Текст книги "Исповедь молодой девушки"

LVII

Спала я мало и проснулась на заре, удивляясь, что не чувствую усталости, будто волнения во время бессонницы стали теперь средой, которая придавала мне новые жизненные силы. Я подумала о Фрюмансе, прежде чем вспомнить о Мак-Аллане. Мои вчерашние впечатления упорядочились, и я вновь увидела перед глазами фразу из письма адвоката: Хотя он беден и не имеет родителей, для Люсьены не только не было бы позором, но, возможно, свидетельствовало бы о зрелости ее чувств и разума, если бы она сделала его своим спутником жизни. Эти слова настолько взволновали и смутили меня, что я едва смогла их произнести, читая письмо Женни, но она, видимо, расслышала их и обдумала так же хорошо, как и другие фразы.

Зачем Мак-Аллан написал это, зная, что я прочитаю его послание? Объяснялось ли это изысканной вежливостью или благородным признанием соперничества, адресованным Фрюмансу? Было ли это великодушным извинением чувства, которое он втайне мне приписывал и которое решил либо побороть, либо простить? Мак-Аллан невольно ревновал к Фрюмансу, так считала Галатея. Глупое утверждение! Но Женни не сказала, что это невозможно, и мне казалось, что теперь можно было в этом не сомневаться.

Как же мне поступить? Развеять эту ревность было моим долгом, если бы я приняла ухаживания Мак-Аллана. Но если я их не приму, нужно ли мне оправдываться? И, кстати, в чем именно? Разве могла я думать о том, чтобы сделать Фрюманса спутником жизни, не ассоциируя его мысленно с женщиной, которую он любит? Выйти замуж за Фрюманса! Нет, право, я никогда об этом не думала, и моему разуму это казалось оскорблением. Мог ли Мак-Аллан задавать мне вопрос о предположении, которое сам же отвергал, поскольку ему было известно о предполагаемом союзе Фрюманса и Женни и поскольку он так доверяет Фрюмансу? Едва я закончила завтракать, как Женни известила меня о приходе моего «ухажера». Она никогда не произносила это слово в моем присутствии, и я чуть было не обиделась, но по ее улыбке поняла, что этим Женни хотела сказать мне: «Не воспринимайте всё слишком серьезно. Смотрите на ситуацию с юмором. Это защита безопасная, но без ханжества».

Мне очень хотелось немного набить себе цену и поторговаться, прежде чем дать аудиенцию своему «ухажеру», но он пришел, безусловно, как полномочный представитель: я не должна была показать, что подозреваю нечто иное. Я приняла его без удивления и торжественности. Кстати, Мак-Аллан немедленно предупредил возможные возражения с моей стороны.

– Я пришел, – сказал он, – не испросив позволения быть сегодня принятым вами. Я поступил коварно, признаю. Вы могли бы счесть меня нескромным. Но я предпочитаю быть откровенно навязчивым и повидаться с вами любой ценой, чем уехать прочь, не побеседовав с вами. Вот я здесь, потерпите мое присутствие, поскольку, ничего мне не позволив, вы не взяли на себя никаких обязательств.

– И это, – сказала я, улыбаясь с самым непринужденным видом, который мне удалось принять, – серьезный разговор, приличествующий человеку, которому я должна выразить столь же серьезную благодарность?

– О чем вы, черт возьми, говорите, мадемуазель де Валанжи? – спросил Мак-Аллан тоном, отчасти обеспокоенным, отчасти легкомысленным.

– Я говорю о письме, которое вы написали своей клиентке. Как мне благодарить вас за хорошее мнение, которое вы составили обо мне, почти не зная меня, и которое не побоялись так скоро продемонстрировать?

– Правда – это молния, – ответил Мак-Аллан. – Юрист доискивается ее с бесконечными предосторожностями и достойной восхищения тщательностью, но, как в делах, так и в науке, она ускользает, когда тебе кажется, что ты ее настиг. Я странный адвокат, не правда ли? Всю свою жизнь я занимался скучным анализом и сухими подсчетами вероятностей. Что поделаешь? Это моя профессия, и я любил ее как искусство; но после двадцати лет таких занятий я, как и в первый день, вижу лишь один критерий, помогающий узнать правду: это первое впечатление! В любви это называется ударом молнии.

– Я ничего не понимаю в любви, – ответила я, – но она, вероятно, подчиняется тем же законам, что и другие чувства. Разве вы не боитесь довериться первому впечатлению? Вам никогда не приходилось пожалеть об этом и сказать себе: «Я ошибся»?

– Со мной это случалось редко, и лишь тогда, когда я был очень молод. Зрелый человек, который провел свою жизнь, наблюдая за тем, как мужчины и женщины отстаивают свои интересы и борются со страстями, – настоящий глупец, если не научился оценивать всё с первого взгляда, и в таком случае, чем больше наблюдений он нагромождает, тем более недоверия вызывают его тяжеловесные и жалкие суждения.

– Думаете ли вы, что леди Вудклифф разделяет ваши убеждения и не отклонит столь быстрое и столь однозначное свидетельство?

– Леди Вудклифф…

– Почему вы не решаетесь поделиться со мной своими предположениями?

– Потому что тогда мне придется рассказать вам о ее характере, а это совершенно не входит в мои планы.

– Не говорите мне ничего такого, о чем позднее можете пожалеть. Вы ведь адвокат: вам следует знать, что именно вы соблаговолите мне сказать.

– Вы высмеиваете адвокатов и даже слегка их презираете. Если бы я был в этом уверен, я бы немедленно выбросил свою адвокатскую мантию!

– Это не ответ. Желаете ли вы, чтобы я продолжала беспокоиться, в то время как письмо, которое вы позволили мне прочитать, казалось бы, дает мне надежду?

– Это не было моей целью. Надежда – это сирена, которая красиво поет, но великолепно умеет вовремя ускользнуть. Не женщина, а именно надежда коварна как волна! Поэтому я не осмеливаюсь гарантировать вам успех. Мне всего лишь хотелось доказать вам, что я честный человек, а если вы по-прежнему мне не доверяете, то вы несправедливы ко мне из желания досадить.

– Мистер Мак-Аллан, тут вы правы. Не считайте меня способной на подобную несправедливость – это было бы низостью или абсурдом! Я хотела бы полагаться на добрые чувства леди Вудклифф, так же как сейчас полагаюсь на ваше благородство.

– Ну что ж!.. Леди Вудклифф, какими бы ни были ее чувства (о которых я не имею права распространяться), – это особа, стоящая высоко по праву рождения, а также благодаря ценимому всеми уму, красоте, все еще несомненной, и блестящим связям, несмотря на некоторое противодействие…

– Возникшее вследствие ее брака с французским эмигрантом, безусловно, дворянином, но не маркизом.

– Берегитесь, мадемуазель Люсьена! Если вы станете насмехаться над титулами, которыми так дорожит леди Вудклифф, у меня возникнут основания усомниться в том, что вы принадлежите к этой семье.

– Тогда вам пришлось бы усомниться и в моей бабушке, которая была против узурпации титулов. Но оставим это! Вы говорили, что леди Вудклифф, несмотря на так называемый мезальянс, стоит очень высоко…

– И, естественно, весьма чувствительна к светскому мнению. Поэтому я нажал именно на эту педаль, уверяя леди Вудклифф, что безосновательное преследование наследницы мадам де Валанжи встретит осуждение. Каковы бы ни были ваши предубеждения против моей клиентки, вы должны согласиться, что мои рассуждения – это лучшее, что можно было бы предложить в подобной ситуации.

– Действительно ли я испытываю предубеждение против нее? Честно говоря, мистер Мак-Аллан, я и сама не знаю. Мне ничего не известно об этой женщине, кроме того, что она умышленно скрывает от меня свои намерения, в то время как вы открыли ей мои.

– Теперь, дитя мое, – сказал Мак-Аллан отеческим тоном, что составляло одну из серьезных странностей его переменчивого характера, – вы знаете всё, что вам полагается знать. Вас оклеветали. Леди Вудклифф и я, мы были введены в заблуждение. Мы сочли, что оберегаем честь семьи, пытаясь исключить из нее вас. Этих причин больше не существует, точнее их никогда и не было. Я признаю это и тем самым просто выполняю свой долг. Я призываю свою клиентку поступить так же. Если я потерплю поражение, то буду подозревать, что существуют и другие причины для того, чтобы оттолкнуть вас, и прежде чем подчиниться, потребую, чтобы мне их представили. Надеюсь, вы не думаете, будто я лишь марионетка в чьих-то руках, машина, которую смазывают деньгами, для того чтобы она двигалась в нужном направлении. Я мужчина и джентльмен. Могу даже сказать, если это хоть немного возвысит меня в ваших глазах, мадемуазель Люсьена, что у меня благородные предки, которые, пусть, по моему мнению, и ничего не добавляют к моим личным качествам, все-таки не позволят моим благородным клиентам обращаться со мной как со случайным человеком, исполняющим обязанности адвоката. Это предрассудок, которым я не злоупотребляю, но который, помимо моей воли, полезен мне в аристократических кругах, где я осуществляю свою деятельность. Кроме того, я так же богат, как и большинство тех, кто поверяет мне свои интересы. Своим состоянием я обязан отцу, который тоже был адвокатом. Я же преумножил его, желая увеличить свою независимость, и никто не может льстить себя надеждой, что ему удастся повлиять на мое мнение, предложив выгодную сделку. Сейчас, по отношению и к вам, и к вашей мачехе, я работаю ради искусства, ради удовольствия, ради собственной чести. Леди Вудклифф не посылала меня сюда. Я собирался отправиться на юг Франции и, поскольку меня привлекли рассказы о вашей романтической истории, предложил своей клиентке помочь установить правду. Я принял полномочия, которым не изменю, но стремление обогатиться не заставит меня перейти границы. Итак, леди Вудклифф может отозвать меня, когда ей заблагорассудится. Я не боюсь вызвать ее недовольство, даже если оно возникнет по этому поводу. Моя репутация защищена от любых нападок и подозрений. Поверьте мне, Люсьена, это единственное, что я с гордостью могу вам предложить… как гарантию своего участия в вашем деле.

LVIII

Я разговаривала с Мак-Алланом два часа. Мы выходили из гостиной в сад, потом в Зеленый зал и на луг. Иногда нас сопровождала Женни, которая часто отлучалась, иногда я оставалась со своим поклонником наедине. Я не могла не видеть, что он действительно влюблен в меня, но тщательно избегала малейших излияний с его стороны, и должна сказать, что он был восхитительно деликатен, балансируя на грани между любовью и дружбой, и я не знала недостатка ни в прямодушных высказываниях друга, ни в сладком любовном пении.

Вечером Фрюманс прислал Женни записку:

«Неужели она действительно так хорошо его приняла? Он пришел просто вне себя от счастья. Чего она хочет – чтобы я поощрял или разубеждал его? Женни, умоляю вас, проследите за тем, чтобы она дала мне время узнать его как следует! Я не могу прийти и поговорить с вами об этом: аббат неважно себя чувствует».

Я ответила ему сама:

«Не поощрять и не разубеждать. Я жду и умею ждать».

На следующий день я получила письмо от Мариуса.

«Дорогое дитя! Хотя ты сухо отказалась от покровительства, которое я намерен был тебе оказать, я все-таки должен если и не дать тебе совет (поскольку ты, вероятно, не расположена слушать советы), то хотя бы предостеречь тебя. Ухаживания мистера Мак-Аллана могут тебя скомпрометировать, если ты будешь позволять ему это хотя бы еще несколько дней. Этот господин ни от кого не скрывает, что ты ему нравишься и что он достаточно богат, чтобы взять тебя в жены без приданого. Он довольно эксцентричен: утверждает, будто предпочитает, чтобы ты лишилась своего имени. Думаю, прежде чем делать такие признания, он должен был бы обратиться к мсье Бартезу, ведь это твоя единственная надежная опора, или к мсье де Малавалю, единственному твоему родственнику зрелого возраста. И, наконец, я считаю, что в качестве доверенного лица тебе лучше было бы избрать меня, а не Фрюманса; он, безусловно, славный парень, но не имеет ни малейшего представления о светских приличиях и о высшем обществе. Ты можешь сказать мистеру Мак-Аллану, что я нахожу его поведение легкомысленным, пусть он отнесется к этому, как ему заблагорассудится. Ты, конечно, вольна выходить замуж за кого тебе вздумается, но не нужно начинать с того, чтобы восстанавливать против себя мнение света, особенно в том щекотливом положении, в котором ты оказалась. Посоветуй все же этому красавчику-англичанину следовать нашим обычаям и скажи ему, что во Франции барышня твоих лет не выходит замуж самостоятельно и не позволяет незнакомцу за ней ухаживать. Если же этот господин компрометирует тебя вопреки твоей воле или без твоего ведома, тогда поручи мне избавить тебя от него, это будет просто; однако если это происходит с твоего согласия, я не имею права защищать тебя наперекор твоему желанию, но предупреждаю об опасности, которая тебя подстерегает. Твое дело – принять решение.

Твой кузен и все-таки друг

Мариус»

Это послание меня оскорбило. Я подумала, что со стороны Мариуса очень мужественно и благородно заботиться о моей репутации после того, как он так легко оставил меня в одиночестве. Я не хотела больше размышлять об этом письме, но Женни решила посоветоваться с мсье Бартезом. Поскольку он был очень занят, мы поехали в Тулон и явились в его контору. Стиль послания моего кузена заставил его пожать плечами.

– Не следует, – сказал мсье Бартез, – строить из себя храбреца, не обладая моральной стойкостью. Мариус упустил возможность показать себя с лучшей стороны, и ему сложно будет это исправить. Что касается опасности, которой Мак-Аллан может подвергнуть вашу репутацию, эти опасения сочиняют на мельнице, а о самом Мак-Аллане я кое-что разузнал. У нас в Провансе достаточно влиятельных англичан, и мне легко было получить необходимые сведения. У себя на родине это человек уважаемый; у него великолепная репутация. Я считаю, что мистер Мак-Аллан никак не может желать вас скомпрометировать, а его встречи с вами необходимы для тех дел, по поводу которых он общается с вами, и никто не может с этим поспорить. Так что принимайте его так, как он того заслуживает, и постарайтесь не разрушить надежды, которую внушает нам его поведение, прислушиваясь к бесполезным мнениям, единственная цель которых – желание лишить вас покровительства.

Мсье Бартез получил сообщение о том, что леди Вудклифф передали письмо Мак-Аллана. Он сам не сомневался в успехе, и ему удалось убедить в этом и нас. Итак, я успокоилась, однако, несмотря на живой интерес, который я испытывала к Мак-Аллану, мне не хотелось бы снова увидеться с ним слишком скоро. Я чувствовала, что мне чужда роль, которую приходится играть по отношению к нему. Мне казалось, что я произвожу впечатление особы, которая ждет признания в любви, и держалась скованно, зная, что отныне рядом со мной находится человек, который может заподозрить, что в его присутствии я внимательно слежу за собой.

Мистер Мак-Аллан часто приходил к нам и был просто очарователен. Мне трудно было привыкнуть к его странностям, но не могу сказать, что они мне не нравились, ибо открывали в нем некую наивность, которая так часто вызывала у меня сомнения, и в то же время привлекали меня, как привлекает воображение все неизвестное. Иногда мы немножко ссорились; Мак-Аллан был обидчив, а я всегда была склонна к насмешкам. Он был чрезвычайно озабочен тем, чтобы избавиться от причуд и смешных сторон, в которых мы упрекаем англичан и которые в те времена, когда мы еще не успели перенять многие, как положительные, так и отрицательные их качества, поражали нас гораздо сильнее, чем сегодня. Поэтому, боясь показаться слишком консервативным и чопорным, Мак-Аллан иногда становился легкомысленным, и тогда я упрекала его в том, что он недостаточно англичанин. Больше всего я боялась увидеть в нем некие черты, сближавшие его с Мариусом, хотя бы такие, как слишком тщательный уход за своей внешностью и подчеркнутая вежливость с людьми, не представляющими для него интереса. Но он с таким презрением отзывался о характере моего кузена, что я опаслась оскорбить Мак-Аллана, указав на это сходство, которое, кстати, было лишь внешним. Во всех жизненных ситуациях он вел себя смело и благородно. Не знаю, было ли такой уж большой заслугой с его стороны, уже достигнув богатства, независимости и завоевав себе доброе имя, уметь противостоять неприятностям, чтобы потешить свое сердце и разум, и, когда мне хотелось помешать ему унижать моего кузена, я спрашивала у Мак-Аллана, проявил бы он больше энергии, если бы находился в таком же уязвимом положении, как Мариус? Англичанина раздражали мои сомнения.

– Нужно судить о дереве по его плодам, – говорил он мне. – Вы ведь занимаетесь ботаникой и отлично знаете, что нельзя определить, что это за растение, пока оно не достигнет зрелости. Человек в цветах и листьях – еще не человек, однако уже легко предсказать, будет ли бесплоден его цвет и быстро ли опадут его листья. Мариус – один из таких неудавшихся проектов или, точнее, одно из таких искусственных растений, которые ярко расцветают весной, но вам известно, что лето их высушит и они исчезнут. Ну так вот, мне больше нравится осень, и я вижу, вас удивляет, что я молод умом и духом. Это потому, что уже весной я кое-что собой представлял и это «что-то» дало плоды.

Мак-Аллан любил метафоры, в отличие от Фрюманса, который их не ценил и почти никогда ими не пользовался. Интеллект Мак-Аллана был менее основателен, но более цветист. Он многое повидал, и если уж не доискивался до сути вещей, то, по крайней мере, ясно и с большим вкусом очерчивал их внешний облик. Его рассказы о путешествиях были поучительны и занимательны. Он обладал художественным вкусом и образной речью. Мак-Аллан довольно правильно оценивал людей, хотя, как мне казалось, был к ним слишком снисходителен. Меня поражали проявления добра и зла, он же допускал их сочетание в каком-то роковом противостоянии, которое считал необходимым для мирового равновесия. Иногда мне казалось, что его скептицизм указывает на поверхностность суждений, в других случаях меня поражала точность его анализа и я чувствовала его безусловное превосходство надо мной в практической морали и философии. Мак-Аллан не умел размышлять, как Фрюманс, одерживая в результате победу над собой или получая более глубокое представление о предмете своих исканий. Более непосредственный и нетерпеливый, он ловил идеи на лету и моментально приобретал убеждения, но судил здраво, и рассудок заменял ему талант.

LIX

Неделя пролетела для меня, как один час. Мак-Аллан навещал нас через день, иногда утром, иногда после обеда, и хотя Фрюманс считал, что он слабого здоровья и слишком изнежен, англичанин ходил по горам, как баск, и выносил жару так же хорошо, как и мы. Он не выставлял напоказ свою мощь, однако был очень силен. Мак-Аллан упорно оберегал себя от превратностей погоды: носил с собой зонтики от солнца, москитные сетки, веера, предпринимал всякого рода предосторожности, которые я постоянно высмеивала и к которым никогда не стала бы прибегать; но, в конце концов, он проделал тысячи лье в ужасных широтах и при этом не потерял ни единого волоса из своей красивой, светлой, шелковистой шевелюры, ни единого белого зуба, не утратил очаровательной женственной грации; этот хрупкий и красивый мужчина был закален, как самая высококачественная сталь. Глядя на него, Фрюманс шептал мне на ухо:

– Всё взаимосвязано; эквивалентом физической силы, скрытой под хрупкой внешностью, должна быть, в моральном плане, железная воля, прячущаяся под бойкостью ума.

Казалось, Фрюмансу англичанин с каждым днем нравился все больше, поэтому, конечно же, ему все сильнее хотелось, чтобы он понравился и мне. Мак-Аллан, безусловно, был мне очень симпатичен, но когда Фрюманс настаивал на том, чтобы я оценила его по достоинству, я чувствовала, что он начинает нравиться мне меньше. Я вела себя странно, была нерешительна, внезапно начинала капризничать, беспричинно радоваться, подавляла раздражение, смеялась, как ребенок, а то вдруг мне хотелось плакать, но настоящий кризис еще не наступил. Мак-Аллан не говорил мне ничего такого, что могло бы заставить меня принять решение, а Фрюманс, желавший выиграть время, чтобы лучше узнать англичанина и сохранить беспристрастность, больше не повторял мне его признаний.

От леди Вудклифф пришел ответ, и обеим сторонам следовало подумать, как на него отреагировать. Это письмо было сухим и кратким. Личная антипатия моей мачехи была выражена в нем еще более категорично и таинственно, чем когда бы то ни было. Мак-Аллан отказался передать нам ее буквальные выражения, но ему пришлось немедленно сообщить моим советникам и мне, что его освобождают от дальнейшего ведения дела, видимо по его собственному желанию; таким образом, Мак-Аллану не следовало удивляться тому, что другому доверенному лицу поручено было опротестовать завещание моей бабушки и выразить решительный протест против моего гражданского состояния, если в трехдневный срок, с согласия моего семейного совета, я не подпишу отказ от любых претензий на наследство и на имя де Валанжи. В случае согласия мне по-прежнему предлагалось получать двадцать четыре тысячи франков пожизненной пенсии, предписывалось покинуть Францию по истечении недели и поехать, куда я захочу, за исключением Англии. Если я, хотя бы на короткий срок, нарушу эти условия, моя пенсия немедленно будет аннулирована. Все это было так грубо и оскорбительно, что, разумеется, ни мсье Бартез, ни Фрюманс, ни мсье де Малаваль, ни Мариус, ни Женни не сказали мне ни слова, чтобы как-то повлиять на мой ответ.

– Сделайте одолжение, – сказала я мсье Бартезу, – напишите одну-две строчки леди Вудклифф. Сообщите ей, что я отказываюсь от любых сделок и дорожу своими правами.

Мы находились в Тулоне, в конторе мсье Бартеза, который собрал нас, чтобы узнать наше решение. Он не вызвал только мсье Реппа. Все встали и молча подошли, чтобы пожать мне руку – Фрюманс с отцовской гордостью во взгляде, Бартез с достоинством, Малаваль с рассеянным видом, Мариус с мрачной торжественностью, как будто он уже окроплял святой водой мой саван. Выражение его лица показалось мне столь забавным, что я чуть не расхохоталась. Женни быстро обняла меня, чтобы скрыть мое лицо, и нам удалось расстаться весьма торжественно.

Едва мы успели вернуться домой, как к нам пришли Фрюманс и Мак-Аллан.

Англичанин сиял.

– Ну что ж, – сказал он мне, – вы не только сожгли свой корабль, но и заставили прыгнуть в море всю эскадру, ведь я тоже там был, и мне пришлось прыгать вместе с вами; но никогда еще никто не прыгал с корабля с большей грацией, чем вы, и в более приподнятом настроении, чем я. Остается узнать, что мы будем делать с обломками. Чтобы решить все как можно быстрее, прошу вас поговорить со мной наедине.

Мы были одни. Меня удивила эта ораторская предосторожность.

– Мне кажется, – ответила я, – что вы не можете сказать мне ничего такого, чего не могли и не должны были бы услышать Фрюманс и Женни.

– Вы ошибаетесь, – сказал Мак-Аллан, вернувшийся к роли адвоката. – С вами хочет проконсультироваться деловой человек. Фрюманс отлично знает, что только вы должны дать ответ на вопрос, который я вам задам.

– Вы надеетесь, что у меня будет секрет от Женни?

– Я уверен, что у вас будет секрет ради ее же блага, вот увидите!

Он предложил мне руку, и мы спустились к реке, где, сев рядом со мной под ольхой, Мак-Аллан сказал следующее:

– Вы приняли благородное решение, которое я одобряю и которым восхищаюсь, но будете вынуждены от него отказаться. Убежден, что вы не примете даров леди Вудклифф, но уверяю вас, вы не сможете защитить свои права. Не смотрите на меня так недоверчиво, широко открытыми глазами. Я сообщаю вам правду, и никто в мире не сможет более стойко, чем вы, принять ее со всеми последствиями. Если вы позволите начать судебный процесс, Женни, ваша дорогая Женни, будет скомпрометирована; это может ее погубить.

– Что вы говорите? Это серьезно?

– Так же серьезно, как мое почтение, дружба и уважение к Женни. Я прежде всего человек искренний, а потом уж адвокат, а вот тот, кого пришлют вместо меня, будет прежде всего адвокатом, а потом уже искренним человеком. Поймите правильно мои слова, не думайте, будто я претендую на то, чтобы быть единственным беспристрастным человеком в своей профессии. Безусловно нет! Слава богу, в нашем сословии есть много порядочных людей, но когда хотят сослаться на законы, более или менее благоприятные, абсолютно не принимая во внимание укоры совести и отметая эмоции, не выбирают адвоката среди тех, кто обращает внимание на эти вопросы. Ищут и легко находят доверенных лиц, более ловких, заранее готовых ничего не уважать. Итак, вскоре мы познакомимся в Тулоне с опасным противником – возможно, он уже приехал туда. Это будет какой-нибудь изворотливый французский поверенный, за которым, вероятно, последует адвокат, прославившийся ведением скандальных дел. Эти люди, вовсе не намеренные заключать с вами мировую, раздуют скандал, не предупреждая вас, не повидавшись с вами, не тратя времени на то, чтобы вас узнать и оценить. Они не будут предполагать, что вы ошиблись и действуете искренне. Они заставят вас, в манере судебного исполнителя, отказаться от прав, полученных нечестным путем: юриспруденция – одна из самых жестоких наук в мире, а борьба, которую она провоцирует, не знает пощады. Сомневаюсь, что, несмотря на возможные попытки вас опорочить, им удастся объявить ваши намерения умышленно нечестными и подлежащими наказанию в судебном порядке; но на Женни падет вся тяжесть судебного преследования, и, без всяких сомнений, ее обвинят в сговоре с мужем с целью подменить наследницу де Валанжи ребенком цыганки, возможно, его собственным ребенком. Я мог бы заранее описать вам процедуру и перипетии судебной драмы, которая тогда разыграется. Женни прежде всего постарается как можно скорее найти доказательства, так же как и Фрюманс, который со своей стороны предпримет определенные действия и тоже будет скомпрометирован. Могу уже сейчас предсказать, что в обвинительном акте будет упомянуто о его пособничестве, которое обвинитель докажет с помощью многочисленных нападок на него и подтасованных фактов. Ну ладно! Предположим нечто наименее вероятное в нынешних обстоятельствах: Фрюманс и Женни представляют важные свидетельства, делают поразительные заявления. Уверены ли вы, что восторжествуете, если каким-то чудесным образом ваше дело из предосудительного станет справедливым? Неопытные и наивные клиенты, такие как вы с Женни, питают сладкие иллюзии, что правое дело не может быть проиграно. Опытные юристы и участники судебного процесса скажут вам, что хороших судебных процессов не существует. Единственным благоразумным адвокатом-консультантом будет тот, кто скажет своим клиентам: «Никогда не подавайте в суд». Даже при условии, что вы абсолютно правы, судьи опытны и неподкупны, защитник красноречив и ловок, свидетельства поразительны, а доказательства неопровержимы, при самом благородном и осторожном поведении, одним словом, если шансы на вашей стороне, вас все равно можно будет победить с помощью какого-нибудь закона, удачно интерпретированного не в вашу пользу, с помощью какой-нибудь закавыки в процедуре, из-за какой-нибудь случайности, из-за мухи, пролетевшей над головами судей, из-за мелочи, из-за чего-то неуловимого и не имеющего названия, падающего на чашу весов Фемиды и приводящего в полное недоумение самых опытных юристов. Неужели вы думаете, будто невинных людей каждый день обвиняют намеренно? Нет, я уверен, что в наше время такое случается редко, а судья, который ошибается, осознавая свою ошибку, – явление исключительное. Вы знаете, что я оптимист: я считаю, что добро и зло в этом мире уравновешиваются. Я не верю в абсолютные истины на этой земле и проиграл слишком много справедливых дел, чтобы обвинять род людской в том, что он знает, что творит. Нет, Люсьена, нет, он этого не знает, а доверить свою судьбу нескольким людям, пусть даже избранным, так же разумно, как пуститься в плаванье без руля во время бури. Назовите мне хотя бы одно знаменитое дело, которое удовлетворило бы здравый смысл и совесть отдельных людей! Мне неизвестно ни об одном из нашумевших дел, о котором я не услышал бы следующего замечания: Однако нам так и не удалось узнать всю правду! У самых больших злодеев в истории криминалистики все еще находятся защитники, а самые крупные победы оставляют сомнения. Сколько адвокатов, молодых и старых, кусают локти, думая о том, что в тюрьмах и на каторге страдают несчастные, которых они защищали и с чистой совестью взялись бы защищать снова! В моих глазах, как и по всеобщему мнению, любой процесс оставляет после себя загадочную точку, которой не может увидеть ни один человеческий глаз и которая дает огромный простор для комментариев и догадок публики.

У меня есть одна мысль по этому поводу, и я вам скажу о ней. Преступление никогда нельзя объяснить, ведь оно необъяснимо по своей природе. Преступление есть акт безумия: наиболее подготовленное мошенничество имеет исходным пунктом душевное расстройство, тупость и, следовательно, пустоту. Как уловить пустоту? Как измерить легковесность? Человеку это не дано, и в присутствии этой пустоты, этого отсутствия понятия о человечности, которое позволяет совершать бесчеловечные поступки, человеческая мудрость, наука приходят в возбуждение, начинают мучиться, консультироваться и рассуждать без конца, для того чтобы защищать и судить, то есть чтобы доказать и вынести решение. Доказать что, вынести решение по поводу чего? Доказать, что у безумия нашлись логические основания! Вынести решение по поводу той части, которую можно отнести на счет здравого смысла в этих безумных поступках! Вы понимаете, что это невозможно и что, углубившись в вашу историю, мы найдем там человека по имени Ансом, который хотел разбогатеть любой ценой и самыми абсурдными способами; который, вместо того чтобы положиться на здравый смысл и честность своей жены, вместо того чтобы зарабатывать на жизнь, постоянно выдумывал вздорные комбинации, о которых даже не мог ей рассказать и которые она, по его словам, не смогла бы понять – по той простой причине, что он и сам их не понимал; который в одно прекрасное утро – и я убежден в этом, Люсьена, – увидел, как мимо него проехала карета, в которой ребенок спал на руках у дремлющей кормилицы, и взял его, сначала сам не зная зачем, а позже оставил у себя под влиянием весьма легкомысленной мечты о богатстве, которую он не сумел реализовать и вскоре испугался опасностей, связанных с ее осуществлением. А возможно, все было иначе, ведь сама Женни сказала, услышав это от контрабандиста: вскоре Ансом забыл об этой мечте, об этом проекте, плохо разработанном и совершенно не обдуманном, перейдя к другим мечтам, которые в конце концов привели его в приют для душевнобольных. Однако поскольку этот человек был всего лишь душевнобольным и не умел рассуждать здраво – но при этом ему были свойственны и доброта, и чувство жалости (Женни сказала, что он не был ни жесток, ни груб, она его любила, возможно, до сих пор любит и не решается вручить Фрюмансу свое сердце, исстрадавшееся от воспоминаний о собственном разочаровании), – он позаботился о бедном ребенке, нашел нищенку, которая кормила малыша грудью, а затем отдал его своей жене, чтобы та приняла его как родного, пока он не решит иначе. Вот и вся история Ансома и весь смысл вашего судебного процесса – мечта безумца! Я не могу усмотреть здесь что-либо другое.