Текст книги "Либидинальная экономика"

И эта дозволенная форма потребностей не является, впрочем, как можно было бы подумать, формой полезной. Напротив, по этой лидийской проституции, сопровождающей монетарное установление, мы видим, что полезность в ее ходовом значении потребительной стоимости как раз не имеет никакого смысла, что она определима лишь относительно правила обменности, что тело лидийской девушки существует не как вещь, наделенная от природы естественным предназначением и, следовательно, привередливая в употреблении, а, напротив, лишь как пустая коммерческая инстанция, предполагаемая сравнительными оценками областей влечения, как тело-нуль с его капиталистической функцией, тогда как его так называемое потребление никогда не выходит за рамки постепенного, пошагового торга вокруг обменности между органами. Даже не стоит заикаться, что тогда это тело извращено или порочно, поскольку оно никогда ничем не является (но является этим ничем) и следовательно не сможет совратиться от какого бы то ни было предопределенного использования; оно действительно заимообращаемо, склонно низвести интенсивности, которые то тут, то там вспыхивают и гаснут, как светила во вселенной, до пустой инстанции торгашеского постоянства.

В частности проститутка, то есть современная коммерческая «женщина», каковая к тому же является и «человеком», – и как раз поэтому – не имеет и не должна больше иметь никакого отношения к плодовитости. Что она производит детей в связи с наслаждением, которое способна доставить, означало бы, что она получает в свою утробу оплодотворяющее семя, тогда как не должна получать ничего, кроме денег в свою мошну. Ибо, первый довод, эти деньги конвертируемы на рынке, ребенок же не обязательно. Понадобится много «времени после» лидийцев, чтобы в экономический цикл оказался включен сам ребенок, чтобы он перестал восприниматься как полученный (откуда-то) дар, чтобы женщине, которая соглашается его родить, начали платить (поначалу в форме семейного пособия, в дальнейшем в форме права на трудовую пенсию, позднее, сомневаться не приходится, просто в форме зарплаты), и тем самым пустой центр-посредник со своей собственной точки зрения, с точки зрения всегда допускающих обнуление эквивалентностей, смог приступить к введению в обращение этих новых участков тела-лабиринтной ленты в коммерческом кругообороте. К заимообращению тел-детей. Любопытно: она последняя по времени, во многом еще предстоящая, в то время как, очевидно, это самые утвердительные и самые прерывистые в извращении тела, наиболее интенсивные из-за того, что их редко используют при разведке разветвлений наслаждения. Но запаздывание вполне понятно, если подумать об их невинности, об их неспособности вывести наличную эмоцию на постоянство, которое быстро делает ее доступной для коммерции, об отсутствии у них либидинальной субъективности.

И второй довод: любая борьба, которую мы, транссексуальные либидинальные экономисты, знаем и ведем, дабы женщины могли, как говорится, свободно пользоваться своим телом, в частности, свободно решать, заводить или нет ребенка, имеет вполне лидийские последствия. До чего же нам любы лидийцы и их девушки! В действительности речь может идти вовсе не о свободном пользовании, никакого использования, свободного или нет. На деле мы (а также капитал) хотим, чтобы то, что называют женщиной, могло и в самом деле извлекать выгоду из своего коммерческого статуса в двух следующих отношениях: чтобы любая эрекция и опадение какой бы то ни было приписываемой телу-ленте частицы были первым делом возможны, а в дальнейшем и могли быть сторгованы. Отсюда упразднение эротических запретов и отмена автоматизма размножения.

Сразу и право на извращение, и право на коммерцию. Иначе говоря, полития. Ребенок, да, но тогда и рыночный объект, ставка в обмене, в принципе долженствующем обнулить нагрузку, которую представляет ребенок; в либидинальных терминах – обнулить аффективные интенсивности, которые он поглотит. Стало быть, упразднение матерей – и жен, каковые испокон веку, со времен воителей-педерастов, были всего лишь матерями детей, которыми их начиняли. Это отнюдь не свободное пользование, поскольку использование, категория естественной целесообразности, удерживало бы, пусть и «свободно», женщину в рамках концепции целесообразности воспроизводства, а ее свобода ограничивалась бы выбором момента и партнера для оплодотворения. Это расширение обменности на так называемое женское тело, то есть впрыск неизвестных участков ленты в цикл обменов и в маржиналистские оценки. То, что называют женщинами, может полностью завоевать гражданские права, только завоевав стерильность и извращенную полиморфность, свойства сугубо монетарные. Сама фигура круга, распространяясь на все фрагменты лабиринтной ленты, устанавливает абортивные меры, потому что хочет все удалить.

Если тело женщины перестает быть почвой или чем-то вроде этого, стихией, вместилищем, в дополнение к этому исчезает и частичная проституция удов. Мужественность не должна более расщепляться, как в Греции, между закольцованным наслаждением и задачей по оплодотворению маток. Симметричной к абортивным мерам, освобождающим женское тело от его слывущего естественным предназначения, для мужчины политии (?) является современная организация банков спермы: «Процедуры замораживания мужской спермы в жидком азоте позволяют сегодня сохранить на протяжении нескольких лет значительный объем сперматозоидов, оплодотворяющая сила которых остается вполне нормальной»[209]209
  Martine Allain-Régnault, Le Monde, 14 fév. 73.


[Закрыть]. Для того чтобы ваша сперма годилась для заимообращения, требуется несколько условий: вам должно быть меньше сорока лет, вы должны быть отцом хотя бы одного нормального ребенка: важна качественная сторона продукта. Отрицается, что имеет место евгеника и отбор, признается, насколько удручающе сходство с медицинскими практиками нацистов. Со стороны института семьи сохранены видимости: вы должны быть женаты и обязаны предупредить свою жену. Но верх возьмет, не стоит сомневаться, логика продукта: его качество, как бы там ни было, не зависит от согласия супруги и от похода в мэрию. И тем не менее энтузиастов, кажется, мало. Не потому ли, что донору не платят? (И почему ему не платят, как не потому, что опасаются неотразимой привлекательности для множества молодых безработных новой профессии – сперматора, что приведет к затовариванию складов готовой продукцией?) Нет, говорят, что основными факторами противления являются: «Необходимая для взятия спермы мастурбация, ее черты супружеской измены (часто воспринимаемые именно так женой), неведение о том, что станется с твоим семенем». Что касается опасения супружеской измены, парировать можно сразу: пусть донор будет неженат. Относительно страха (стоит ли упоминать, что отвратительного?) быть отцом и не знать об этом, он опять же восходит к институту семьи, согласно которому отец и мать оказываются наделены собственностью на ребенка как на свою продукцию. И, наконец, что до первого препятствия, мы предлагаем, чтобы банк спермы заручался по преимуществу содействием онанистов: замечательная иллюстрация того, что, по всей вероятности, в крупной капиталистической коммерции все мелкие механизмы, все подключения торгуемы до такой степени, что тот из этих механизмов, который, как известно, повсюду давным-давно подвергся не только моральному порицанию и санкциям за посягательство на нравы, но и должен был претерпеть презрение либеральных и даже революционных умов: наслаждаться, дроча – пусть это, как раз по причине бесповоротной стерильности результата (пролить семя на землю), из-за своей заменяемости и коммерциализации станет преимущественным, как раз таки безразличным и откладываемым на потом переносчиком плодовитости размножения в меркантильную систему. Лидийская проституция, расширенная благодаря распространению капитала на новые области либидинальной ленты, вскоре повлечет за собой наряду с исчезновением матерей и избавление от отцов с их заботой о сперматическом доходе в форме сыновей и дочерей. Но это тем не менее не принесет избавления от великого Нуля, совсем наоборот.

Плата как увертка

Не оказываемся ли мы с нулем неподалеку от тезисов Сада? Не от того ли идет сила философа злодея, что он понял сей механизм круга и ротации? Легко в это поверить, послушав, как во включенном в «Философию в будуаре» трактате он оправдывает убийство во имя всецело метаморфической концепции природы: «Если бессмертие живых существ для природы неприемлемо, их уничтожение становится ее непреложным законом. И вот, если разрушения настолько полезны для природы, что ей без них никак не обойтись, если она может преуспеть в своих творениях, лишь черпая из массы поставляемых ей смертью разрушений, с этого момента сама идея уничтожения, которую мы связываем со смертью, теряет всякую реальность, не остается более никакого достоверного уничтожения; то, что мы называем концом наделенного жизнью животного, становится уже не реальным концом, а простым преображением, в основе которого лежит вечное движение, истинная сущность материи, признаваемое большинством современных философов в качестве одного из первейших законов природы. Смерть, согласно этим неоспоримым принципам, – не более чем изменение формы, неощутимый переход от одного существования к другому, именно то, что Пифагор называл метемпсихозом. Признав сии истины, спрашиваю я, можно ли впредь заикаться о преступности разрушения? (…) Единственное, что вершим мы, предаваясь разрушению, это управление изменчивостью форм»[210]210
  La Philosophie dans Ie boudoir, J.– J. Pauvert, 1972, pp. 231–232.


[Закрыть].

Исследуем теперь вот что: как наслаждение инстанцируется в круге? Провозглашаемый Садом натурализм отсылает к Пифагору и метемпсихозу, а также, надо полагать, к дао и «Этике» Спинозы. Но за пределами этого хорошо знакомого философам натурализма, каковой является большим шагом в направлении демонтажа субъекта, в направлении упорядоченного тела, еще остается или может оставаться некая философия, еще может оставаться средство отвести интенсивности, в которых отказано индивидуальным субъектам, на некий безмерный гиперсубъект, в общем и целом все тот же центральный нуль, инстанцирующий периферийные наслаждения граждан. Сад же вполне внятно говорит, что смертная казнь является гнусностью, поскольку она есть закон, то есть регуляция интенсивностей, тогда как убийство, если оно исполнено страсти, вряд ли более преступно, нежели оргазм. И в качестве путеводной нити в этом вопросе приводит приговор, вынесенный Людовиком XV по делу одного убийцы: «Я тебя помилую, но наперед помилую и того, кто тебя убьет». Эта метемпсихическая природа, стало быть, тоже является или тоже хочет являться самой лентой влечений: не здравым и вольным выходом для иррациональных страстей, а циркуляцией этих страстей и запуском интенсивностей.

Тут сталкиваются две модели, две парадигмы, ибо мы должны ввести здесь другой нуль, вторую смерть, уже не смерть в центре, а смерть, которая будет циркулировать по окружности и ее искривлять, ее комкать, растягивать, чтобы приблизить как можно ближе к телу-лабиринтной ленте. Пока нуль расположен только в центре, пока греческая организация мезона запрещает любую несамостоятельность и неоднородность, но требует в рамках коммерции компенсации влечений и установления собственного тела как кассы этой компенсации, мы пребываем в лоне рационализации и дружбы, безынтенсивной гомосексуальности, урегулирования напряжений. Так что, согласно Батаю, по краю этой окружности обнаруживается своего рода канализация, направленная наружу, к предполагаемо лежащему вне круга, в которой отыщут себе лазейки не ликвидированные в круге интенсивности, не способные напрячься в условиях коммерции оконечности тела.

С виду это весьма общий механизм, иллюстрациями которого среди сотен других могут служить жертвоприношение, проституция и психоанализ. Во всех трех случаях речь, собственно, идет о клапанах, позволяющих под разными именами, такими как пожертвование, «вставить пистон», трансфер, отвести не подлежащие обмену в установленных кругооборотах либидинальные нагрузки. Во всех трех случаях речь и в самом деле идет о том, чтобы спровадить наслаждение вне цикла – из-за его смертоносности, из-за тщетности траты. Но обратим внимание на пренебрежимый, но тем не менее очень интересный аспект этих установлений, ведь тут имеет место подключение переносчика обменностей (благ, которые послужат оплатой вершителю жертвоприношения, проститутке и психоаналитику) к свершению иначе запрещенного наслаждения. В индийском жертвоприношении, описываемом древними ведийскими текстами[211]211
  Ch. Malamoud, Communication inédite faite au Séminaire de recherche de J.-P. Vernant, mars 1973.


[Закрыть], в вознаграждение за совершаемое приношение жрецам выплачивается дакшина. Таким образом соприсутствуют собственно говоря приношение, некие растительные и животные малости, уносимые огнем на небеса, к божественным ноздрям, и своего рода оплата – золотом, одеждой, лошадьми, при случае женщинами, – получаемая браминами от жертвователей. (Часто плата жрецам оказывается куда значительнее, нежели само жертвенное подношение.) Между тем ритуал подразумевает специфическое условие очищения, которое состоит в том, что жертвователь, тот, кто подносит жертву божественному началу, не только на время жертвоприношения лишается своего мирского тела и вновь обретает его лишь постфактум, но и это лишение заключается в расчленении сего тела, поскольку донатор по очереди говорит каждому из жрецов: тебе я даю свои руки, тебе свой живот, тебе свои уши (так я себе представляю). Это новое, совсем близкое к бессмысленной ленте влечений тело есть тело наслаждения, и его «установление» показывает, что жертвоприношение – это наслаждение, а время жертвоприношения – «время» наслаждения.

В том же направлении, очевидно, если по-прежнему следовать за Батаем и Кайуа, ведет и истощение путем чистой траты составных частей приношения (индийцы в этом отношении достаточно скаредны…). Надо добавить, что огонь и кольца его дыма к тому же относятся к эффектам либидинальной необратимости, ведь пепел – это даже не остатки, и если желаешь разрядки до смерти и без остатка, то надо сжечь – что хорошо знают индийцы (и выпускники средней школы). Итак, здесь нет бухгалтерского дохода; даже если он предполагается, если жертвователь ожидает от жертвоприношения ответного эффекта, божественной милости, если он высчитывает выгоду, то она того порядка, что вычисления в рамках подобной гипотезы невыполнимы, поскольку затронуты оказываются количества бесконечные. Это не настоящий расчет, как не может быть настоящим пари и пари Паскаля, коли объекты, о которых стороны ведут переговоры, несоизмеримы. Паскаль не собирался излагать пари, он хотел сформулировать парадокс в смысле Кьеркегора, что совсем не одно и то же и впредь отсылает к инаковости наслаждения, из которого в принципе исключена любая реальность дохода, прибыли.

Но вместе с этим бесполезным выгоранием жрецу-брамину выдается мзда. С какой стати? Потому что нужно, чтобы тот, кто дает без возврата, платил. Время наслаждения покупается. Время его расстроенного, разбитого, ликующего, священного тела обращается в деньги (и немалые). По выплате дакшины он получит обратно свое органическое, упорядоченное тело, и оно сможет вновь отправиться в замкнутый цикл обменов, в данном случае космических, мы не в Афинах, и посему этот платеж производится под знаком Амайи, бога мужчин как смертных. Платеж возвращает жертвователя в лоно закона, в цикл (он же реальность), который включает в себя смерть, но смерть органического тела – ту инстанцированную в центральном космическом нуле смерть, каковая есть всего лишь смерть эпизодического и мимолетного субъекта и в своей реальности не более чем метабола. И, стало быть, жизнь.

Итак, смерть: через приношение – от наслаждения, через оплату жреца – от порядка. Само непомерное время необратимости вычитается как время работы жреца. Там, где жертвователь рискует испытать острое наслаждение и не вернуться из нирваны, именно там люди центрального нуля благодаря их обменности взимают свою долю и выделывают из единичного общее. Жертвоприношение – это страстное преступление, дакшина – цена, за которую его соглашаются включить в кругооборот минимаксных интенсивностей. Нуль стока подключается к нулю матриц ввода-вывода. Оно изошло, пламенем и дымом? Нужно, чтобы вернулось стоящими денег благами. Оно эякулировало? Пусть оплодотворит.

С такой точки зрения речь идет все о том же подключении, что управляет и проституцией: отвлечение либидинальной энергии в извращенное наслаждение вершится платежом продажной женщине, которая в форме своего вознаграждения возвращает какую-то часть этой энергии в кругооборот обменов. Тем самым своеособость фантазма и необратимость вызываемых им эмоций парадоксальным образом коммерциализуемы по цене пистона. Если пистон это заход, то дело тут в том, что время, открытое четвертованием тела клиента-жертвователя, снова закрывается и ему надо прийти в себя, вернуться. Ненадолго задерживаешься в уничтожающей раскаленности. Нужно, чтобы это закончилось, то есть возобновился цикл, чтобы все пошло по новой. Именно эту смену и обеспечивает цена. Оправляешься от наслаждения-смерти. Отложив про запас, на камин в заведении для приходящих, банкноты в оплату, перед тем как бегло и бренно перепихнуться. Такова функция дакшины, такова, наконец, цена аналитика.

Но в психоаналитической ситуации отношения куда более запутанны, цепляние за проходные страсти заходит еще дальше, нежели в проституции. Конечно, аналитик, как и проститутка, не должен наслаждаться, таково правило контроля за контртрансфером, и, тоже как она, нейтрализует наслаждение другого, опосредованно инстанцирует его в нуле обменности, и все это благодаря оплате. Вы насладитесь, вкладывая в меня свое желание, вы заставите меня сыграть роли всех персонажей, в которых смогли вложиться (то есть на самом деле те участки тела-ленты, подключения к которым смогли доставить вашему Я-нулю некоторую интенсивность, участки, которым вы дадите имена тех, с кем они некогда ассоциировались, но по сути эти участки никому не принадлежат, ибо некто всегда никто) – все это говорит уже не психоаналитик, он напротив продолжает: итак, вы сможете лежа на моем диване подняться на сцену, где происходят эти циркуляции, и увлечь туда за собой меня, по очереди наделяя функциями двоюродного дедушки, юной служанки, богатой матери, младшей сестры и старого приятеля, а я всему этому поспособствую, как жрец-брахман идет на возжигание живых вещей, трав, цветов, плоти, костей, что собственно и составляет жертвоприношение. Но, способствуя всему этому, говорит психоаналитик, я в то же время помогу вам разрешиться от того, чем стали ваши подключения, буду трактовать их как симптомы, фантазмы, как иллюзорные веяния, вроде тех, что Сократ взялся исторгнуть из голов младых заблудших афинян; я, стало быть, дам вам от всего этого разрешиться. Но что же здесь значит: дать разрешиться? Это значит сделать своеособость вложений обратимой в монету. Не только ограничить мгновение таким образом вложенного наслаждения одним пистоном, временем жертвоприношения, одним сеансом, но зацепиться, будь то под именем фантазмов, снов наяву, симптомов, зацепиться за циркуляции токов и прохождения интенсивностей, дабы обратить их в монету, на сей раз в валюту уже не обмениваемых благ, а вразумительных речей. Ибо надо будет, чтобы вещи выговаривались, чтобы из огромного взволнованного и несуразного лабиринта донесся внятный голос, чтобы мало-помалу, повторно, от сеанса к сеансу, от жертвоприношения до жертвоприношения непредвиденные буйства запускаемых влечений уступали в кабинете аналитика место возвращению.

Но очевидно, что эта называемая проработкой работа, неизбежно оказываясь работой по установлению некоей инстанции для приписки аватар влечений, которая в свою очередь сможет перенести их в слова и даже в приятные чувства, инстанции, которая остается абсолютно одной и той же, назвать ли ее индивидуумом, Я, социальной личностью, или, напротив, настаивать на ее ничтожности, отсутствии, на ее качествах нуля, – ясно, что эта работа по проработке отлична от проституции или жертвоприношения. Сеанс психоанализа действительно является жертвенным приношением и пистоном проститутке, но, если сравнивать, он заставляет политическую экономию, если мне дозволено так выразиться, проникнуть в либидинальное куда глубже, нежели они, поскольку хочет вырвать у тела как лабиринтной ленты и поместить на круг обменностей не что иное, как сам аффект. Но аффект – это как раз таки имя, которое у Фрейда носит в своих вложениях и смещениях энергия, когда воздействует на «представления». Кашляет ли Дора, приступ ли у нее астмы, Фрейд хочет, чтобы она высказала, о чем кашляет и что подавляет; ну и как он смог бы распознать, что она высказывает это? (В данном случае, впрочем, он так и не сумел этого сделать, я имею в виду, даже относительно собственного желания высказаться.) Он распознает это в признании, что сей оральный или дыхательный симптом можно инстанцировать в генитальности, то есть в точности в теле-производителе. Стало быть, не только говорить об интенсивностях и тем самым низводить их до словесной монеты, но и отсылать их к органическому телу, засекать их в картографии тела физиологии и химии, оно же тело размножения. Не только заставить Я-нуль Доры признать, что господин К. прижал ее к себе в закрытом магазине, то есть сменить это подключение интенсивности любопытствующего ужаса, тот застой, через который прошли, одновременно полностью рассеявшись и удержавшись в лабиринтном «времени», потоки энергии, но кроме того выдвинуть гипотезу, что ее астма, ее кашель, эти оральные или дыхательные симптомы происходят из смещения ощущения, которое юная девушка испытала от давления эрегированного члена господина К. на ее живот, когда он прижимал ее к себе, смещения в сторону грудной клетки и дыхательной системы: сжатая-сдавленная, что влечет наоборот, что дыхательная (или оральная) область, согласно Фрейду, может быть инвестирована только путем подмены и, следовательно, единственная подлинная интенсивность – интенсивность генитальная. Таков другой, почти прямой смысл, который можно придать словам дать разрешиться. Можно выдвинуть доктрину стадий – и получится все то же наложение; умножим эти стадии, добавим стадию зеркала, стадию дыхания, все равно в конце концов, когда так называемые частичные влечения наконец уловлены и собраны под знаком генитальности, все идет своим чередом…

Имеется тесная корреляция между чеканкой монеты из времени «дереальности», времени, посвященного «реальному» в продолжение сеанса, и, с другой стороны, речевым инстанцированием всех пристрастий, продвижений извращенных, расходящихся токов, непредвиденных блокировок того или иного закоулка либидинальной поверхности в теле генитальности, сиречь воспроизводства. Эта корреляция позволяет увидеть близость и отстояние двух циклов, цикла монеты и цикла размножения рода. Психоаналитику платишь потому, что во время сеанса рискуешь залететь в безвозвратное наслаждение-смерть, как раз от чего ограждал себя уже ритуал индийского жертвоприношения и вообще любой платеж жертвователя; платишь ему деньгами, ликвидной наличностью потому, что пребываешь в рамках монетарной системы; платишь, наконец, ему к тому же и словами из-за того, что здесь жертвоприношение подчиняется комплексному механизму иудейства и научности: научности, из-за которой целиком весь язык осмысляется согласно категории обменности, или все вещи – включая сюда аффекты, влечения, смещения, путешествия нагрузок, разрядку в ущерб себе и все прочее – считаются осмысляемыми в языковых категориях: у нас уже есть тому прекрасные примеры в современной философской и научной литературе, чтоб их подобрать, достаточно протянуть руку; ну и иудейства, из-за которого слова, напротив, важны только при условии, что они действуют не как значения, а как дары, не как обмениваемые единицы, а как маршруты, осушающие на поверхностях языка текучую ликвидность аффектов; скорее приношение, нежели отношение. В психоанализе присутствуют оба механизма, причем предпочтение отдается то партии нейтрализуемых знаков, то стороне эмоциональной задолженности. Но что касается тела, во всех случаях оно обнуляется как безмерная смятая лента и устанавливается как мешок с органами, как раз таки способными заболеть (расстроиться по каким-то причинам, извне), тогда как вся эректильность сего тела предполагается сосредоточенной во влагалищах и удах. В сравнении с телом проститутки, коммерческим телом, готовым обнулить любые извращения клиентуры деньгами, мы находимся на другом конце света. Здесь, в сеансе анализа, шлюхой является психоаналитик (в том плане, что он заставляет себе платить, чтобы поглотить необменное наслаждение пациента, а также преобразовать его в концепцию), а пациент – не только его клиент, но и ученик, если воспитатель-психоаналитик хочет получить от него «нормальное», половое тело. Куртизанка-педагог, продажный Моисей. Так что в психоанализе подключение интенсивностей к кругообороту обменов в действительности производится трижды: в первый раз, когда пациент платит, чтобы реактивировать наслаждение и тем самым превратить его в монету; во второй раз, когда он оговаривает или пытается выговорить желание и тем самым смягчает его до концепции; в третий раз, когда по этому случаю предполагается, что работа привязки и инстанцирования в сексе ведет к установлению нормального тела, в котором либидо будет сексом, а секс – генитальностью, то есть обещанием воспроизводства.