Текст книги "Исповедь молодой девушки"

XXIX

Мы поговорили о философии, и я ушла, совершенно успокоенная насчет Фрюманса, но уязвленная. Как, эта огромная, глубокая любовь, которая мне приоткрылась, была всего лишь глупой выдумкой, отброшенной им, мимолетной фантазией, о которой он даже не помнил? Предмет ее был весьма унижен тем, что значит так мало, и теперь я не желала думать, что в записке шла речь обо мне.

А ведь я верила в это целых две недели! Я была то взволнована, то напугана, то оскорблена, то опьянена этой мыслью, почти больна – и все для того, чтобы услышать, что, возможно, обо мне помечтали пять минут и смогли обойтись без того, чтобы продолжать это занятие!

Дурное чувство пробудилось в избалованном и одиноком ребенке, каким я была тогда, и я вдруг превратилась в маленькую дурочку; не хочу сейчас доискиваться, было ли это результатом кризиса личности, какой случается у других девушек. Я строго сужу об этом мимолетном прошлом, за которое сейчас испытываю легкий стыд и угрызения совести, и потому не хотела бы ничего смягчать. Сейчас можно лишь сделать вывод: я играла со страстью, не зная ни причин ее, ни цели.

Я поймала себя на сожалениях о том, что не мне удалось нарушить покой Фрюманса, и краснею при мысли, что так унизила свое достоинство. Досада была столь сильной, что я постаралась избавиться от нее, уверяя себя, что целомудренному и скрытному Фрюмансу удалось утаить от меня свою любовь и развеять мои подозрения. Он с давних пор меня обожал. Он любил меня, когда я была еще ребенком, из-за чего Дениза сходила с ума от ревности. Вероятно, Фрюманс выдал свои чувства именно тогда, когда эта противная Капфорт стала приписывать ему корыстные планы обольщения. Возможно, за те два года, что мы почти не виделись, Фрюманс забыл обо мне, но за последний год, когда мы с ним встречались каждую неделю, вновь горячо меня полюбил. Он смотрел на меня с восхищением, обучал с большим усердием. Он был совершенно уверен в том, что не сможет жениться на мне и не должен даже думать об этом. Будучи рабом долга и очень гордым человеком, Фрюманс боролся со своей склонностью, корил себя за нее и насмехался над собой. Он предпочел бы умереть, лишь бы не позволить, чтобы я догадалась о его чувствах, а когда я была уже близка к разгадке, вышел из положения, с улыбкой всё отрицая, что было с его стороны проявлением высочайшего героизма.

Вот так мысленно всё уладив, я вернулась к своей роли кумира, которая мне чрезвычайно нравилась, и стала рассматривать Фрюманса как достойного меня обожателя. Он был молчалив, покорен, робок, удивительно самоотвержен. Он спокойно говорил со мной о моем будущем замужестве с человеком моего положения, которого я изберу сама. Фрюманс готов был стать моим наперсником и преданно служить своей возвышенной любви, но на следующий день моей свадьбы с Мариусом или другим молодым человеком благородного происхождения умер бы от отчаяния. Мне заранее было жаль своего благородного друга, которым я пожертвовала. Мысленно я устраивала ему достойное погребение высоко в горах и сочиняла эпитафию. Я писала на его могиле стих из Тассо, которому научила меня мисс Эйгер (лучше бы она этого не делала):

Brama assai, poco spera e nulla chiede[15]15
  Он многого жаждет, мало надеется и ничего не просит (итал.).


[Закрыть].

Ну и, наконец, я бальзамировала Фрюманса в своих будущих воспоминаниях и вооружалась целомудренной и нежной меланхолией на то время, когда его не станет.

Вот так я излечилась от романтичности! Да и как еще можно излечиться от нее, если хорошая книга рисует более чистый, но не менее соблазнительный идеал, чем книга плохая? Можно ли прочесть что-то в восемнадцать лет, где не говорилось бы о любви, то серьезно, то в шутку? Сказки для младенцев тоже начинаются с рассказа о короле и королеве, нежно любящих друг друга, и заканчиваются сообщением, что принцесса и принц поженились и жили счастливо. Стоит перейти к истории, области реальных событий, и ты видишь, что любовь погубила Трою и потрясла империи. Приникнув к святым источникам поэзии, встречаешься с Петраркой, пылающим страстью к Лауре, и с Данте, воспевающим Беатриче.

Беатриче! Это была моя мечта, моя опасная путеводная звезда. Я уже довольно хорошо знала итальянский. Не стоит учить язык, если ты намерен игнорировать его красоты. Фрюманс, который не мог дать мне в руки «Ад», обрезал имевшееся у него издание, чтобы я смогла прочитать «Рай». Это завершило мою погибель. Мысленно я стала его Беатриче. Я решила излечить Фрюманса от страсти, которой он не испытывал, и обратить его мысли к Небесам, в которые он не верил.

Не знаю, заметил ли Фрюманс, что его ученица стала странной и беспокойной, но он теперь часто отлучался по воскресеньям, и вскоре я по целым месяцам не заставала его в Помме. Мсье Костель передавал мне мои тетради, которые его племянник за неделю просмотрел и прокомментировал, а также книги, которых мне не хватало. Для меня всегда был сервирован обед на большом столе, но напрасно я продлевала свой визит – возвращение Фрюманса ожидалось только вечером, и я вынуждена была уходить, не повидавшись с ним. Я точно знала, что у Фрюманса не было важных дел в Тулоне и что он страдал, не имея возможности оказать мне свое милое и скромное гостеприимство.

Загадочность его поведения нисколько не обижала меня и даже очаровывала. Он меня избегал! Совершенно напрасно, поскольку я приходила, чтобы пролить на его раны небесный бальзам! Но Фрюманс просто не мог выносить мое присутствие каждое воскресенье, боясь себя выдать. Он убегал, прятался «в диких пещерах», чтобы обрести запас стоицизма и не поддаться искушению.

Если бы этот славный малый действительно боролся со страстью ко мне, я превратила бы его в мученика, ибо изо всех сил напоминала ему о себе. Все это было бы отвратительно, но незнание того, что такое страсть, мешало сознанию предупредить меня; я думала, что благотворное влияние моей чистой дружбы незаметно поможет Фрюмансу сохранять достоинство, не заставляя его слишком сильно страдать. Сама того не понимая, я играла роль отчаянной кокетки. Эта игра могла бы погубить меня, если бы Фрюманс не был самым мудрым и самым лучшим из людей.

Поскольку теперь мы с ним почти не виделись, мне вздумалось писать ему под тем предлогом, что у меня есть вопросы о моих занятиях. Мне захотелось отточить свой стиль и рассказать о себе этой смущенной мною душе. И вот я принялась исписывать страницу за страницей, делясь мечтаниями и размышлениями, и вкладывать эти листы в свои учебные тетради, как бы случайно; но вскоре я поняла, что это слишком наивно и в то же время лицемерно, и тогда обратилась непосредственно к Фрюмансу с просьбой развеять мои сомнения. Рассуждая о знаменитых историях любви или об известных отречениях от нее, я пыталась вовлечь его в тонкости психологии и чувств, в которых путалась сама. Я ставила вопросы, подчеркивала цитаты, призывала Фрюманса подумать о высокопарных глупостях или неразрешимых проблемах, касавшихся наших с ним отношений. Мои рассуждения были неслыханно дерзкими и одновременно удивительно невинными, ибо Женни сумела воспитать меня такой же целомудренной, какой была сама, и она, с ее прямодушием и деликатностью, безусловно, смогла бы успокоить смятение моего сердца, если бы я соизволила с ней посоветоваться. Но я была неблагодарной: мне вздумалось избавиться от ее руководства. Да и к тому же мне, вероятно, было бы стыдно, если бы она догадалась о романтических выдумках, которыми я окружила Фрюманса.

Он же отвечал на мои нескромные вопросы очень осторожно. Фрюманс не захотел принять мое сочинительство на свой счет. Он сделал вид, будто считает это пробой пера, которую я передавала ему для того, чтобы он высказал свое мнение. Фрюманс довольствовался тем, что, возвращая мне мои сочинения, оставлял на полях замечания вроде: «Неплохо написано», «Праздный вопрос», «Довольно верное рассуждение», «Тщетные поиски», «Страница хорошо написана и содержит разумные мысли», «Наивные разглагольствования», «Уместное замечание», «Пустые мечтания человека, засыпающего с пером в руках» и т. д., и т. п. Он не оставил у себя ни одного из этих драгоценных текстов, предназначенных для того, чтобы просветить и успокоить его смятенную душу. Поначалу меня это несколько удивляло, но потом я постаралась уверить себя в том, что Фрюманс переписывает их и в один прекрасный день скажет мне: «Я притворялся, будто не обращаю на них внимания, но они помогли мне: своей святой дружбой вы спасли меня от любовных гроз».

Его святой доброты было бы довольно, чтобы излечить меня от глупых иллюзий, но новые обстоятельства вскоре должны были их развеять.

ХХХ

Бабушка обратилась ко всем своим знакомым с просьбой найти для меня новую гувернантку. В нашей местности не было иностранки, которая пожелала бы похоронить себя в нашей глуши, а местным не хватало знаменитых художественных талантов, которые по-прежнему считались чрезвычайно важными. Поскольку я не имела склонностей к искусству, преподаваемому подобным образом, бабушка согласилась пожертвовать им, но убедила себя в том, что я чувствую себя одинокой, из-за того что Женни слишком много внимания уделяет ей – бедная женщина упрекала себя в этом! – и, наконец, что я скучаю и поэтому нуждаюсь не в гувернантке, а в компаньонке. Доктор Репп уже долгое время осторожно заводил речь об особе, которая никому из нас не казалась симпатичной, а я ее почти ненавидела. Речь шла о его протеже Галатее Капфорт, которой к тому времени исполнилось двадцать лет. Она была все так же уродлива, но – говорил он, – у нее чудесный характер и она достаточно образованна. Эта девушка совсем недавно покинула монастырь, где неизменно получала первый приз за шитье, познания в арифметике и примерное поведение. Галатея была очень набожна, что совершенно необходимо для женщины, – отмечал доктор, который сам обходился без религии и заходил в этом отношении гораздо дальше Фрюманса, поскольку высмеивал церковные обряды и считал их недостойными своего пола. Он утверждал, что Галатея будет для меня просто находкой: она поможет мне стать немного женственнее. Доктор опасался, что мои вкусы амазонки, мужское воспитание и независимость мыслей могут угрожать моему счастью, а возможно, и репутации в свете! Если же рядом со мной будет благонравная и кроткая девушка, я стану более усидчивой, и, в любом случае, всегда можно будет сослаться на то, что у меня была рассудительная подруга. Этот выбор полностью одобрят благонамеренные люди нашего края.

Последний пункт оказался справедливым. Подличая и лицемеря, мадам Капфорт втерлась в доверие к знакомым моей бабушки, и те дружно стали упрекать ее в предубеждении, которое ранее разделяли. Ее сопротивление, поддержанное мной, длилось довольно долго, но тут мадам Капфорт, уж не знаю каким образом, добилась места для Мариуса в расположенном в Тулоне управлении государственным флотом, с приличным жалованьем и необременительными обязанностями; это была своего рода синекура. Следовало выразить благодарность за неожиданный успех, выпавший на долю члену нашей семьи. Мадам Капфорт предлагала свою дочь gratis[16]16
  Даром (лат).


[Закрыть], из дружбы и преданности.

– Единственным вознаграждением для Галатеи, – говорила она, – единственной выгодой для нее было бы приобрести в обществе мадам де Валанжи манеры и привычки светского общества и найти в Люсьене очаровательную подругу.

Женни, до сих пор поддерживавшая мое сопротивление, решила, что нужно уступить. Галатея представлялась ей кроткой и внимательной. Привыкнув оказывать помощь бедным – а ее мать выставляла это напоказ, чтобы вызвать восхищение у верующих, – мадемуазель Капфорт умела ухаживать за больными и развлекать стариков.

– Раз уж она вам не нравится, я буду внимательно за ней наблюдать, – заверила меня Женни, – а если увижу, что эта девушка способна ухаживать за вашей бабушкой и развлекать ее, смогу больше времени уделять вам.

– Но зачем нам здесь кто-то чужой, ведь мы с вами вдвоем можем ухаживать за моей дорогой бабушкой и развлекать ее?

Женни ответила мне, что моя дорогая бабушка не хочет, чтобы я занималась ею с утра до вечера, и что она будет страдать, если решит, что я жертвую собой ради нее. В этом была доля правды. Бабушка почти ничего не видела и сразу же засыпала, как только ей начинали что-нибудь читать. Ей нужен был легкий разговор, а я не сумела бы ежедневно варьировать одну и ту же тему. Галатея же сможет разговаривать с ней о пустяках и не станет при этом скучать, поскольку ее ум не занят ничем другим. Она уже полностью сформировалась, ей более не нужна физическая нагрузка. И, наконец, бабушке хотелось отблагодарить ее мать, а доктор говорил, что можно пригласить мадемуазель Капфорт на несколько месяцев, что это ни к чему нас не обязывает и позже будет видно. Он всегда так разговаривал со своими больными.

Мне пришлось уступить. Галатея устроилась у нас, в комнате, которую прежде занимала мисс Эйгер. Женни попросила меня оказать мисс Капфорт хороший прием. Она была робкой и неуклюжей, вероятно, ее стоило пожалеть и приободрить. Я старалась изо всех сил, решив проявить благородство. Я научила Галатею, как нужно одеваться, садиться, есть, здороваться, закрывать двери, не натыкаться носом на стены и не падать с лестницы, поскольку эта девушка, призванная обучить меня правилам поведения, приличествующего моему полу, была настоящей рохлей и чувствовала себя в нашем доме более растерянной, чем пастушка коз с Регаса. До сих пор она имела дело лишь с монашенками и парнями на мельнице.

Галатея довольно быстро обтесалась и вскоре стала выглядеть вполне пристойно. Вскоре мне пришлось признать, что она добрая и услужливая девушка. Галатея старательно ухаживала за моей бабушкой и никогда не обижалась; она не была ни интриганкой, ни притворщицей, словом, очень отличалась от своей матери и добродушием и нерешительностью напоминала доктора Реппа. Я подружилась со своей компаньонкой, хоть она отнюдь не отличалась большим умом. Галатея была полной невеждой; единственное, что она умела, – это ставить метки на белье и переписывать «Отче наш». Она проводила свою жизнь за починкой одежды и переписыванием молитв, а ее творческие способности проявлялись в том, что она раскрашивала образки и пела церковные гимны, слова которых изменяла самым нелепым образом. Раньше я испытывала предубеждение против Галатеи: считала ее неискренней и злоречивой, но я была несправедлива к ней и потому захотела загладить свою вину. Она была ласковой, подобно собаке, которая лижет руку, готовую ее ударить. Когда Галатея своей глупостью выводила меня из себя, она угадывала это по моим глазам и обнимала меня, чтобы обезоружить. Тогда я тоже обнимала ее, раскаиваясь в собственной горячности, хоть у нее и было неприятное лицо кирпично-красного цвета, усеянное веснушками, прямые волосы напоминали коноплю, а руки всегда были влажными, что вызывало у меня отвращение.

Галатея скорее умерла бы от отчаяния, чем пропустила бы воскресную службу, поэтому мне пришлось брать ее с собой в Помме. У нас была только одна верховая лошадь, Зани, которого она ужасно боялась, но Галатея упросила Мишеля сажать ее позади себя на свою большую упряжную лошадь, сказав, что привыкла так ездить с мельниками. Когда Фрюманс увидел рядом со мной Галатею, он перестал меня избегать, и я еще более утвердилась в убеждении, что его смущала мысль оказаться со мной наедине. Я ошибалась: Фрюманс лишь боялся возбудить злые толки.

Итак, наши с ним беседы вновь стали частыми и долгими. Галатея присутствовала на них, разинув рот от восхищения, поскольку ничегошеньки не понимала. Я думала, что вскоре она утомится и через час наши разговоры ее усыпят. Не тут-то было. Мне пришлось признать, что она отличается невероятным усердием. Я предложила ей воспользоваться великолепными наставлениями, которые получала я, и поскольку Галатея, казалось, старалась изо всех сил, я вообразила, будто с помощью Фрюманса смогу сделать ее чуть менее невежественной. Я занялась ее обучением, но дело пошло совсем не так, как я предполагала. С первых же уроков Галатея заявила, что я слишком многого от нее требую и она не понимает меня так, как Фрюманса. Тогда я попыталась заставить ее пересказать то, о чем говорил Фрюманс, и убедилась, что она абсолютно ничего не поняла из нашей беседы.

Однажды я заметила, что во время воскресного урока лицо Галатеи было краснее, чем обычно, а потом она вдруг ужасно побледнела; все это повторилось много раз. Фрюманс спросил, не больна ли она. Галатея упрямо отрицала это, а потом вдруг упала в обморок. В другой раз она принялась плакать без всякой причины. Фрюманс высмеял ее нервозность – несколько жестоко, как мне показалось, – а когда я сказала ему, что Галатея прилагает максимум усилий, чтобы чему-то научиться, ответил мне тихонько, что лучше бы она признала свою никчемность и вернулась в монастырь или на мельницу.

Иногда Галатея сердилась на меня, иногда же проявляла ко мне чрезмерную нежность. По ночам она плакала в своей постели, а днем забывалась в молитве. Наконец она прониклась ко мне полным доверием и довольно резким тоном сообщила, что умирает от любви к мсье Фрюмансу Костелю.

Мне следовало бы попросить ее не выдавать секретов своего столь чувствительного сердца, но суетное любопытство подтолкнуло к тому, чтобы разузнать больше. Галатея по натуре была невероятно влюбчивой. Она не помнила, чтобы когда-нибудь не испытывала страстного чувства. В детстве она обожала Тремайяда, который был подмастерьем мельника. После обожания многих других ejusdem farinae[17]17
  Здесь: таких же мукомолов (лат.).


[Закрыть], если можно так выразиться, Галатея влюбилась в Мариуса, и он, утверждала она, дал ей понять, что хочет на ней жениться. Мадам Капфорт посоветовала дочери быть с ним любезной, но однажды Мариус обидел девушку своими капризами. Он при всех стал над ней насмехаться, и ей пришлось забыть его, тем более что она вновь увидела Фрюманса, в которого уже не раз влюблялась, встречая у нас. Теперь, когда она встречалась с Фрюмансом каждую неделю, сомнений не оставалось: это был ее возлюбленный. Галатея надеялась внушить ему ответное чувство. Между прочим, он был беден, а она богата и со временем разбогатеет еще больше: доктор Репп обещал дать за ней приданое. Ее мать, женщина амбициозная, вероятно, воспротивилась бы этому браку, но Галатея была уверена, что доктор, ни в чем ей не отказывавший, сумеет ее защитить. Мадам Капфорт боялась доктора и должна уступить. Фрюманс, оценив верность Галатеи, станет лучшим из мужей и счастливейшим из смертных. Вот каковы были мысли Галатеи.

Но препятствием на пути к столь блестящему будущему была я, в то время как должна была помочь своей чувствительной подруге, а не мешать ей… Тут уж я потеряла терпение и сухим тоном поинтересовалась у Галатеи, что она имеет в виду.

– Милая малышка, – ответила она, – напрасно ты скрываешь свои чувства. Я отлично поняла, что ты тоже влюблена в мсье Фрюманса. Кстати, об этом поговаривают в наших краях. Ты более умна и образованна, чем я, и очень кокетлива, потому что не слишком набожна. Так вот, тебе нужно забыть мсье Фрюманса. Ты из благородной семьи и не можешь выйти за него замуж. Ты должна откровенно поговорить с ним обо мне, как ты умеешь, если захочешь. Нужно дать понять мсье Фрюмансу, что ему не следует быть таким гордым и робким по отношению ко мне, ибо я уже все решила за него, а если мама захочет снова отправить меня в монастырь, я устрою так, чтобы он меня похитил. И тогда уж нас должны будут обвенчать. В этом нет ничего дурного. Брак очищает всё. Мой духовник сказал мне, что грехи, если они не злонамеренны, не считаются смертными.

Она произнесла еще сотню глупостей подобного рода, не давая мне времени ответить, и, выговорившись наконец с большим воодушевлением, убежала в свою комнату, крикнув напоследок, что я должна как следует подумать и попросить Бога направить меня на верный путь.

Меня не столько разозлила глупость Галатеи, сколько возмутило то, что она приписывает мне любовь к Фрюмансу. Сойти со своего пьедестала таинственного кумира, для того чтобы соперничать со столь ничтожной особой, – это унижение заставило меня покраснеть до корней волос, и если бы Галатея не убежала вовремя, я бы, наверное, ее избила.

После ее раскаяния я смягчилась, и напрасно. Мне не следовало позволять, чтобы эта девица, невоспитанная и неумная, и, следовательно, неспособная защититься от одолевавших ее желаний, поверяла мне свои фантазии, свои томления, свою физическую тягу к замужеству. Я не подозревала, сколько жестокости таилось в глупом романе, которым она меня угощала. Возможно, Галатея и сама не могла в этом разобраться; мне хочется думать, что эта девица не знала всего, на что намекала, потому что она использовала выражения, принятые во время исповеди, а они иногда бывали возмутительно непристойными.

К счастью, тогда я не понимала их и не хотела догадываться об их значении; но постоянно слушая, как Галатея жалуется на горечь одиночества или на то, что она называла «недоверием и суровостью своего любимого», я избрала противоположную точку зрения, чрезмерно всё преувеличив: я начала рассматривать любовь как постыдную слабость и решила никогда не влюбляться. Это могло бы защитить меня от опасностей ранней юности, но, как и все решения, принятые без знания и опыта, послужило толчком к ложному пониманию жизни и супружества.