Текст книги "Исповедь молодой девушки"

XXXVII

Я не смогла поговорить с Женни. Она не захотела оставлять бабушку одну, и я присоединилась к ней. Женни видела, что бабушке плохо. Ее беспокойство передалось мне. Мы просидели молча до часу ночи. Потом, несмотря на мое сопротивление, Женни отправила меня спать, но я так и не сомкнула глаз. Как только рассвело, я пошла к бабушке и увидела, что она крепко спит и снова выглядит как обычно. Она встала, как всегда, со свежей головой и послала за аббатом, который прочитал ей черновик письма, написанного накануне. Бабушка изъявила желание заранее подписать чистый лист бумаги, на который будет переписано это послание, потом велела Мариусу отправить письмо, как только он вернется в Тулон, о чем говорилось накануне. Мой жених сделал вид, будто уходит, но затем вернулся, поскольку чувствовал, что нужен здесь, да и я хотела, чтобы он был рядом – на всякий случай. Мариус не показывался бабушке на глаза, что было совсем нетрудно, ведь ее глаза так плохо видели! Мне пришлось направлять ее руку, когда она подписывала роковое письмо, которое никто не собирался отправлять. Днем, видя, что бабушка совершенно спокойна, я попыталась, заведя речь о своей свадьбе, поговорить с ней о моем отце. Обычно она старалась избегать этой темы или же отвечала весьма лаконично. Но на этот раз, сделав исключение, ответила с заметным волнением:

– Твой отец чужой для тебя человек; но он, хоть и забыл о нас, не преминет выполнить свой долг, когда придет время. Ну и к тому же время лечит. Твой отец еще довольно молод, ему всего сорок четыре года. Он забывает, что мне более восьмидесяти и что, если он и далее будет откладывать свой приезд, может меня уже не застать. Но мне хочется надеяться, что, узнав о твоей свадьбе, он все-таки вспомнит о нас.

– Не будем тешить себя этой мыслью, бабушка. Мой отец не любит Францию, к тому же у него другая семья и он меня не знает…

– А меня он тоже не знает?.. Не говори мне таких жестоких слов, девочка! Мать не забывают. Приедет он или нет, оставь мне хотя бы иллюзию. Лишившись ее, я умру.

Испуганная и растроганная тем, что материнское сердце еще кровоточило, я взяла свои слова обратно и сделала вид, будто разделяю надежды бабушки. На следующий день было еще труднее сказать ей правду, а еще через день Женни удалось лишь оживить уснувшую было нежность и вызвать слезы на ее глазах, за которые я бы охотно заплатила своей кровью.

– О Мариус, – воскликнула я, вернувшись к жениху, который ожидал меня в саду, – мы совершили преступление! Мы решили пожениться, то есть совершить действие, слишком сильно повлиявшее на мою бабушку, а теперь ищем способ, как нанести ей страшный удар. Это убьет ее, клянусь тебе! И повинны в этом будем именно мы!

– Тогда, – сказал без колебания Мариус, – избавим ее от этого испытания… Подождем полгода, год, если понадобится, раз уж существует возможность скрыть от нее правду. Это будет нелегко, нам нужно быть настороже, Люсьена!

– Я возьму это на себя, и Женни тоже. Это, кстати, будет очень просто. Возвращайся к своим делам и не сомневайся: я оценю терпение, с которым ты будешь ждать меня.

– Не знаю, с чего ты взяла, будто для этого мне потребуется проявить огромное терпение, – сказал Мариус. – Мы с тобой молоды, у нас вся жизнь впереди. Ты дала мне слово, я дал слово тебе. Потеряв бабушку, ты станешь совершенно независимой. А если вдруг передумаешь… ты знаешь, как я ценю порядок и хороший вкус.

Наша доверительная беседа становилась все более сухой, но тут к нам подошел мсье Бартез. Мне показалось, что Мариус обрадовался его появлению. Я оставила их вдвоем, а сама пошла предупредить бабушку о визите ее старого друга, но лишь после того, как сказала ему, что не намерена сообщать ей роковую новость, и взяла с него обещание, что он тоже не обмолвится об этом.

Вернувшись, чтобы попросить мсье Бартеза дождаться пробуждения бабушки, я увидела, что Мариус очень оживленно с ним разговаривает. Мсье Бартез знал о нашей помолвке и одобрял наше решение. Он был высокого мнения о манерах Мариуса и с удовольствием давал ему советы на этот счет. Мсье Бартез был чудесным человеком, честным, услужливым, немного беспечным и нерешительным, как большинство окружавших меня людей и как многие знакомые мне жители Прованса. Я поняла, что он успокаивает Мариуса по поводу непредвиденных обстоятельств, которые могли возникнуть в связи со смертью моего отца.

– Ничего не бойтесь, – говорил мсье Бартез моему жениху. – Женни располагает доказательствами, которые могут успокоить некоторые возражения. Кроме того, существует по всем правилам составленное завещание: мадам де Валанжи завещала Люсьене всю доступную ей часть, то есть половину средств, а в отношении остального ей пришлось положиться на добрую волю и деликатность маркиза. Я предпочел бы, чтобы она составила завещание в пользу Люсьены, не называя ее своей внучкой, потому что здесь могут возникнуть возражения относительно ее гражданского состояния, если мы будем иметь дело с людьми недоброжелательными. Но мадам де Валанжи отклонила это предложение как предосторожность, оскорбительную для ее сына, и я не решился настаивать.

– Но ее сын умер, – сказал Мариус, – а наследники могут проявить враждебность.

– Его наследники располагают огромным богатством по линии матери. Зачем им лишать Люсьену сравнительно малого наследства? Сейчас мне хотелось бы, чтобы мадам де Валанжи написала своей невестке как законной опекунше детей от второго брака и договорилась с ней о необходимых распоряжениях, может быть, отказавшись от какой-нибудь незначительной собственности, приобретенной в Англии мсье де Валанжи, с тем чтобы полностью сохранить земли Белломбра. Тогда, лишившись своей части наследства со стороны отца, Люсьена спокойно сможет распоряжаться наследством бабушки. Очевидно, у вдовы маркиза есть полномочия на то, чтобы решить эту проблему, хотя бы временно.

– Сейчас главное, – продолжал Мариус, который, как мне показалось, знал мою ситуацию и оценивал ее лучше, чем я (что было нетрудно), а также лучше, чем сам мсье Бартез, – узнать, одобрил ли маркиз де Валанжи завещание, составленное его матерью в пользу Люсьены.

– Что касается этого, он не одобрил его, но и не отверг, поскольку не написал об этом ни строчки. После того как он второй раз женился, письма от него приходили все реже и реже, а содержание их было таким неопределенным, что можно было предполагать всё что угодно. Мсье де Валанжи, безусловно, ознакомился с завещанием матери, которая спросила у него совета, прежде чем составить этот документ, однако так и не высказал своего мнения на этот счет. Складывается впечатление, что он счел это все несерьезным или же не получил писем, в которых сообщалось ему об этом. Почти так же мсье Валанжи отнесся к тому, что Люсьена нашлась: он считал, что ее личность требует проверки, и ни разу не назвал ее дочерью. В некоторых его письмах – а я все их храню у себя и, прежде чем явиться к вам, перечитал их, – о ней говорится как о «причуде» – таково его выражение.

– Каким образом я могу быть причудой? – спросила я у мсье Бартеза, совершенно озадаченная.

– Якобы вы чужой ребенок, которого мадам де Валанжи вздумалось воспитывать как свою внучку, чтобы утешиться после утраты.

– Вы никогда не рассказывали об этих подробностях ни Люсьене, ни мне! – задумчиво произнес Мариус.

– Это лишь огорчило бы вас. Мадам де Валанжи поделилась этим только со мной, и вы оба благоразумно не станете никому об этом рассказывать. Сегодня положение дел изменилось, и я думаю, что только вдова Вудклифф могла бы искать с вами ссоры. Но какой в этом смысл?

– Кого вы называете вдовой Вудклифф?

– Богатую вдову, на которой женился мсье де Валанжи вторым браком и которая, видимо, считая его недостаточно аристократичным, продолжает называть себя «леди Вудклифф», добавляя к этому титул «маркиза де Валанжи».

– А каким образом мой дядя стал маркизом? – спросил Мариус; он казался все более задумчивым.

Мсье Бартез, то ли намеренно, то ли по рассеянности не ответив ему, продолжал:

– У этой дамы нет совершенно никаких оснований завидовать имени и богатству Люсьены, поскольку ее собственное богатство и имя гораздо значительнее – и для нее самой, и для ее детей. Это очень знатная дама, и не стоит полагать, что она будет столь мелочна. Со своей стороны, мсье де Валанжи пренебрег матерью, отказался от друзей и забыл свое отечество; вероятно, он не оставил инструкций, противоречащих тому, что происходило здесь во время его отсутствия. Поэтому я думаю, дорогие дети, что вам незачем бояться будущего. Однако, поскольку дополнительные предосторожности не повредят, я считаю, что Люсьена должна как можно скорее сообщить об этом событии своей бабушке, и если она в состоянии это сделать, возможно, стоит уговорить ее изменить завещание.

– Да, Люсьена, нужно об этом подумать. Это в твоих интересах.

И, поскольку я не отвечала, Мариус спросил:

– Ты что, не слышишь, что тебе говорят?

– Слышу, – ответила я несколько раздраженно, – но я уже сказала вам, что не хочу ни мучить, ни огорчать свою бабушку. Я вижу, что за последние несколько дней она очень ослабела. А я предпочла бы вовсе остаться без наследства, нежели хоть на неделю сократить ее жизнь.

– О господи! – нетерпеливо воскликнул Мариус. – Я же говорю не о деньгах. Ты что, не понимаешь, что это дело чести?

– Объяснись. Сегодня день сплошных загадок!

– А между тем догадаться так просто. Если ты не настоящая внучка нашей бабушки, значит, носишь имя, которое на самом деле тебе не принадлежит. Поэтому нужно постараться уладить все таким образом, чтобы никто не смог оспорить твой гражданский статус, ибо если ты и не боишься быть разоренной, думаю, быть обесславленной – это все-таки серьезно.

XXXVIII

Я чувствовала себя настолько униженной этим резким ответом, что не могла сделать ни шага. Я упала на скамью и разрыдалась. Мсье Бартез слегка попенял Мариусу за прямолинейность и, мягко обращаясь ко мне, дал понять, что, в сущности, мне следует опасаться серьезных последствий. Я тогда впервые осознала, что могу оказаться чужой для своей бабушки, ребенком, которого подбросили для того, чтобы выманить у нее деньги, дочерью цыгана, а то и вора с большой дороги!

Я подавила рыдания и обратилась к Мариусу с вопросом:

– Ну как, ты по-прежнему хочешь на мне жениться?

– Я дал тебе слово и не могу взять его назад.

Он произнес это так холодно, что я почувствовала: он вынуждает меня исполнить мой долг, точно так же как он исполнял свой.

– Не бери свое слово назад, я сама его тебе возвращаю, – решительно сказала я. – Перед Богом и в присутствии мсье Бартеза я разрываю нашу помолвку.

Это было не тем, что хотелось услышать Мариусу, по крайней мере не в таких выражениях. Ничто не свидетельствовало о том, что я не мадемуазель де Валанжи и что мое имя и мое наследство будут оспаривать. Мариусу не хотелось бы разрывать помолвку на всякий случай, да и мсье Бартез призывал меня к благоразумию, но я была обескуражена, и, кроме того, должна признаться, немного боялась характера Мариуса и жалела о своей свободе. Кузен догадался об этом и стал меня упрекать, не для того чтобы переубедить, а чтобы оставить двери открытыми. Поскольку я не уступала, Мариус рассердился и, попрощавшись с мсье Бартезом, которого позвали к бабушке, тихонько сказал мне:

– Ты понимаешь, дорогое дитя, что если ты исключишь меня из своей будущей жизни, какой бы она ни была, в том положении, в котором мы сейчас находимся, я должен буду покинуть этот дом. Если бы мы собирались пожениться, мое присутствие здесь было бы естественным и законным, но если этому не суждено случиться, я могу тебя скомпрометировать. Бабушка думает, будто я уехал, и мне действительно придется это сделать. Прощай! Я буду приезжать иногда, чтобы узнать, как у нее дела.

Мариус ушел, не дожидаясь ответа, и я чуть было не побежала следом за ним. Мне было невыносимо думать о том, что наша с ним дружба будет прервана одновременно с помолвкой, ведь в прощальных словах моего кузена слышалась явная досада, и мне показалось, что это я во всем виновата; но у меня не было времени как следует прислушаться к своему сердцу. Ко мне торопливо шла Женни. Она была бледна и не могла разомкнуть рта, чтобы обратиться ко мне. Охваченная ужасом, я подбежала к ней со словами:

– Бабушка умерла?

– Нет, – ответила Женни, – но будьте мужественны. – И добавила печальным и торжественным тоном, который и сейчас еще звучит у меня в ушах: – Мадам умирает!

– Кто-то проговорился? – спросила я на бегу.

– Никто. Она ни о чем не знает. Но ее час пробил.

И, остановившись у дверей гостиной, Женни с силой сжала мою руку и добавила с душераздирающей энергией:

– Улыбайтесь!

Именно это говорят юным девушкам, когда их прихорашивают и везут на бал. Моя дорогая бабушка должна была умереть: вот какой праздник меня ожидал!

Она сидела в своем кресле, бледная как призрак, и все еще улыбалась! Мсье Бартез держал ее за руку. Жасента пыталась согреть холодные, как лед, ступни ее ног, которые бабушка уже не могла поставить на грелку. Мсье Бартез, глубоко взволнованный, с лицом, залитым слезами, сказал ей, видя, что она смотрит в открытое окно:

– Да, сегодня очень тепло!

Я приблизилась, чтобы поцеловать холодные руки бабушки. Казалось, она удивлялась тому, что ничего не чувствует. Бабушка еще могла размышлять и видеть, ибо посмотрела на меня так, как будто спрашивала себя, не приснилась ли я ей. Сделав огромное усилие над собой, она произнесла:

– Бартез! Вы ведь знаете? Это мое дитя!..

Ее голова запрокинулась, на лице запечатлелось божественное спокойствие. Мне показалось, что бабушка умерла. Я подавила крик: Женни заставила меня сдержаться, устремив в мою сторону взгляд, властность которого покорила бы кого угодно. В тот миг, когда вечность открывалась перед нашей любимой бабушкой, она не должна была слышать рыданий земного прощания. Мсье Бартез хотел увести меня, но ни один человек не смог оторвать меня от этого кресла, в которое я молча вцепилась. Так прошло несколько минут. Я была не в состоянии уловить переход от жизни к смерти на этом спокойном лице; глаза бабушки все еще были устремлены на меня. Мсье Репп, совершавший обход, вошел, посмотрел, не сказав ни слова, взял ее за руку и стал слушать пульс.

– Ну что ж, кончено, – произнес он. – Вот и всё.

Он как будто хотел добавить: «Вы видите, умирать не трудно».

Я ничего не понимала; я в это не верила. Бабушка оставалась здесь, прямо перед моими глазами, в том же положении и с тем же выражением лица, которое я привыкла видеть, когда она испытывала усталость или засыпала.

– Послушайте! – сказал доктор, тормоша меня. – Вам незачем было об этом знать, но я уже две недели каждое утро ожидал этого события. Лампа погасла из-за отсутствия масла. Ваша бабушка прожила чудесную жизнь. Вы не могли надеяться, что это продлится еще. Выйдите, дорогое дитя, вам здесь больше нечего делать.

– Оставьте ее, – сказала Женни. – Не нужно убегать от мертвых как от врагов. Разве душа ее бабушки мертва? Возможно, она еще тут и видит и слышит нас.

Доктор пожал плечами, но взволнованная нежной духовностью Женни, я роняла слезы на щеки, руки и одежду бабушки, говоря так, как будто она могла меня слышать:

– Я люблю вас, я люблю вас, я люблю вас!

– Хорошо, – сказала мне Женни, лицо которой тоже было залито слезами. – А теперь оставьте меня здесь вместе с Жасентой. Когда я уложу нашу дорогую бабушку и приготовлю ее, вы вернетесь и еще с ней поговорите. Только не плачьте долго, чтобы не слишком огорчать ее там, где она сейчас.

– А где она сейчас, Женни?! – воскликнула я растерянно.

– Не знаю. Но с Богом, это точно, и Он также с нами, так что мы не так уж разлучены, как это кажется.

Нерушимая вера Женни поддержала меня. Я сидела вместе с ней у ложа нашей дорогой усопшей и через два дня, поддерживаемая Мариусом, поднялась вместе с Женни на холм, ведущий в Помме. Мы шли за небольшой, задрапированной черным телегой, которую везли мулы. Наши друзья из Тулона и местные жители составляли похоронную процессию. Мою бабушку очень любили, и под палящим солнцем люди шли молча, обнажив головы.

Аббат Костель ждал нас у дверей церкви. Фрюманс был на кладбище, где за последние двадцать лет никого не хоронили. Он сам выкопал яму, поскольку счел это своим долгом. Когда гроб поднесли к ней, я увидела, что Фрюманс стоит, держа в руках лопату. Это было единственное лицо, которое меня поразило. Я пыталась найти в его глазах разрешение страшной загадки небытия, которой с трудом может противостоять вера в час неизбежного расставания с дорогим существом. Во взгляде Фрюманса я увидела лишь глубокое уважение и искреннюю боль, но никакого признака горечи или слабости. Он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы согласиться с мыслью о том, что все однажды закончится.

Но я не могла вести себя так же и с тревогой следила за Женни, которая, казалось, была преисполнена заботы, благословляла и не хотела расставаться с нашей дорогой усопшей до тех пор, пока гроб не опустят в землю. Я находила утешение в силе Женни, которая была созвучна моей.

В тот момент, когда яму стали засыпать землей, вокруг меня раздались пронзительные крики и громкие причитания. Этот античный обычай, еще сохранившийся в отдаленных деревнях, есть не столько проявлением печали, сколько своеобразной, ярко выраженной данью почтения к покойнику. Возможно, что это также желание вызвать у родственников и друзей спасительное волнение, чтобы заставить их поплакать и облегчить печаль. Некоторые говорят, что эти крики призваны отпугнуть злых духов и помешать им унести душу умершего… Громкие звуки испугали меня, и я убежала в дом Фрюманса, куда он вскоре последовал за мной. Но он не знал, что я здесь, поскольку не видел меня. Фрюманс с сосредоточенным видом поставил в угол лопату и разрыдался, как ребенок, уткнувшись в стену. Я вскочила и бросилась в его объятия. Мы долго плакали вместе, не говоря ни слова.

XXXIX

Не помню, что происходило дальше. С виду я казалась мужественной, но действовала автоматически. Не помню, что я отвечала. Мне показалось, что все очень добры со мной, даже мадам Капфорт, и я терпеливо сносила присутствие Галатеи. После похорон у нас был обед. Этот старинный обычай показался мне довольно жестоким, но Женни со своим обычным мужеством подчинилась ему и следила, чтобы всех как следует обслужили. Мариус, кажется, нежно говорил мне что-то, но я равнодушно реагировала на попытки меня утешить: в сущности, ничьи слова не дошли до моего сердца, и лишь немая боль Фрюманса немного его успокоила.

Не знаю, какие формальности были выполнены. Когда через три или четыре дня я оказалась наедине с Женни, мне показалось, что я нахожусь в чужом доме. Мое я, лишенное я моей бабушки, более ничего для меня не значило. А между тем было оглашено ее завещание. Оно делало меня хозяйкой ее состояния. Если никто не выдвинет возражений, я стану ее наследницей.

Возражений можно было ждать, когда новость о кончине моей бабушки достигнет ушей вдовы и детей мсье Валанжи. Мсье Бартез навестил меня, радуясь отсутствию новостей; он надеялся, что мои заморские родственники так же равнодушны ко мне, как когда-то отец.

Мариус нанес мне официальный визит; его сопровождали бывшие начальники, мсье де Малаваль и мсье Фурвьер. О нашей женитьбе не было сказано ни слова, хотя де Малаваль, который покровительствовал моему кузену, делал все возможное, чтобы возобновить этот вопрос. Я уклонялась от ответов на его намеки. Я считала сложившуюся ситуацию временной, и мне нравилось рассматривать ее именно так, когда я думала о том, что, если бы мое будущее было обеспечено, у меня не было бы больше предлога не выходить замуж за Мариуса. Я была слишком честна, чтобы думать о ком-то другом, но, безусловно, деловитость жениха серьезно пугала меня, и я считала безрассудством доверие, которое позволила себе внушить.

Мариус со своей стороны помогал мне отсрочить наши планы. В этот день де Малавалю моя судьба представлялась в розовом цвете, а его другу Фурвьеру, напротив, в черном. Мариус метался как неприкаянный между двумя этими ангелами-вдохновителями, и его хладнокровия было недостаточно, чтобы скрыть растерянность. Впервые после печального события, которое всё поставило под сомнение, мне захотелось рассмеяться и немного поиздеваться над нерешительностью и беспокойством моего кузена. Я увидела, что он догадался об этом и всерьез на меня обиделся. Мне хотелось бы, чтобы Мариус разозлился на меня, но он не мог на это решиться.

Когда он ушел, я горько заплакала, рассказав Женни обо всем, что было у меня на сердце. До сих пор, то ли из гордости, то ли из храбрости, я скрывала от нее свои чувства.

– Не знаю, ошибаетесь ли вы по поводу характера этого ребенка, – ответила она мне с присущим ей здравомыслием, как всегда, соединенным с проницательностью. – У каждого есть недостатки, но дружба призывает их не замечать. Я прекрасно видела недостатки Мариуса, но считала, что вы слепы к ним, а кроме того, думала, что от них есть лекарство. Я говорила себе, что именно с закрытыми глазами вам удастся его исправить. Людей можно перевоспитать, только если любишь их. Но оказалось, что вы не любите или разлюбили Мариуса, раз уж вы его осуждаете. Вам не нужно выходить за него замуж.

– Но как же я смогу этого избежать, Женни, если сохраню свое состояние?

– Не знаю. Но думаю, что нужно сказать ему правду.

– Тогда Мариус станет моим врагом и, возможно, начнет клеветать на меня.

– Возможно. И, безусловно, он будет иметь право обвинять вас в капризности.

– Если ты осуждаешь меня, значит, я подлежу осуждению, и в таком случае я должна пожертвовать собой и все-таки выйти замуж за Мариуса!

– Нет, Люсьена. В браке человек жертвует не только собой. Он невольно делает несчастным того, кого не любит. Не понимаю, почему, если, по вашим словам, вы всегда испытывали недоверие к Мариусу, вы до вчерашнего дня готовы были выйти за него замуж. Это была очень странная идея, а я не люблю идей, которых не могу объяснить. Если это ошибка по отношению к себе самой, нужно быть готовой ее исправить. Вы приобретете врага, поскольку неверно выбрали друга, но лучше так, чем выходить замуж, не желая этого. Это было бы большей ошибкой, и наказание было бы неотвратимым: покараны были бы и невинный, и виновный.

– Ты считаешь Мариуса невинным?

– Боже мой, конечно! Ведь из вас двоих он менее рассудителен и умен. Мариус движется по прямой, не желая ничего менять. Вам следовало бы оценить его раньше.

Женни была права. Мои представления о счастье были ложными, так же как и слишком приземленное понимание брака. Я рассматривала его всего лишь как соглашение о тихой и спокойной жизни, а не как идеал взаимной преданности. Я была наказана за эту ошибку, поскольку мне придется вернуться назад и сказать Мариусу: «Я не могу тебя любить». Он был бы вправе мне ответить: «Почему же ты позволила мне думать иначе?»

Эта ситуация казалась мне унизительной, и временами, когда гордость брала верх над истинным достоинством, мне хотелось во что бы то ни стало сдержать свое слово, вместо того чтобы выслушивать упреки в том, что я его нарушила. Женни пресекла эти ложные намерения. Она предпочитала видеть, что я от всего отказалась, чем наблюдать, как я попираю священное таинство брака. Моя душа становилась благороднее рядом с ее душой, но в то же время мое сердце, которое я считала закаленным, вновь начинало разрываться на части. Передо мной опять маячил идеал любви, и одиночество сжимало меня в тисках смертельной скуки.

Решив подождать, как будут развиваться события, Мариус не появлялся у нас несколько недель, а поскольку он не написал мне, чтобы заверить: несмотря ни на что он будет к моим услугам, я успокоилась на его счет. Я сказала Женни, что, открыв ему правду, когда он потребует от меня этого, не рискую оскорбить его нежность. Я попыталась узнать у нее, что она думает о моих правах, в случае если их будут оспаривать.

– Полагаю, – сказала Женни, – что если, оспаривая завещание, вам оставят лишь половину состояния вашей бабушки, вам хватит на жизнь и этого. А если добавить к этим деньгам мои…

– Замолчи, Женни! Давай не будем говорить о деньгах. Что есть у одной, то есть и у другой, это решено, и нам обеим всегда будет этого достаточно. Меня немного волнует лишь то, кто я на самом деле. В бумагах, которые оставила моя бабушка, на сей счет ничего не сказано.

– То, что может прояснить этот вопрос, – ответила Женни, – находится в наших руках. Оно там, в письменном столе, ключ от которого у вас есть; вы сто раз видели этот запечатанный пакет. В тот день, когда у вас спросят, действительно ли вы та, кем вас считают, мы откроем этот пакет и прочитаем его содержимое. Не спрашивайте у меня подробностей. Я обязана молчать до определенного часа, а если он так и не наступит, вы прочтете все сами и сохраните в тайне.

Я не стала дальше расспрашивать Женни. Выражение ее лица было столь торжественным, что я побоялась совершить святотатство, прикоснувшись к бумагам, которые она мне вверяла.