Текст книги "Либидинальная экономика"

В общем и целом, наивно или коварно верить, что желание, из-за того что обращается на самое себя и откладывается, открывает пространство запаса, на который ему дозволено выдать векселя при условии восстановления этого запаса по мере возвращения долга (процентов). Если желание, как верит Гегель, чисто разрушительно, с чего бы удвоению его негативной силы менять природу своих эффектов? Что же все-таки тормозится в движении влечений, чтобы предоставить место фиктивной инстанции Я-История-Капитал? Действительно разрушительная сила, не его ли это сила как таковая, не его ли мощь? Что наперед изъято из либидо и низведено до инстанции? Почему та же самая сила, доведенная до своей «цели», до экспансии, оказывается уничтожительной, разрушительной, дурной, но стала бы благой, если бы повернула вспять, обернулась на самое себя и приняла себя в качестве своего объекта, остановилась бы и собою удовлетворилась, стала рефлексивной и тавтологичной? Если вы принимаете такое представление об основополагающем возвращении реалистической инстанции, то присовокупите к нему и весь платонизм Гегеля, а следовательно его христианство, его нигилизм. Ибо самое время об этом сказать: если здесь присутствует нигилизм, то, конечно же, не в экспансивной силе желания – та, отнюдь не разрушая центры, на которые она, как предполагается, направлена, не перестает изобретать участки чересполосицы, мимолетно в нее вкладываясь. Нет, нигилизм целиком содержится в представлении, что хорошее, серьезное и истинное – это отворот, Rückkehr[246]246
  Возвращение (нем.).


[Закрыть], и установление Potenz; в представлении, что торможение меняет природу и радиус действия сил, которые его претерпевают, и меняет их к лучшему. Любая построенная на этом политическая экономия будет тождественна тем школам философии сознания, которые опираются на зловещую «силу отрицания». Но проблема капитала состоит в том, чтобы разобраться, как желание, будучи утверждающей силой, превращается в запас и институцию.

Использование кредитных денег для воспроизводства

Ссуда денежного капитала – не просто запуск в преждевременное обращение энергетических запасов, которые надо будет в дальнейшем восстановить путем сбережения, она скрывает две почти несовместимые либидинальные функции: одна – расширенного накопления, другая – грабежа; но и та, и другая – функции завоевания, захвата и присвоения небывалых участков чересполосицы. Из-за того, что две эти функции совместно скрыты в кредитных деньгах, невозможно совместить приятие двух нулей и двух денег, как бы говоря, например, что нулю центрального обнуления, коммерческого заимообращения соответствует монета как единица расчета и платежа (и способность регулировать циклы), а кредитные деньги со своей стороны подразумевают другой нуль, который, будучи запущен в тот же кругооборот обменов в виде ссуды (чего?), позволил бы нарастить его размах. Кредитные деньги на самом деле подразумевают и расчетный нуль, и нуль кредитный; и только по случаю единичных, непредвиденных сбоев регулировки – «кризисов», по-своему подобных приступам истерии, – удается различить два использования кредита: в режиме воспроизводства и в режиме зависти. Надо понимать, что мы имеем дело не с двумя деньгами и двумя функциями, а с двумя деньгами и тремя функциями: регулирующий нуль воздействует не только на обмены в гомеостатической системе, он по-прежнему присутствует в той ссуде капитала, которая делает возможным расширенное воспроизводство; иначе говоря, кредитные деньги следует мыслить также и как платежные, регулирующие режим роста; и, наконец, те же самые кредитные деньги могут, напротив, оказаться главным фактором, нарушающим регулировку всех капиталистических кругооборотов. Итак, две монеты: платежная и кредитная; три функции: гомеостаз, динамическое равновесие и дисбаланс.

О платежной монете все сказал Аристотель. Но что будет, когда платеж производится в режиме роста? Марксистам этот вопрос знаком под именем реализации прибавочной стоимости. Если имеет место рост, то дело тут в том, что при каждом цикле в систему поступает дополнительная энергия (какой бы то ни было природы, но всегда под видом товара). Но как система, регулируемая единственно аксиомой виртуального выравнивания обращающихся в ней элементов (или, если угодно, их всегда в принципе возможного обнуления в рамках общей бухгалтерии), может, не разладившись, ввести в свое лоно новые элементы (товары), не имеющие своего денежного обеспечения? Знакомый экономистам вопрос.

Воображение подсказывает нам, либидинальщикам, прежде всего перевернуть проблему, то есть отправляться не от производства и прибыли, а от банка и процента; понять, что предприниматель может действительно добыть (и в дальнейшем запустить в оборот в качестве товаров) фрагменты дотоле нетронутых энергетических зон потому, что ему дозволено тратить еще не заработанное (покупать средства для этой добычи до продажи ее продуктов); понять, что, с нашей точки зрения, не обязательно, чтобы он обращался в первую очередь к банковскому финансированию или, скорее, самофинансированию, поскольку для системы единственным вопросом является: как можно купить себе средства для предприятия, когда только продажа продуктов сможет обеспечить им денежный эквивалент?

Проблема цикличного, повторяющегося времени: кредит – просто-напросто досрочное, в виде средств к предприятию, образование богатства, которое будет дано только задним числом в продуктах предприятия. Не надо смешивать эту функцию кредитных денег с той, которую предлагает в своей «Общей теории…» Кейнс. Кейнс имел в виду систему, в которой средства производства были уже даны, но не использовались вследствие кризиса 1930-х годов. Тем самым его проект предполагался как проект перезапуска. Но нам интересно, как завоевание и пуск в оборот новых энергетических единиц – сиречь сотворение капитала – производится в период экспансии. И оно не может произойти, минуя монетарную форму, не воспользовавшись ею в весьма специфическом применении, в своего рода предудвоении, или препликации, системы самой собою. Заимодавец ссужает заемщику нечто, чего ни один, ни другой, ни кто бы то ни было в системе иметь по предположению не может, то есть прибавку средств. Эта прибавка поступит в систему только если предприятие увенчается успехом, благодаря ему. Кредит представляет собой ссуду богатства, которое не существует, выданную для того, чтобы оно существовало.

Система выделяет сама себе ссуду; если мыслить в терминах товаров, эта ссуда ничего не ссужает – это просто ссуда, то есть кредит времени. Но на уровне системы кредит времени не имеет никакого четко очерченного смысла: таковой мог бы иметь место, только если принять, что существует некий космический хронометр, с циферблатом которого соизмеряется время системы. Такой стандарт может иметь определенный смысл, – например, когда землевладелец выдает ссуду своему испольщику семенем, ибо в ее погашение пойдут продукты следующего года, а годовой цикл определяется не самой системой сельскохозяйственного производства, а системой времен года, представляющей собой независимый хронометр. Но совсем не так обстоит дело в случае перерабатывающей промышленности или так называемой третичной сферы услуг, которые почти не укоренены в космическом времени. Здесь кредит времени – всего лишь процесс расширяющейся регуляции, произвольный акт, посредством которого достигается возможность включить в систему новые энергии. Способность наделить такими возможностями составляет возможность всех возможностей.

Тем не менее и она сама оказывается подчинена условиям производства; кредитор говорит должнику: вот сумма Д, вы с ее помощью произведете Т, то есть члены, которые войдут в систему и, очевидно, найдут (поскольку Д уже будут распределены) там свой денежный эквивалент. Нужно произвести. Вот почему свойства этих кредитов совсем не какие угодно: оговариваются средне– или долгосрочность, ограничения на вложения, процентная ставка ссуды, индексированная по средней норме прибыли. Мы весьма далеки от капеликона, где заем берется на очень короткий срок или даже до востребования, где процентная ставка кажется предельно неустойчивой и заимодавец не налагает на заемщика никаких обязательств по производству. Произвести здесь в точности означает расширить воспроизводство, пропустить капитал по нетронутым энергетическим районам, преобразовать в товары «объекты», товарами не являвшиеся, предпринять.

Итак, ссужается ничто, но не за просто так. Предоставленная в форме денежного займа дополнительная энергия должна обнулиться или реализоваться (как вам будет угодно, здесь это одно и то же) в форме дополнительных товаров. Так становится видно, что кредитные деньги, использованные этим (продуктивным) образом, продолжают действовать как деньги платежные, как нуль обнуления, как инстанция воспроизводства: просто это воспроизводство расширенное, базисная единица не постоянна, а пребывает в процессе роста. Поскольку его использование ограничено (вос)производством, кредит не содержит никакой опасной бесконечности в том смысле, которого страшился Аристотель. Монета по сути действует здесь всего лишь как знак чего-то другого, знак вложенного промышленного или торгового капитала. Для самой себя она не является ни целью, ни пределом: ими являются новые товары, которые будут обменены на нее в конце цикла. Таким образом, ирреальность ссуды временна (предварительна), она будет обменена на добротную «реальность» товаров. Конечно, эти последние в свою очередь не более чем средства, и, само собой разумеется, что для капитала нет ничего кроме средств, средств воспроизвестись в возрастании. Но именно эта функция перенесения, знака, и наделяет все что угодно статусом реальности в системе. Ничто, которым ссужает предпринимателя банк, является реальностью, поскольку будет обменено на товары. Превращая себя в ссужаемое ничто, кредитные деньги в общем и целом всего-навсего довершают природу знака в системе, каковая состоит в том, чтобы без конца отсылать к другим знакам.

Что касается задействованной в этой ссуде темпоральности, то это время воспроизводства, и оно по самой своей сути ахронично как время структур. Конечно, количество задействованных в системе элементов не постоянно, и следовательно не следует рассчитывать, что все их возможные комбинации обнаружатся неизменными от одного цикла до другого. Б. Рассел вправе написать о строго цикличной истории, что «последующее состояние численно соответствует предыдущему», что «сказать, что одно и то же состояние наступает дважды, нельзя, поскольку это равнозначно введению хронологии», и что, скорее, следовало бы изложить эту историю следующим образом: «Возьмем множество обстоятельств, одновременных некоему определенному обстоятельству; в некоторых случаях все это множество оказывается предшествующим самому себе»[247]247
  B. Russell, An Inquiry into the Meaning and Truth, 1940, p. 102; цитируется Борхесом в «Циклическом времени» («Le Temps circulaire», Histoire de l’éternité, tr. fr. UGE, 1951, p. 226).


[Закрыть]. История капитала в процессе роста подобна только самой себе: новые товары, поступившие на протяжении цикла n+1, так относятся к ссужаемым деньгам, как товары цикла n к деньгам, бывшим тогда в обращении. Применяемый для (вос)производства кредит основан на этом подобии: открываемое им будущее не отличается от прошлого. Они оба в принципе идентичны, вот почему они обратимы и почему кредитор может купить себе порцию будущего.

Использование кредитных денег для спекуляции: год 1921

Не существует никаких «спекулянтов», плохих людей, вершащих свои преступные дела за спиной честных распорядителей капитала. Денежный капитал в каждое мгновение пригоден к использованию, которое может показаться странным или неожиданным, лишь если вслед за экономистами упорно видеть в капитале одну только функцию воспроизводства. Но имеет место меркантилизм. Чтобы вывести общую формулу капитала, Маркс обязан приступить сначала к анализу денег и представить себе меркантильную систему как необходимый для образования собственно капитала этап. Меркантилизм действительно играет для капитализма определяющую роль, но не является формирующим его «этапом»; размещаясь в воспроизводстве и инстанцируясь в своем же условии, в монетарной форме, он представляет собой силу интенсивностей. Меркантилизм – не система, самое большее его можно было бы назвать антисистемой, поскольку он не способен поддерживать себя, так как предполагает смерть эксплуатируемого им тела от истощения. Ко всему прочему, он представляет собой скорее виртуальную возможность завоевания путем грабежа и расточительства, вероятно всегда присутствующую в экономических организациях, но здесь обязанную значительностью своих эффектов тому, что зависть (каковой он является) в данном случае проявляется по отношению к монете, необходимому моменту в метаморфозах капитала, и, следовательно, способна серьезно исказить его обращение. Ибо спекуляция – это меркантилизм в капитализме; она гонится в среде денежного капитала за интенсивностью того же рода, что Кольбер и Людовик XIV извлекали из металлической монеты. Бесполезно пытаться вывести «приступы спекулятивной лихорадки», как их называют историки и экономисты, из общего состояния экономики. Можно было прийти к мысли, что капитал вступает на путь, где обещанная процентная ставка куда выше, чем при производстве, когда побуждение вложить становится недостаточным. Но это вразумительное описание совершенно не учитывает либидинальное различие, вытекающее из такого перемещения капиталов. Биржа отнюдь не оказывается тогда лучшим из вложений; она вовсе и не является вложением, она – территория боевых действий и завоеваний путем покупки и продажи. Чрезвычайно вычурная монета, ставшая предметом коммерции, используется не для того, чтобы произвести, а для того, чтобы забрать.

Если в истории и в самом деле задействованы разрушительные силы, то не они, не обязательно они производят войну[248]248
  См. Domarchi, Marx et l’histoire, L’Herne, 1968.


[Закрыть]. Производство войны есть военное производство, в очередной раз производство. Но разрушение скрывается в самом что ни на есть мирном производстве, смерть – в накоплении богатств. Не станем все же говорить, что капиталу предначертано подводить процессом своего накопления общества к развалу. Это не достоверно, со своими чаяниями или боязнью обещанной ею катастрофы сия диалектика очень и очень религиозна. Как влечения к смерти скрываются во влечениях к жизни, так и разрушительные силы неразличимы с силами производительными. И, так как литическая или летальная функция не принадлежит никакой инстанции влечений, мы даже не можем сказать, что спекуляция смертоносна, а производство эротично: столь же непроверяемо и обратное. И важно даже не изумляться этой двойственности, а, скорее, отследить, как наслаждение или интенсивность соскальзывает от воспроизводства к грабежу.

Что такое меркантилизм, как не возведенная в статус государственной политика капеликона? Бесконечность хрематистики монеты, которой так страшится Аристотель, не является и не может являться свойством капитала в его использовании для воспроизводства, использовании, ограниченном нулем обнуления. Бесконечность капиталистического роста сама по себе не несет ничего пугающего или смертельного, потому что в принципе сообразуется со стандартным товаром. А если случается, что не сообразуется, то это как раз результат меркантилизма – использования капитала, о котором вполне можно сказать, что оно не «истинно капиталистическое», потому что у нас сложился образ капитала, по сути близкого способу (вос)производства и в точности им и являющегося, если в число действующих в системе и, возможно, необходимых влечений входит доходящий до угрозы выживанию социального «тела» (каким его требует воспроизводство) грабеж богатств. В меркантилизме XVII и XVIII веков производят на продажу и продают, чтобы приумножить количество монеты. Пока что все весьма и весьма капиталистично; куда менее следующее: это количество монеты – материально – и есть то богатство, которое стремятся накопить (и потратить).

Такова чрезмерность, беспредел: накапливается не капитал, не то, что будет вновь пущено в обращение согласно правилам циклов и обнулений. Накапливаются количества металлов, которые образуют сокровища, собранные на войну и на празднества; при этом они изымаются из циклов и соразмерности обменов и блокируется то, что в принципе обеспечивает воспроизводство. «Дурная» бесконечность идет от этого грабежа, который не возвращает ничего из того, что захватил, который обязательно доведет до истощения воспроизводимое тело. Изнурительное накопление, порождающее все менее и менее переносимое материальное неравенство между разными частями этого «тела» – порождающее все более и более злобную зависть касательно интенсивностей между теми или иными участками либидинальной чересполосицы. Если согласно Аристотелю бесконечность смертоносна, то потому, что эксплуатируемое меркантилизмом тело конечно и процесс растущей диспропорции между его частями должен это тело взорвать: койнония не может снести тягостную разность потенциала между своими органами.

Возьмите кризис 1929 года, здесь крупным планом предстает меркантильная машина. Вот событие, вот подтверждение того, что в капитале с начала и до конца действуют мощные импульсы к грабежу, что в нем на свет выходит чрезмерность того, что не имеет противовеса. То же самое справедливо и в случае чрезвычайно похожего явления, спекуляции на валютном рынке, которое расстраивает сегодня функционирование мирового капитализма. Относящиеся к нему данные для нас недоступны. Напротив, кризис 29-го года предоставляет нам сегодня своего рода огромный микроскоп, позволяющий бросить взгляд на либидо капитала. В этот микроскоп легко заметить двусмысленность влечений, причем это касается и использования монеты (вложение, спекуляция), и времени (повторное-уникальное, точечное-множественное), и самой монеты (средство, сокровище), и, стало быть, интенсивности (накопление путем перенесения, растрата). Оба накала соприсутствуют, отличимы только по своим эффектам, каждый значим в разных областях, один и тот же денежный капитал действует в двух разнородных и неразрешимых пространствах-временах, расположенных бок о бок, но в том же месте: neben. Спекулятивное функционирование капитала пришло в движение вовсе не из-за того, что стало невозможным или трудным его функционирование по части воспроизводства: что это еще за невозможность? Когда это бывает, чтобы воспроизведение системы было больше не возможно? Сказать об этом – значит попытаться задешево откупиться от трагического и вписать в некую диалектическую судьбу то, что было и остается единичным эпизодом, событием: если оно служит чему-то доказательством, то двусмысленности экономических знаков, даже самых абстрактных и, казалось бы, в глазах экономиста самых невинных. Кризис 29-го года свидетельствует, что пресловутое социальное «тело» – на самом деле миллиарды клочков чересполосицы, объединенных в принципе основным параноидальным законом воспроизводства – может распасться, развалиться и надолго (вплоть до 1950–1955 годов, то есть на четверть века, считая по хронометру Weltgeschichte[249]249
  Всемирной истории (нем.).


[Закрыть]) расползтись кашицей, причем жестоко (миллионы и миллионы мертвых, миллиарды обломков), без другого «резона», кроме яростных импульсов зависти, которые после Первой мировой войны не перестают подстрекать к использованию капитала в духе так страшащей Аристотеля хрематистики.

После 1914 года так называемый мировой рынок, то есть «тело», которое постоянно пытается придать себе капитализм, далеко ушел от своего органического идеала. Торговый дисбаланс между Европой и Соединенными Штатами весьма глубок: 11 000 миллионов долларов коммерческого излишка в пользу США в 1922 году. Тут в своей в принципе воспроизводственной функции в действие вступают кредитные деньги, и Америка предоставляет займы и кредиты: во время войны – государствам-союзникам, чтобы защитить стоимость их монеты на внешнем рынке: эти доллары позволяют им перекупить за доллары или золото свою собственную обесцененную валюту, которую повсюду выставляют на продажу биржи; после войны – государствам, вышедшим из центральноевропейских империй, чтобы поддержать их застигнутые инфляцией национальные валюты: разрушение средств воспроизводства в Центральной Европе подталкивает эти государства увеличить число своих денежных знаков, чтобы быть готовым к платежам по счетам и начать восстановление. Со своей стороны, европейские предприятия используют для покупок в Соединенных Штатах кредитные льготы, предоставляемые им американскими промышленными и торговыми компаниями.

Но что тогда происходит в 1921 году? Своего рода кризис, предвосхищающий некоторыми своими аспектами кризис 29-го. Американские заимодавцы готовы предъявить к учету товарные векселя своих европейских клиентов; Федеральная резервная система, эмиссионное учреждение, эти векселя у них выкупает; ей тем самым нужно погасить взамен бумажными деньгами учтенные ценные бумаги. Так, например, с июня 1918 по декабрь 1920 года стоимость коммерческого портфеля Федеральной резервной системы возрастает с 435 до 1578 миллионов долларов. Параллельно падает процентное содержание золотой наличности; в начале 1921 года оно составляет 42,4 %, тогда как законный минимум равнялся в то время 40 %[250]250
  Все эти (и не только) данные позаимствованы из книги Жака Нере (Jacques Néré, La Crise de 1929, Armand Colin, 1971).


[Закрыть]. Европейская инфляция угрожает перекинуться на Соединенные Штаты. ФРС предпринимает тогда в общем-то скромную техническую меру: поднимает свою учетную ставку до 6, потом до 7 %. В ответ (с июня 1921 года) сокращаются коммерческие кредиты, пока стоимость коммерческого портфеля ФРС не спадает до 659 миллионов в декабре 1921-го и до 294 – в июне 1922-го. Стало быть, простая мера по стабилизации доллара.

Но ее хватает, чтобы снова – и существенно – нарушить равновесие распределения сил в «теле» капитала. Ограничение коммерческих кредитов влечет за собой (вот они, причины и следствия!) падение объема американского экспорта и в конечном счете мировых цен, что в свою очередь отбивает желание к средне– или долгосрочным вложениям. Инфляция принимает в Европе знакомый всем оборот: в декабре 1920-го марка золотом стоит 17 бумажных марок, в декабре 1921-го – 46, в декабре 1922-го – 1778, в июне 1923-го – 45 000, в августе 1923-го – 1 000 000.

Нужно ли во всем этом что-то объяснять? Это не дело либидинального экономиста. Подчеркнем два важных момента: во-первых, Соединенные Штаты оказались в таком положении, когда исчерпали богатство определенной части Европы (центральной и восточной) и та приближалась к своей органической смерти, будучи не в состоянии соотнести свой товарообмен с какой-нибудь стабильной базисной единицей, золотом или долларом (который в тот период сам индексировался по золоту). Кейнс вполне в либидинальном духе описывает то, что экономисты лицемерно называют «скоростью обращения»: «В Москве нежелание хранить деньги кроме как самое короткое возможное время достигло в некоторый момент невероятной остроты. Если лавочник продавал фунт сыра, он со всех ног мчался с полученными рублями на Центральный рынок, чтобы пополнить свой запас, обменяв свои рубли на сыр, чтобы они не утратили свою стоимость, пока он туда доберется»[251]251
  J. M. Keynes, La Réforme monétaire, tr. fr., Paris, 1924, p. 64, note; cité par J. Néré, pp. 29–30.


[Закрыть]. Шахт замечает по этому поводу, что немецкое слово для ценности денег, то есть процентного содержания в монете эталона (например, золота), это Währung[252]252
  Валюта (нем.).


[Закрыть], от währen, что означает длиться. И Ж. Нере замечает: «Исчезновение длительности расстраивает умы и нервы людей»[253]253
  Ibid. p. 30.


[Закрыть].

По правде говоря, в своем расстройстве московский лавочник пребывает в поисках постоянной нормы, и ею оказывается сыр: он не такой скоропортящийся, как бумажные деньги. В кризисе 1921 года впечатляет, что мы вступаем тут в другое, головокружительное время, сложенное из стольких времен, сколько есть перемен, совершенно подобное в этом своем качестве времени нашего лабиринта. Это время бегства, когда по проведении каждой сделки тот из участников обмена, кому достаются бумажные деньги, спешит от них избавиться – не для того, чтобы подойти к следующей сделке в том же, но улучшенном положении, положении продавца, которое напротив проклято, а в надежде создать запас (сыров) и восстановить не зависящую от монеты базисную единицу, которая могла бы выступить в роли добротной монеты. Следует представлять себе каждую встречу торговца сыром с рублями как невыносимое событие, которого он бежит, и учитывать, что его бегство всенепременно приведет его к очередной встрече с купюрами, с еще большим количеством купюр. И между одним бегством и другим нет никакой непрерывности. Между одной кипой купюр и другой нет никакой тождественности, нет даже чисто количественной разницы. Каждый «обмен» является событием, открывает своего рода приключение, в котором задействована смерть.

В принципе монета, которая упраздняется в этих лабиринтах, сохраняет не только кредитную, но и свою платежную способность. Ибо вызывающим оторопь ограничением сроков бегство перед монетой напоминает нам, что вторая из этих способностей в свою очередь оказывается частным случаем первой: платя, покупатель просто выделяет получателю кредит в счет общего богатства, то есть в счет третьего лица. Повышение учетной ставки в Вашингтоне производит в Москве головокружение, переворачивает Д-Т-Д в Т-Д-Т, заставляет лавочника хотеть только сыра и отнюдь не денег и тем самым не вкладываться более в кредит и время кредита, подразумеваемые бумажными деньгами. Порождает смертельный застой в частичном органе коммерческого тела.

Можно представить себе эквивалент этого расстройства в языковом поле: амнезию микролексики, чтобы не заходить слишком далеко; последняя является семантической сетью, обеспечивающей эталон смысла через множественность высказываний. Возьмем, например, лексику наименований цветов: Гельб и Гольдштейн описывают ее амнезию, что в свою очередь становится предметом комментариев Кассирера и Мерло-Понти[254]254
  См. La Phenomenologie de la perception, Gallimard, 1942, pp. 222– 224.


[Закрыть]. Последний пишет: «Мы можем сами провести опыт такого [амнезического] типа, представив себе перед кучкой образцов позицию пассивного восприятия: идентичные цвета собираются под нашим взглядом, а просто сходные завязывают между собой лишь какие-то неопределенные отношения». И Гельб и Гольдштейн: «Кучка кажется нестойкой, она движется, мы отмечаем какое-то непрерывное изменение, что-то вроде борьбы между несколькими группировками цветов, возможных с различных точек зрения». Кассирер комментирует: для амнезиака уже нет единого языка цветов, а есть столько же языков, сколько и хроматических переживаний, «каждое чувственное впечатление затрагивается «смысловым вектором», но эти векторы уже не имеют общего направления, не обращаются к заданным основным центрам, степень их расхождения гораздо выше, чем у нормального человека». Уже не один круг, та самая розетка цветов, но множество малых кругов, ни один из которых не сообщается с другими.

И второе, что стоит отметить: возможно, тут присутствует боль некоей неполной амнезии, сохраняющей след единой потребности, совсем как у русского торговца сыром. Вполне можно поверить, что в этих опытных протоколах прочитываются эффекты, производимые политикой Кольбера на его «клиентов». Ибо то же самое головокружение под именем инфляции обязательно настигает части «тела» богатств, которое будет лишено золота, пусть даже очень и очень не напрямую (в 1921 году при посредничестве доллара). Амнезия золота. Именно потому, что доллар защищается, то есть относится к самому себе как к богатству, он обрекает Центральную Европу на пустыню лабиринтов.

Конечно, ФРС – не Людовик XIV, золотой запас Форт-Нокса в принципе не предназначен для финансирования придворных празднеств, и такая мера, как поднятие процентной ставки, не является актом открытой войны или общей защиты: короче говоря, мы находимся при капитализме, а не в рамках вершимой государством меркантильной практики. Тем не менее тут видна сама исходная гипотеза всего меркантилизма: мы видим, что богатства, переместившиеся в сторону американских банков, были изъяты из европейского капитала, что численное количество денежных средств, которые обращаются на Западе, есть количество конечное и что тем самым накопление кредитных знаков (европейские товарные векселя) на одном полюсе капиталистического «тела» погружает все, что принадлежит другому полюсу, в так страшащую Аристотеля безмерность: экономическую амнезию, аметрию, аномию. И эта ситуация безмерности, в которую, как мы видим, попала Центральная Европа в 1921 году, которую, как мы увидим, подтвердит американский капитал в 1925–1929 годах, признайте, что формально она состоит в тесном родстве с прохождением токов по фрагментам либидинальной чересполосицы, что она представляет все черты «беспорядка» влечений, воздействующих на тело воспроизводства: бегущий московский торговец сырами воплощает эффект частичного движения влечений.