаток, отвратительный, но необходимый для единственно дозволенной формы функционирования наслаждения, каковой здесь является гражданское общество словоохотливых воинственных педерастов. Для них проституцией становится размножение рода, то есть обязательный выкуп в форме воспроизведения детей за стерильные интенсивности гомосексуального наслаждения. Они оплачивают спермой отвод спермы. У них, таким образом, по два уда, один для подобного платежа, другой для гражданского наслаждения.

Ну а как обстоит дело с этим последним, не с платежами на границах мужского круга, а внутри него? Что идет здесь в обмен, коли это уже не дети, то есть не средства воспроизводства? Как организованы в кругу воинов подключения тел в качестве либидинальных лент? Требуемая от членов этого круга абсолютная тождественность, то, что называют равенством граждан, изономией, равное расстояние от центра, мезона, тот факт, что все они как на подбор самцы, носители аттического наречия и гоплиты, что каждый из них способен выйти в центр, на ту пустую трибуну, которую тем не менее никто не должен иметь возможность занять и присвоить надолго, тот факт, что слова политического решения должны следовать особому правилу тетралогоса[194]194
  Четверословия (греч.).


[Закрыть] (я говорю, ты отвечаешь, я тебе отвечаю, ты мне отвечаешь), после чего принимается решение (булейсис) – все эти черты превращают политию в странный механизм обнуления различий. Это обнуление разыгрывается с самого начала, поскольку такому кругу граждан нужны только самцы; и оно действует в качестве правила для всех правил политического руководства, таких как утрата должностных полномочий, избираемость руководителей, возможность отзыва обвинений, публичное обсуждение всех решений, подсчет голосов: во всех этих случаях имеет место возврат к нулю, нейтрализация нулем. Эта демократия, скажем мы, покоится на затемнении разницы полов и затемнении труда. Но кроме того она подразумевает в своих недрах геометрическое оформление тел влечений и вдобавок требует алгебры влечений, их сравнимости, их взаимозаменяемости и обнуляемости с помощью некоего нейтрального элемента.

Невозможная опасная связь Алкивиада с Сократом (по крайней мере та, о которой рассказывает в «Пире» Платон) не только доказывает, мы и так это знаем, насколько эротично разыгрываемое между гражданами, она к тому же учит нас, что круговая организация желающих тел в политии с необходимостью вписывает их в обмен на равных, в эквивалентность. Алкивиад предлагает себя Сократу, чтобы тот получил наслаждение от его молодости и красоты, но с тем, чтобы получить в обмен тайну мудрости Старца. Речь идет о сделке, а она, само собой, предполагает взаимозаменяемость членов, каковыми в данном случае выступают, с одной стороны, область пениса-ануса (Алкивиад), а с другой (Сократ) – область рассудительного рта. В этом деловом предложении нужно, конечно же, видеть частный случай любовного аванса. Наслаждение в своей политэкономической извращенности рассчитывает на прибыль и учитывает, что́ именно оно авансирует: разрядимся как можно рентабельнее и с минимальными тратами. Алкивиад, стало быть, подсчитывает, а Сократ, оправдывая свой внешний отказ от совершения сделки, по сути дела выдает теорию любой сделки (в рамках простого – политического – меркантилизма), каковая состоит в том, что тут ничего не выиграть, все со всем обменивается, баланс любого подсчета оказывается нулевым. Золото моей мудрости, говорит Сократ, равно нулю. Именно такой добродетели требует полития: твердо придерживаться нуля в обмене побуждениями, жить, не проигрывая и не выигрывая, наладить обращение либидинальных энергий согласно минимаксу, минимуму проигрыша и максимуму выигрыша, допустимым для каждого из двух участников игры с нулевой суммой (обмениваемые количества постоянны) и с полной информацией (каждый знает, что именно другой запросит у центра): примером может служить ничейная партия в шахматы.

Итак, стерилизация удов и возмещение спермы; а также ограничение числа обменивающихся граждан, и еще эротизация речи, посредством которой в этих политических играх делаются необходимые объявления. Итак, полис создается целокупной работой над входящими в него «телами», отесыванием, которое ограничивает их несколькими полезными органами и исключает все остальные, все вагины, все пришедшие с чужбины языки, все не способные убить, а способные только работать руки, все речи, произнесенные не в среде и, без сомнения, еще многое и многое другое… Отнюдь не являясь совершенным человеком, калос кагатос[195]195
  Прекрасный и хороший (греч.).


[Закрыть] есть сечение тела как ленты влечений, фрагмент поверхности, куда строго вписаны вложение либидо и разряжающее его выделение. Но это еще не самое удивительное; куда удивительнее, что разрядки одного тела в другие должны компенсироваться, что, следовательно, все продвижение влечений по кругу должно проходить через центральный нуль, а после каждого цикла вся совокупность обменщиков может заявить, что они квиты – то есть заявить о quies[196]196
  Покой (лат.).


[Закрыть], упокоении в нуле. То есть не только раздробление тела-гражданина, что само по себе не так уж ново, поскольку тело влечений никогда не было и никогда не будет единым, объединенным с самим собой, и никакая общественная организация не может опереться на его невозможную целостность, – но и инстанцирование полезного сегмента этого тела в нуле-центре. Закольцованное извращение: обнуляя в движении, по кольцу полиса. Заимообращение.

С этой политической операцией мы сталкиваемся в частности при введении расщепления стоимости на потребительную и меновую. Если задействованные в политии тела, а у Аристотеля, задействованные в койнонии[197]197
  Общность, община, сообщество (греч.).


[Закрыть] блага и потребности, можно обменять по закону конечного нуля, то потому, что сначала они претерпели строгое либидинальное «воспитание», помогающее оставить на месте, на агоре, на рынке, только сегменты ленты, в которых наслаждение будет инстанцировано конвертируемым образом. Рыночная эквивалентность является дубликатом политической гомосексуальности: к этим фрагментам тела и потокам, которые их пересекают, можно применить знаки плюс и минус, поскольку представленные однородными, они оцениваются количественно. То, что Аристотель, первый из политэкономов, назовет потребностью, крейя, становится давлением влечений, побуждающим наслаждаться в изономическом, заимообратном сегменте тела. И потребительная стоимость того или иного блага, сиречь стоимость пользования им в условиях этого круга, окажется способностью сего блага при подключении к сегменту желающего тела не только довести его до разрядки, но и сделать продукт этой разрядки снова рыночным и обнуляемым при окончательном погашении проигрышей и выигрышей. Как следствие, потребительная стоимость непосредственно подчиняется стоимости меновой, пользованию в смысле уже скорее экономистов, нежели эротологов.

Но это не означает, что ее не существует, что она иллюзорна или отчуждена. Ничего подобного, и мы подчеркнуто поворачиваемся к такой ветхой критике спиной. Повторим еще раз: чтобы ее поддержать, следовало бы научиться говорить о целокупном либидинальном теле, о ленте или подборке органов, доступной вложению во всех точках, способной повсюду без устали наслаждаться, по отношению к которой любое инстанцируемое тут или там наслаждение достигалось бы лишь ценой самой настоящей ампутации. Мы, либидинальные экономисты, узнаём всю эту обветшалую образность, тут не столько наслаждение как фантазм (в общем и целом грустная, нигилистическая идея), сколько образы оцелокупливания, эроса без влечения к смерти (или примиренного с нею у Маркузе), единства без потерь. Идея, сколь бы странным это ни показалось, не слишком чуждая механицизму: ведь в нем, как и во всякой физической теории движения, по исходной гипотезе отсутствует принцип, согласно которому некий неотвратимый, неустранимый беспорядок в непредвиденные моменты и в неподдающейся оценке модальности может разлаживать организации движения и расчленять механические тела. Но влечение к смерти, о котором говорил Фрейд и которое поддерживает наш собственный либидинальный экономизм, напротив подразумевает фантастическую случайность (не само по себе, а из-за своей неразличимости), и если он называет его влечением к смерти, то потому, что эта случайность неминуемо чревата повреждением механизмов прямо на месте, их летализацией, наподобие того как «хорошее» функционирование этих механизмов – например, механизма изономии граждан и товаров – заглушает своей гармоничной музыкой скрежет и крики всех сегментов тела-ленты, исключенных из обращения, из ирригации либидинальных потоков, стерилизованных, бунтующих: исторгнутых вне заимообращения. Если потребительная стоимость с самого начала вводится вместе с меновой стоимостью в рамках геометрии и алгебры полиса и рынка, то дело тут в том, что она без этой меновой стоимости и этой изономии – ничто, и мы бы не сумели, как делает Маркс, воззвать к одной из них против другой как к чему-то подлинному против незаконно выдвинувшегося. Все ложно и все истинно. Полезность и ее «стоимость» суть соответствующие обмену и равновесию раскройки тела. Все это один и тот же механизм. Потребление и потребность – не нечто внешнее, или естественное, или отсылочное, с чьих позиций можно было бы критиковать обмен, они составляют его часть.

Нужно, чтобы всему была назначена цена, ибо в таком случае всегда будет возможен обмен, а если будет обмен, будут и общественные взаимоотношения. Конечно, – добавляет Аристотель, – в действительности вещи столь различные не могут стать соизмеримы, но, если иметь в виду потребность, основания для соизмерения достаточны. Итак, должна существовать какая-то единица, причем основанная на условности (экс гипотезеос). Посему она зовется монета (…). Итак, монета, словно мера, делая вещи соизмеримыми, приравнивает (…). Монета служит в известном смысле посредницей (мезон) (…). Словно замена потребности, по общему уговору появилась монета («Никомахова этика», 5, 8).

Итак, на самом деле члены обмена не взаимозаменяемы, каждый сегмент либидинальной ленты совершенно единичен. Но, чисто условно, под именем потребности, полагается измеримым давление сил желания на подобные точки этой ленты и, чисто условно, под именем блага, ему для подключения и разрядки противопоставляется пропорция другого тела или телесного продукта. Но кто все это делает? Аппарат политии-койнонии. Что же до монеты, она есть единица как монета счета и нейтральный элемент как монета платежа: условность условностей потребности. Потребность – это то, что может уничтожиться монетой. Монета – нуль потребности. Но дело в том, что потребность была прежде всего срединным местом желаний, растворением интенсивностей в измеримых интенциях, совсем как изономический гражданин получается вытеснением гетерономий и аномий. Потребность сводится к желанию, удерживаемому в канонах идентичности, она способна к обмену, поскольку ничем не выделяется, безразлична.

«Нужно учесть будущие обмены. И если сегодня нет ни в чем нужды, то монета служит нам как бы залогом (эггуэтес) возможности обмена в будущем, если возникнет нужда». Этот монетарный нуль есть, стало быть, еще и нечто совсем иное: он есть временна́я инстанция, вечное настоящее возможного обмена, то есть возможной потребности и возможного блага. Это «в любое время» рынка и сообщества. Монета вводит некую всевременность, всевременность экономического цикла и всевременность мысли, поскольку и то и другое инстанцируется в среднем. Монетарный нуль есть область обнуления, потенциальная, всегда возможная: я голоден, я покупаю, я ем; там, где была внеположность некоей потребности и некоего блага, не остается больше ничего (потребность удовлетворена, благо потреблено), кроме нуля уплаченных денег, перешедших в руки продавца. Каковой не испытывает никаких потребностей, этот нуль у него в руках заверяет меня, заверяет всех нас (кто пребывает на периметре), что он вновь пустит эти деньги в обращение в обмен на какие-то из наших благ. Этот нуль оставшегося в прошлом обмена, означающий, что мы квиты, в то же время является нулем первого взноса в счет грядущих платежей. Между потребностью, сей политэкономической формой желания, существенной чертой которой является платежеспособность, то есть возможность ее денежного разрешения или упразднения, между этой потребностью и этим самим ее упразднением денежный нуль открывает длительность длительного, постоянство. Потребность платежеспособна и, благодаря постоянству, вместе с тем прогнозируема. И все то, что находится на периферии политического торгового круга, оказывается тогда инстанцировано в возможном. Но во влечении, цепляющемся за эти малые сегменты двумерной пленки, нет ничего более неведомого, нежели возможное.

С возможным начинается мышление. Именно поэтому с политией и рынком начинается логос. Как будто голос или письмо, производство знаков с целью обмена присвоило почти все либидо тел граждан-торговцев. Я не говорю, что тело, пока оно говорит, пишет, думает, не наслаждается, оно является сегментом плоского тела влечений, но его заряд, вместо того чтобы проявиться в единичных интенсивностях, ограничивается не просто потребностью рынка и полиса, но даже и нулем, вокруг которого оные центрируются, нулем монеты и дискурса. Верх берет нигилизм: потребности, скажем мы, и, стало быть, предположительно наделенные ими тела, блага и их собственники, говорящие рты, – все это только и делает, что перемещается в беспрестанном транзите, и нет ничего насущного, бессмертна только смерть, пустой мезон, вокруг которого вращаются члены койнонии.

Улисс, транзитом перебирающийся из формы в форму товар, возвращается на Итаку. Улисс, говорун и лгун, все его слова, правдивые или лживые, обнуляются в конечном узнавании, все испытания в конечной идентичности. Улисс – это гегелевский дух, господство возможного, обесценивание любого утверждения в интересах ничто, гегелевский скептицизм, уже достигший своей пустой полноты. Путешествие по кругу, ни за чем. Это путешествие монеты, она превращается во все свои воплощения, но ни одним из них не является, они – всего лишь моменты чего-то, что ничем не является, денег. Но это также и путешествие философского понятия, методом проб и ошибок стремящегося обменяться согласно правилу логики (детерминация) и сводящего утвержденные и утвердительные единичности к представлениям или формациям самого себя, совсем как монета опрокидывает все вещи в свои возможные детализации.

Умереть / не умирать. В этом пульсировании «да» и «нет» (которое, согласно Кюльоли, отлично передается по-французски вопросительно-рефлексивным инфинитивом: voyager…?[198]198
  Путешествовать ли…? (фр.).


[Закрыть]), лингвист видит модальность возможного, которую опять-таки называет понятием. Можно подумать, что под внешне различными выражениями она существует во всех языках, но тот расклад или фигуру, о которых мы говорим по отношению к грекам, составляет преобладание этой модальности над прочими как преобладание негативного: нет наравне с да, отрицание с утверждением, утверждение, утверждающее только при условии, что оно определяет, исключает. Работа Сократа, бинарные анализы позднего Платона. Ну а желание, будучи перемещением сил по либидинальному телу, не знает «нет». Исключение отдельных областей, блокировка отдельных путей, застой, из-за которых порции энергии окажутся вложены в системы орошающих те или иные зоны каналов, – ни одна из этих операций не носит характера отрицания или отвержения, каждая проистекает единственно из-за вложения либидо; и, за исключением позывов ревности, лишь в теле запомненном, инстанцированном в памяти, в постоянстве, в действительности – в концепции, значит, его жизни (его выживания), – лишь в таком теле и по отношению к нему, по отношению к его предполагаемой целокупности можно будет сказать, что инстанцирование сил наслаждения в таких-то «его» областях сопровождается запустением других и, следовательно, своего рода отвержением, направленным на эти последние как на неприемлемые для первых объекты.

Здесь надо принять метафоры Фрейда с полной серьезностью, то есть не воспринимать их как метафоры или принять их совсем просто, – те, в которых с помощью образов странных городов или краев, таких как Рим, таких как Египет, каковыми являются «Тюрьмы» Пиранези или «Другие миры» Эшера, он наводит на мысль о всецело утвердительном бессознательном, аккумулирующем одновременно во всех точках либидинального тела внешне (для логоса) самые противоречивые вложения. Этими надменными нарушениями элементарных правил пространства-времени Фрейд наводит на мысль как раз об утвердительном захвате либидинальных территорий. Нигилизм и вправду идет от Сократа – не так, конечно, как полагал доверившийся слегка наивному дуализму «Рождения трагедии» Ницше, а от модели говорливого гомосексуального гражданина-воителя, представленной у раннего Платона Сократом.

Когда Платон вкладывает в уста отказывающегося от сделки с Алкивиадом Сократа nihil[199]199
  Ничто (лат.).


[Закрыть], это (на сей раз…) отнюдь не nihil некоей трансценденции, состояния аффектов или мыслей, которое бы поддерживалось вне досягаемости, помещенным в другую область, – это отрицание такой области и тем самым вообще отрицание гипостазированного места, утверждение, что нет конкретного, отличного от места торговли места дискурса и знания, к которому можно было бы приблизиться, заплатив самую высокую цену, и это внезапно возвращает на свое место, в обнуляющий обмен, философические слова, тем самым обреченные, как и все меновые объекты, на уничтожение; с другой же стороны, объекты эти впредь предстают уничтожимыми в тот самый момент, когда желание завладевающего ими тела схватывает их как свои позитивные продолжения, эти объекты обречены на уничтожение бухгалтерским нулем в точности в то же время, что и желаемы. Если золото моего знания есть нуль, говорит Сократ, это не означает, что оно – ничто, это означает, что оно – монета, проводник обменов и средство обнулить «долги», то есть застои силы, остановленные на либидинальных телах, иллюзии и ошибки.

Итак, внутри круга царит нигилизм. Преобладание понятия (в смысле лингвиста), то есть концепции (в смысле философа) или монеты, сказывается не только на телах, преобразуя перемещения энергии в потребности, не только на предметах, преобразуя в потребительную стоимость их подключение ради разрядки, оно скажется также на говорящем рте, навязывая ему наслаждение уже не от производства рассказов о судьбах, не от впредь популярного лубочного перепева мифов или от впредь художественной инсценировки трагедий, то есть от симулякров, которые сходны с либидинальным телом в том, что ценны переносимыми ими предельными интенсивностями, заставляя плакать, радоваться, кричать тех, кого называют зрителями и кто является неистово подключенными к этим симулякрам телами, дабы выкачивать из них и в них изливать свое удовольствие-страдание, – нет, гражданин рот должен будет наслаждаться цивильным политическим обменом доводами, набившими оскомину «Лицом к лицу» и «На равных»[200]200
  Популярные общественно-политические ток-шоу на французском телевидении 70-х годов.


[Закрыть] Исократов, Лисиев и прочих сутяг подобного рода, всяческих Пейрефитов и Марше[201]201
  Передача с участием этих политических деятелей от 12/09/1972: «Социалистический мир: провал или успех?»


[Закрыть], хорошим тоном, каковым является ровность тона и нрава вкупе с риторической регулировкой их перепадов. Вместо рассказов – аргументированные речи. Рот должен будет наслаждаться именно так, это еще отнюдь не означает, что так оно и будет, уже Платон достаточно часто жалуется, что этого не происходит, что все эти демократы – неотесанные невежи, что такие как Калликл говорят не для того, чтобы достичь минимакса, а для того, чтобы устранить соперника, и что тиранический полис подобен телу, рассеченному на безумные полярности. Тем не менее вместо хорошей (нулевой) политики из этого требования выйдет не что иное, как философская речь, в виде несущих нейтрализующую функцию диалогов, где словам выпадает завершиться в понятии, в отношении которого согласны все протагонисты (ортогональные тела-граждане) и с которым, следовательно, наконец исчезают все основания продолжать дискуссию. Это понятие, эта концепция, есть слово, которое сможет погасить задолженности между игроками, оно станет монетой для новых ртов, nihil, в котором они всегда смогут уничтожить движущие ими либидинальные силы. И так же, как гражданин-тело отвергает матки, руки-рукодельницы, варварские фонемы и синтаксисы, гражданин-рот спровадит крики, все знаки принадлежности к либидо, в застенок ночных акций Диониса. Первое заточение: ночь, первая тюрьма с точки зрения прекрасного зеротического солнца аполлоновцев. Его черный не-рынок.