Текст книги "Исповедь молодой девушки"

LXIV

Когда нас вновь посетил Мак-Аллан и я пожаловалась ему на сопротивление Женни, он, вместо того чтобы поддержать меня, всерьез меня огорчил, заявив, что я неправа.

– Я позволил вам предаваться детским мечтам, – сказал он мне, – но договор нужно исполнять, иначе он станет недействительным. Когда увидят, что вы считаете его таковым, сразу же начнется судебное преследование, а уж если оно начнется, то закончится лишь тогда, когда это будет угодно Богу. Таким образом, если вы не доведете дело до конца, ваши усилия окажутся напрасными.

– И сколько же времени мне придется нести это бремя позора, от которого я надеялась избавиться уже завтра?

– Необходимо дождаться, когда ваши права полностью перейдут к леди Вудклифф, – тогда она перестанет вас опасаться.

– Сколько времени на это понадобится?

– Не знаю точно, не более шести месяцев. Я буду предпринимать необходимые меры вместе с мсье Бартезом.

– И в течение шести месяцев я должна буду путешествовать на деньги леди Вудклифф?

– Бартез получит их от вашего имени, а вы будете иметь возможность не пользоваться ими. Они будут принадлежать вам, поскольку вы уедете, но чтобы не ранить вашу гордость, договоримся, что, как только вы вернетесь во Францию, вы возместите вашему врагу всю сумму с процентами.

– Это обязательно, для того чтобы Женни не тронули?

– Обязательно.

– Жертва оказывается больше, чем я думала.

– Да, шесть месяцев унижений вместо одной недели, но Женни ради вас отдала двадцать лет жизни и подвергла опасности все свое существование. Вы еще с ней не рассчитались.

– Извините меня за трусость, Мак-Аллан, и позвольте поблагодарить вас за то, что даете мне силы. Но как же нам прожить за границей, не взяв отвратительных английских денег леди Вудклифф?

– У вас ничего нет?

– Я все подсчитала. Если учесть расходы на похороны бабушки и на пожертвования, которые я обязательно хочу сделать сама, у меня остается около двадцати франков.

– Я вас люблю, Люсьена. Именно о такой девушке я мечтал.

– Но я не могу принадлежать вам, Мак-Аллан, ведь я еще не подошла к той черте, да, может быть, и не подойду никогда, когда страсть заставляет самолюбие молчать.

– Я очень хорошо это знаю, можете не напоминать мне об этом. Но неужели ваше самолюбие столь непомерно, что оно не позволит вам принять скромную ссуду от ужасного английского друга, который случайно оказался богаче других ваших друзей и даже не заметил бы этого долга?

– Этот долг был бы священным и не унизил бы меня, но тем не менее для того, чтобы он таким и оставался, я должна быть в состоянии его отдать. Каким образом? У Женни есть несколько тысяч франков, которые, по ее словам, она собирала для меня и которых я не хочу касаться – в них будущее ее и Фрюманса. Вы считаете, что я стану прогуливаться по Италии или Швейцарии с их сбережениями?

– Вы не будете прогуливаться ни по Италии, ни по Швейцарии. Вы остановитесь в уединенном месте. Я могу предложить вам очень скромный домик, нечто вроде чистенькой хижины в Соспелло. Это красивое место на склоне Альп, недалеко от Ниццы и почти на границе с Францией. Я расстаюсь с Джоном и подарил ему этот домик, в котором он рассчитывает поселиться и сдавать часть комнат. Вы снимете их, это будет очень дешево. Джон за весьма скромную плату будет служить вам поставщиком, поваром, исполнителем поручений, проводником, если понадобится, ведь он знает Альпы так же хорошо, как вы свои провансальские бау; все это, при условии что ваш быт будет скромным, обойдется вам в двести франков в месяц, и у вас будет защитник, ибо Джон самый честный, самый смелый, самый лучший человек на свете.

– Отлично. Но даже двести франков для меня слишком много, если я не смогу отдать их Женни или вам. Не могли бы вы найти мне какую-нибудь работу, которая дала бы мне возможность расплатиться?

– Безусловно. Я обязуюсь найти для вас переводы. Поскольку вы образованны и очень хорошо знаете иностранные языки, вы можете рассчитывать на то, что я поручусь за вас перед издателем. Отправляйтесь со спокойной душой. Клянусь честью, я сделаю так, что вскоре вы сможете расплатиться.

– Спасибо, Мак-Аллан. Но неужели все, что вы мне говорите, правда? Не посылаете ли вы меня к себе домой и не будет ли ежемесячная оплата фиктивной?

– Я подарил домик камердинеру, чтобы вознаградить его за честную службу, и уж точно не собираюсь забирать его обратно. Поэтому, внося арендную плату за комнаты, вы будете там полновластной хозяйкой, а самостоятельно зарабатывая деньги, не будете иждивенкой.

– А если вам вдруг вздумается там пожить?

– Если вы решите никогда более меня не видеть, ваша воля будет исполнена. Вы не уверены в моей честности?

Мне не следовало в нем сомневаться. Я очень обрадовала Женни, сообщив ей о своих новых планах и более не требуя, чтобы она рассталась со мной для того, чтобы вступить в брак. Она повторила мне, что мы выйдем замуж в один и тот же день или она навсегда останется вдовой.

Я обещала мсье Бартезу и его жене, что приеду попрощаться с ними и другими знакомыми в Тулоне и его окрестностях, но поскольку, прощаясь с ними навсегда, я должна была казаться либо очень подавленной, либо чрезвычайно взволнованной, я боялась, что плохо сыграю свою роль. Мне неприятно было обманывать своих друзей. Я предпочла написать Бартезам, что не имею права огорчать их своим отъездом и что, поскольку мне представилась возможность поехать в Италию по суше и в сопровождении еще одного путешественника, я поспешила этим воспользоваться. Этим путешественником был Джон, который, согласно моему желанию двигаться медленно, нанял для меня в Тулоне извозчичью карету.

Я не знала, куда Мак-Аллану заблагорассудится направить свои стопы после того, как я уеду из Прованса, и не решалась его об этом спросить, опасаясь, как бы он не подумал, будто я хочу, чтобы он не слишком от меня отдалялся. Однако я уже привыкла чувствовать его покровительство и была рада, когда он сам сообщил мне о том, что собирается еще на некоторое время остаться во Франции.

– Возможно, – сказал он мне, – я пробуду в Провансе до тех пор, пока вы не вернетесь. Я представляю себе, что ваша покорность обезоружит леди Вудклифф и она снова начнет мне доверять. В таком случае я подавлю желание отказать ей и сделаю необходимые распоряжения, для того чтобы она вступила во владение Белломбром. В любом случае, захочет она поручить это мне или найдет другого адвоката, я считаю, что должен остаться здесь до нового распоряжения, после чего отправлюсь в небольшое путешествие по Франции, чтобы развлечься и получить новые впечатления. Мне говорили, что можно увидеть много красивого и интересного в долине Пьерфе, в обители Монтриё, на пике Брюск, в Сифуре и других местах. А вы можете какое-то время передавать мне свои указания и получать послания, которые я буду пересылать вам от имени издателей, заказывающих переводы.

Я уговорила Мак-Аллана перебраться в Белломбр в день моего отъезда. Мне казалось, что я с меньшим отчаянием покину свой бедный дом, если хотя бы несколько дней его будет охранять друг.

Мак-Аллан пришел вместе с Фрюмансом в пять часов утра, чтобы получить последние распоряжения и усадить нас в карету. Я сочла, что будет глупо везти с собой большой ящик с гербариями и книгами, и решила оставить его на хранение Фрюмансу. Я была безразлична ко всему, но Мак-Аллан уверил меня, что я снова почувствую интерес к ботанике, как только окажусь в Альпах, и с помощью Джона своими холеными руками устроил мой багаж на крыше кареты. Мак-Аллан давал Джону такие подробные инструкции, будто провожал в дорогу собственную дочь, передавая ее в руки надежного проводника. Женни, весьма озабоченная, укладывала продукты, которые мы съедим на первой остановке (мы решили сделать ее где-нибудь в лесу, в тени деревьев). Она так хорошо скрывала волнение, что казалась спокойной. Я не хотела оказаться слабее, чем она. Не моргнув глазом я попрощалась с Фрюмансом, Мишелем, со старой Жасентой и нашими добрыми мельниками. Я чуть было не расплакалась лишь тогда, когда пожимала руку Мак-Аллану, словно, не чувствуя необходимости демонстрировать ему свое мужество, дала себе волю и испытала такую же жалость к себе, какая отражалась, несомненно и без всякой борьбы с собой, в нежном и сочувственном выражении его лица.

Он не спросил, когда сможет со мной увидеться, а я не решилась еще раз подвергнуть испытанию его замечательную деликатность, хоть мне и хотелось пригласить его приехать, когда у него найдется для этого время. Фрюманс, удивленный моим молчанием, посмотрел на меня с тревогой. Я боялась, что он проникнется теми же сомнениями, которые Женни испытывала по поводу скрываемых мной чувств, и сказала Мак-Аллану:

– Напишите мне письмо; я вам отвечу.

Это приглашение было довольно туманным. Мак-Аллан оценил это и попросил разрешения проводить меня верхом на лошади до того места, где извозчичья коляска выедет на большую дорогу. Я согласилась, опять-таки, чтобы не вызывать сомнений у Фрюманса.

Что же касается бедняги Фрюманса, он даже не попросил такого же разрешения у Женни. Они едва сказали друг другу несколько слов, а их рукопожатие было кратким и сопровождалось молчанием. Мне показалось, что в их расставании, по крайней мере со стороны Фрюманса, присутствовало больше страсти и страдания, чем в заботах и чопорном эскорте Мак-Аллана. А что можно было угадать или нечаянно обнаружить по поведению Женни? Это был кузнечный молот, всегда без промаха кующий железо, надежная машина, без устали бьющая по нему и его обрабатывающая. Таким образом, под влиянием ее неустанной и, можно сказать, слепой деятельности прерывистые и утомительные этапы ее тяжелой судьбы упорно выстраивались в одну линию.

Узкий живописный поселок, спускающийся и прячущийся на дне ущелья, образованного горами Фарон и Кудон, вывел нас на дорогу, ведущую в Ниццу, чуть выше деревни Ляваллет. Там Мак-Аллан спешился и подвел Зани к дверце кареты.

– Вы попрощаетесь со своей лошадью? – спросил он.

Я поцеловала Зани в лоб.

– Почему же вы не взяли его с собой, раз так любите? – поинтересовался Мак-Аллан. – Он ведь ваш. Это подарок вашей бабушки, и никто бы не подумал отбирать Зани у вас. Он принадлежит вам так же, как ваша шляпа и туфли.

– Возможно. Но зачем мне сейчас верховая лошадь?

– Вы продадите его мне?

– Да, но с условием, что вы передадите эти деньги леди Вудклифф. Я не хочу быть обязанной ее снисходительности.

– Согласен! Тогда приложите ко лбу Зани эту веточку оливкового дерева, которую вы держите в руке, чтобы показать, что он продан и теперь принадлежит мне.

– Мистер Мак-Аллан, – сказала я, – подойдите, чтобы я и с вами могла попрощаться. Вы лучший и любезнейший из людей. Сохраните мою оливковую веточку и положите ее на могилу моей бабушки. Когда вы будете писать мне, пришлите листочки с ее любимого дерева. Если вы спуститесь в Зеленый зал, подумайте обо мне и скажите себе, что вы сделали для меня все возможное.

Я протянула ему руку. Мак-Аллан взял ее в свою, затянутую в перчатку, и пожал, как будто прощался с мужчиной, вместо того, чтобы нежно поцеловать, как он делал, когда мы были одни. В присутствии Джона он вновь становился англичанином с головы до пят.

Карета тронулась. Я забилась вглубь ее и опустила вуаль, чтобы скрыть от Женни свои горькие слезы.

LXV

Я не могла бы сказать, о чем жалела больше. Я теряла все, и в свете этой страшной катастрофы прошлое казалось мне столь далеким, что я более не пыталась связывать себя с ним. То, что соединяло меня с Белломбром и долиной Дарденны – дом, уже не принадлежавший мне, бабушка, которая была теперь на небесах, Фрюманс, который никогда не был в меня влюблен, – все это были руины и траур, и мне хотелось как можно скорее навсегда расстаться с умершими надеждами, уже погребенными воспоминаниями… Но мое мирное и веселое прошлое: детство, безграничная доверчивость, а потом и бесконечные мечтания, первые волнения, стремление разгадывать загадки, найденные и вновь потерянные ответы на них, сознание собственной силы и слабости, колебания – целый мир, исчезнувший, как сон, – вот что существовало во мне жизнью бесцельной, бесплодной и невозвратной.

Неужели все это было напрасно? В течение пятнадцати или шестнадцати лет я старалась развить свой ум в обществе, где это должно было сослужить мне службу, но ничто из того, к чему я привыкла стремиться, не имело определенного, понятного мне практического применения в новой жизни, открывавшейся передо мной. Меня пугало как прошлое, так и будущее; сейчас я как бы стояла на границе между тем и этим, одинокая и беспомощная, и в какой-то момент мне показалось, будто я уже умерла.

Но разве Женни не была рядом со мной, разве не составляло ее благополучие отныне единственную подлинную цель моей жизни, поскольку это было причиной моего самопожертвования? Глядя на нее, ничего не знавшую, считавшую, что она живет ради меня и ничем мне не обязана, я изумлялась ее несгибаемой силе при испытании, которое меня сломило. Женни всегда смотрела прямо перед собой, очень редко налево или направо и никогда не оглядывалась назад. До того как она меня удочерила, ее жизнь была разрушена, но Женни без посторонней помощи соединила обломки и снова посвятила жизнь мне. В третий раз ей приходилось оставлять привычные края, труд и окружение, для того чтобы следовать за мной, служить мне, защищать меня, и все это она делала так, будто в мире всегда существовала лишь я одна, а остальное не стоило ни малейших сожалений: поразительная привязанность, за которую я никогда не смогла бы отплатить!

Путешествие казалось удивительным только для меня. Женни вернулась к старым привычкам бродячей жизни так, будто никогда с ними не расставалась. Джон был в своей стихии; впрочем, он ехал по краю, давно уже им изученному. А мне, ни разу еще не покидавшей своих гор, было очень интересно увидеть другие, Эстрельский и Мавританский хребты, – они поглощали все мое внимание. Ницца мне не понравилась – показалась слишком шумной, слишком роскошной, слишком цивилизованной, и, главное, там было чересчур много англичан. Я не захотела оставаться там более одного дня – мне не терпелось увидеть затерянное в горах жилище, которое Мак-Аллан обещал мне в Соспелло. Домик был очарователен. Маленький, чистенький, очень просто обставленный, уединенный, удобный и прохладный, он был расположен в замечательном месте, высоко в горах. Там были такие скалы, водопады и растительность, по сравнению с которыми наш бедный Прованс показался мне маленьким и засушливым, и мне даже стало немножко стыдно, что я так им восхищалась.

Первые дни меня опьянили. По образованию и наклонностям я была не только натуралисткой, но и, сама того не зная, человеком творческим, и грандиозные пейзажи производили на меня столь же грандиозное впечатление, как и очаровательные детали небольших поселений. Невероятное удовольствие, которое я испытала при виде Альп, стало для меня приятной неожиданностью, и я спрашивала себя: могу ли я быть несчастной, независимо от своего положения, имея такие склонности и обостренную способность испытывать удовольствие? Как и у всех молодых романтиков, у меня кружилась голова при мысли о том, что я стану жить в уединенной хижине, в неизведанных еще горах, и буду здесь одна, с книгой и со стадом овец.

Я постаралась заразить Женни своим энтузиазмом.

– Ты ведь все знаешь, – говорила я ей, – потому что умеешь подмечать. Почему же ты раньше не сказала мне о том, что в этом мире есть столь прекрасные места, что достаточно оказаться там, чтобы почувствовать себя хорошо, несмотря на уединение и бедность?

– Ну, раз вы так думаете, – ответила мне Женни, – значит, все в порядке, ведь я думаю так же. Я считаю, что нет ничего красивее моей Бретани, но люблю все прекрасное, даже если оно иное, и, кстати, когда вы чем-нибудь восхищаетесь, я начинаю понимать, как следует смотреть на это. Мой отец не походил на других моряков, хоть и был беден и необразован. Он так сильно любил море, что, говоря о нем, находил слова, которые в детстве заставляли меня широко раскрывать глаза и настораживать слух. Возможно, именно благодаря этому я научилась смотреть и слушать…

– Однако не засматривайтесь слишком уж на эти прекрасные горы, – сказала мне однажды Женни, когда мы с ней оказались в столь очаровательном месте, что мне не хотелось возвращаться к обеду, – кто знает, может быть, вам придется жить на равнине, или в городе, или в другой стране, где горы так же не похожи на эти, как не похож на них ваш Прованс?

– А почему бы мне не жить там, где понравится?

– У вас будет муж, Люсьена, не забывайте об этом, и пусть даже вы будете богаты, вам придется разделять его вкусы, занятия и обязанности.

– Ты все время возвращаешь меня к мысли о замужестве, о чем я забываю с таким удовольствием! Почему мне обязательно жертвовать своей свободой? Скажи мне это наконец, ведь ты сама так мало стремишься выйти замуж!

– Чтобы жить в одиночестве, Люсьена, нужно очень много мужества. Я не знала в нем недостатка, и все же, как видите… Когда от моего брака у меня остался только ребенок, который даже не был моим, все равно это значило в моей жизни больше, чем удовольствие оставаться свободной и жить, как захочется. Поверьте, мы, женщины, созданы для того, чтобы любить кого-нибудь больше, чем себя, – мужа, если он этого заслуживает, и детей.

– О, ты это чувствуешь, Женни, а вот я пока не знаю. Я сама еще ребенок и ощущаю лишь потребность, чтобы меня любили и баловали, так, как это делаешь ты.

– Вы имеете на это право, но это не может длиться вечно. Вскоре вы познаете чувство долга, и, поверьте, оно – самое приятное, что есть в жизни.

– Зачем ты хочешь внушить мне такую мысль, Женни? Ты слишком неосторожна, на тебя это не похоже! О радостях материнства следует говорить девушке лишь тогда, когда она встретит мужа, которого сможет полюбить.

– Я говорю с вами об этом, – ответила Женни, – потому что последнее время вы как будто играете с будущим, не желая думать о нем. Пришло время сказать вам, что это меня беспокоит. Вы слишком мало говорите со мной о мистере Мак-Аллане, хотя и пожертвовали ради него многим, поскольку, несмотря на то, что вы собираетесь перед Богом вверить ему свою судьбу, вы не хотите ни в чем от него зависеть. Почему вы ему не пишете?

– Возможно, потому, что мне нечего сообщить.

– Это плохо. Он вас любит.

– О господи, – воскликнула я с раздражением, – может быть, я тоже его полюблю! Дай мне немного времени. Знаю ли я, что такое любовь? Ты не захотела мне это объяснить. Послушай, почему ты никогда не говорила мне о том, что такое любовь?

– Потому что вас не так легко было выдать замуж. Сомнения по поводу ваших прав на наследство возникли уже давно. Да и характер у вас был сложный, вам не подходили кандидаты, которые вам представлялись. Видя, что никто вам не нравится, я боялась внушить вам желание поскорее выйти замуж.

– А теперь, вижу, ты меня к нему подталкиваешь! Сознайся, что и ты со своей стороны…

– Ну, если вы считаете, что я думаю о себе, – рассерженно ответила Женни, – тогда не будем больше говорить об этом.

Я обняла ее и стала успокаивать, а затем с удовольствием перешла на другую тему. Я не могла сказать Женни, что осталась без средств к существованию и что для того, чтобы решиться принять миллионы Мак-Аллана, мне нужно гораздо больше времени, чем я заявляла прежде.

LXVI

Мак-Аллан и Фрюманс прислали нам письма. Первый писал четко и лаконично, сообщая новости об интересовавших нас людях, второй – остроумно и легко, с тысячей подробностей о том, что мне пришлось оставить и о чем он обещал заботиться во время моего отсутствия. Моего отсутствия! У нас с ним существовал договор о том, что я как можно скорее постараюсь снова увидеть свои края и друзей; но поскольку мое окружение и мои родные места должны были перейти в руки врага, мне уже не так сильно хотелось приближаться к Белломбру. Я желала забыть о Фрюмансе и обо всем, что могло бы о нем напомнить. Поскольку образ Мак-Аллана, безусловно, никак не мог стереть образ моего учителя, я стремилась уехать далеко, и поэтому только и мечтала о том, чтобы заработать средства к существованию. Я ответила на письмо Мак-Аллана, чтобы напомнить ему об обещании. Если бы он нашел для меня занятие, я бы терпеливо дожидалась момента, когда смогу избавиться от обязательств и вновь появиться в Провансе; но я не собиралась там оставаться. Я решила уехать куда-нибудь на некоторое время, возможно в Париж. Кто же в молодости, обладая творческой натурой, не стремился хотя бы раз в жизни увидеть этот город?

Я не скрывала от Мак-Аллана своих колебаний и первого проявления любознательности, и он счел это хорошим знаком. Мак-Аллан одобрил мои планы и еще раз дал обещание найти для меня какую-нибудь работу, которая, как я считала, позволила бы мне сохранять независимость и поддерживать чувство собственного достоинства, но для этого следовало договориться с иностранными издателями, а он еще не успел получить ответы, которых ожидал.

В другом письме Мак-Аллан сообщил мне довольно непринужденным тоном, что леди Вудклифф перестала сердиться на него и поручила ему найти управителя, который занялся бы замком и окружающими Белломбр землями. Думая, что мне это будет приятно, он поручил управление поместьем Мишелю, который вполне способен был с этим справиться. Жасента оставалась в доме вместе с ним.

Я поблагодарила Мак-Аллана за заботу о моих старых друзьях и спросила, не собирается ли он вскоре вернуться в Англию. Чтобы сделать приятное Женни и не показаться неблагодарной, я добавила, что надеюсь увидеть его перед отъездом.

«Нет, – ответил он мне, – я не увижу вас перед отъездом, потому что завтра уезжаю в Лондон. Мне пришла в голову здравая как для англичанина мысль. Видя, что леди Вудклифф смягчилась и склонна забыть о своем предубеждении против вас, я решил, что стоит хотя бы попытаться дать ей несколько разумных советов. Она дорожит будущим, возможно, иллюзорным, желая получить маркграфство, для того чтобы облагородить французское имя своего старшего сына – пусть так; но какой смысл отказывать вам в правах теперь, когда она выкупила их у вас, а вы не оспариваете то, на что она претендует?

Зачем изгонять вас из Франции и запрещать носить имя “де Валанжи”, которому вы оказываете честь? Нужно покончить с прихотями леди Вудклифф, и я попытаюсь это сделать. Если я добьюсь того, чтобы был снят хотя бы один из запретов, это уже будет победой и я смогу надеяться, что немного позже добьюсь следующей победы. Позвольте мне действовать. Я не приму ни одного решения, не посоветовавшись с вами».

Вскоре я получила от Мак-Аллана еще одно письмо, отправленное из Парижа.

«Я не поеду в Лондон. Леди Вудклифф в Париже, – писал он. – Значит, я буду работать для вас здесь».

Мак-Аллан уже сделал первые шаги. Он решил, что не должен скрывать от своей клиентки, что я собираюсь нарушить унизительные условия нашего договора. Убеждая ее в том, что ей могут поставить в упрек мое бескорыстие и гордость и что это было бы для нее постыдно, англичанин настойчиво призывал ее прекратить судебное преследование по делу, которое она возбудила против меня и которое еще не было окончено. Мой отказ от бабушкиного наследства стал бы еще более ценной и окончательной гарантией, если бы при этом мне не было отказано в моем гражданском состоянии.

«Если бы я думал, – добавлял Мак-Аллан, – что соображения материального порядка могут повлиять на решение моей клиентки, я предложил бы ей от вашего имени вдвое сократить содержание, которое она вам выделила, ведь я знаю, что для вас не важна сумма и вы могли бы отказаться от всего, чтобы вновь получить право носить свое имя. Доверьтесь мне и позвольте собой руководить. Пока что ни одно из моих предложений не отклонили. Мне было обещано, что на следующей неделе меня вновь вызовут для переговоров. Кто знает, возможно, леди Вудклифф захочет с вами познакомиться? Увидев вас, она может изменить свое мнение. Будьте готовы по первому моему сигналу выехать вместе с Женни в Париж».

Я написала Мак-Аллану, что вручаю свою судьбу в его руки и буду слепо следовать его советам. Я не показала этого письма Женни, надеясь, что, когда она узнает правду, все будет уже улажено. Я лишь сказала ей, что Мак-Аллан энергично добивается моего примирения с леди Вудклифф.

– Если он сможет вернуть вам ваше имя, – сказала Женни, – я примирюсь с остальным.

– По-твоему, я очень дорожу своим именем? – спросила я. – Ты ошибаешься. Это сентиментальность, благоговейное почтение к намерениям моей бабушки так сильно на меня подействовали. Но если бы я была незнакома с ней и не любила бы так сильно эту достойную, дорогую мне женщину, уверяю тебя, мне было бы совершенно все равно, называют ли меня Ивонна как-то там или Люсьена де Валанжи.

– Неужели вы действительно так думаете? – спросила Женни. – Мне казалось, что дворянство у людей в крови и им дорожат не меньше, чем жизнью.

– Ты бретонка, Женни, и усвоила предрассудки своей родины.

– Возможно. У нас дворянское звание значит очень много. Мой отец был шуаном[22]22
  Шуаны – участники роялистского восстания против Французской революции.


[Закрыть]. У меня нет своего мнения на этот счет, но я не решилась бы оспаривать ваши убеждения, если бы вы унаследовали их от бабушки.

– Уверяю тебя, бабушка давала мне очень мало наставлений по этому поводу, и я вообще никогда бы об этом не задумалась, если бы для Мариуса это не было так важно; но именно Мариус, желая внушить мне высокомерие такого рода, отвратил меня от этого, а с тех пор, как я позволила отобрать у меня имя, я убедилась лишь в одном: во мне ничто не изменилось, и я не чувствую из-за этого ни малейшего стыда. Я ни на йоту не стала хуже. Думаю, что я не потеряла ни капли нравственного достоинства, и даже, если уж хочешь знать, мне кажется, что в тот день, когда я смогу начать заниматься чем-нибудь полезным и серьезным, ибо я стремлюсь к этому, я буду этим гордиться и впервые в жизни стану считать, что я что-то значу в этом мире.

– Неужели вы говорите правду, Люсьена? Вы не обманываете себя, чтобы утешиться?

Да, я говорила правду. С той поры как я потеряла из виду стены своего замка, я почувствовала, что стала сильнее и целеустремленнее, и готова была легко и непринужденно противостоять несправедливости и предрассудкам. Женни вскоре прониклась моей уверенностью.

– Ну, раз так, – сказала она, – оставайтесь свободной до тех пор, пока не полюбите по-настоящему.

– Теперь ты понимаешь, что я люблю Мак-Аллана недостаточно для того, чтобы выйти за него замуж?

– Я думала, что вас соблазняет его благородное имя. Но если это не так, то какое значение имеют его деньги?

– Единственное, что меня в нем привлекает, – это его преданность, но моя благодарность ему носит лишь дружеский характер. Если ты хочешь, чтобы я познала любовь…

– Это необходимо, Люсьена. Нужно прислушаться к своему сердцу. Скажите, разве оно никогда не нашептывало вам, как бы вопреки вашему желанию, чье-нибудь имя?

Женни шла к цели прямо и настойчиво, и это показалось мне грубым. Я так сильно смутилась, что не смогла скрыть этого от нее.

– Что с вами? – продолжала она. – Вот вы и рассердились! Может быть, вы огорчены? Или чего-то боитесь? Я вас не понимаю! Если у вас есть тайна, кому еще вы можете ее доверить? Кто еще сможет разделить вашу печаль, понять ваше желание, прихоть, кто постарается немедленно их исполнить? Неужели Женни, для которой вы всё, для вас ничего не значит? Послушайте, Люсьена, вы должны сказать мне, кого любите!

Она крепко обняла меня. Я с трудом вырвалась из ее объятий и убежала в свою комнату.

Женни убивала меня своим желанием придать мне жизненных сил. Она угадывала мои мысли, читала в моей душе, проникала в меня, как луч солнца сквозь кристалл, в этом не было никакого сомнения. Недоставало лишь, чтобы во время допроса она произнесла имя Фрюманса; если бы я не убежала, это, вероятно, произошло бы.

Ее слепое обожание возмутило меня. Женни не только с давних пор приносила мне себя в жертву, но собиралась пожертвовать и Фрюмансом, любившим ее, Фрюмансом, не любившим меня! Она была неделикатна от праведного усердия, деспотична от избытка самопожертвования. Женни не понимала, какому унижению меня подвергает. Она не сомневалась: если Фрюманс узнает о том, что я его люблю, он отвратится от нее и упадет к моим ногам. Женни не могла себе даже представить, что ее можно предпочесть мне. Она считала себя старой и некрасивой – создавалось впечатление, будто она никогда не смотрелась в зеркало. В ее глазах я была сверхъестественным существом, которое, стоило ему только пожелать, сможет затмить вокруг себя звезды, изменить законы вселенной и покорить все сердца. Женни хотела сделать меня тщеславной, эгоистичной, глупой и неблагодарной. Я не на шутку рассердилась на нее, ибо она была способна сказать Фрюмансу в один прекрасный день: «Придите! Люсьена не дорожит титулом. Она лишилась имени, а у вас его никогда не было. Она любит именно вас! Я догадывалась об этом, размышляла, ждала, и поскольку я ничего не значу, женитесь на ней и возблагодарите небо!»