Текст книги "Исповедь молодой девушки"

LXVII

Еще одно письмо от Галатеи, которое принесли мне в эту минуту, лишь ухудшило мое и без того плохое настроение. Это бедное создание, не обескураженное моим молчанием, очевидно, с самыми добрыми намерениями считало, что поможет мне своими советами и сообщениями.

«У нас здесь все удивились, – писала она, – узнав, что ты согласилась отказаться от своего имени. Я понимаю, что деньги важны, но это ведь еще не всё. Я думала, что ты стремишься сохранить свое положение в обществе. В наших краях это произвело на всех дурное впечатление. Говорят, тебе угрожали из-за твоей дружбы с Фрюмансом и ты испугалась, что мистер Мак-Аллан завладел в Помме твоими письмами и переслал их твоей мачехе. Люди думают так потому, что он не проводил тебя до Ниццы; они считают, что вы поссорились. С другой стороны, поговаривают, что мистер Мак-Аллан должен был жениться на твоей мачехе, но поссорился с ней из-за тебя. Поверь, очень грустно слышать, как тебя все время склоняют то одни, то другие, и ты напрасно не пишешь мне о том, что я могла бы сказать в твою защиту».

Всё было направлено на то, чтобы меня лягнуть, прибегли даже к таким низостям, и я на мгновение обиделась на Фрюманса, как будто это он был повинен в том, что приключилось со мной унизительного и мучительного. Меня не особенно удивило сообщение о намечавшемся бракосочетании Мак-Аллана и леди Вудклифф. Я упомянула об этом в разговоре с Женни лишь для того, чтобы она смогла оценить буйное воображение дам с мельницы, но, не придавая значения этому странному предположению, я решила больше не писать Мак-Аллану, пока не получу от него очередного письма, сообщающего о намерениях моей мачехи. В течение двух месяцев он писал мне примерно раз в неделю, однако его усилия не принесли результата, и он не смог прислать мне договора с издателем. Мак-Аллан предлагал мне перевести какой-нибудь французский роман на свой выбор, обещая, что, когда это будет сделано, он сумеет его куда-нибудь пристроить. Но какой роман выбрать? Мак-Аллан не подсказал мне ни одного названия книги, которая еще не переведена в Англии и будет интересна английскому читателю.

«Наберитесь терпения, – добавлял Мак-Аллан. – Благодаря усердию и настойчивости я по-прежнему надеюсь создать такую ситуацию, чтобы леди Вудклифф признала, что ваше пособие выдают вам в качестве платы за особняк, а не как оскорбительную подачку».

Если бы не нетерпение, всегда сопровождающее любую неопределенность, я была бы счастлива в Соспелло. Пейзаж был очарователен, погода стояла чудесная, и я теперь много каталась верхом в этих местах, красота которых меня опьяняла. Однажды утром я увидела, что крестьянин из наших краев ведет к нам Зани. Покидая Белломбр, Мак-Аллан велел доставить лошадь Джону, поручив ему присматривать за ней, и передал мне, что просит меня иногда выезжать на Зани, чтобы поддерживать его в форме. Я была благодарна этому милому человеку за столь деликатное проявление внимания. У Джона была собственная лошадь, и он достал еще одну для Женни, которая отлично держалась в седле, поскольку все делала ловко и решительно. Джон был сама любезность, и к тому же ему были известны самые красивые места, ведь он уже бывал там со своим господином. Сдержанный, почтительный, внимательный, трезвый, с хорошими манерами и приятным лицом – мне прислуживал скорее джентльмен, чем камердинер или дворецкий. Мне показалось, что он неравнодушен к Женни, но она этого даже не замечала.

Мы ни в чем не нуждались. Наша пища была простой. Мы обе не любили мяса и, как настоящие жительницы Прованса, могли бы при необходимости питаться лишь маслинами, апельсинами, гранатами и миндалем; однако Джон умудрялся подавать нам тысячу приятных лакомств за столь скромную цену, что мы удивлялись. Он выписывал для меня из Ниццы книги, которые я хотела прочитать, и готов был все перевернуть вверх дном ради малейшей прихоти. Все ему давалось легко, и мне кажется, что за всю свою жизнь Джон ни разу ни в чем не отказал особам, за благополучие и безопасность которых взялся отвечать.

Его присутствие, безусловно, гарантировало нам уважение окружающих. Всегда одетый по последней моде, такой же свежий, так же гладко выбритый и в таких же красивых перчатках, как и его хозяин, Джон попросил, раз и навсегда, разрешения гарцевать на лошади рядом с нами, чтобы выглядеть не слугой, а компаньоном, которому позволено защитить нас от любого оскорбления. Он помогал нам избегать дорог, по которым слонялись зеваки. Уж не знаю, что он говорил любопытным, которым иногда хотелось приблизиться к нашему домику или заглянуть сквозь изгородь в наш сад, но нам не приходилось страдать ни от назойливости, ни от докучного внимания.

Поэтому мне нетрудно было думать о том, чтобы сменить имя. Никто в мире не спрашивал его у меня, а если бы и спросили, то не получили бы ответа. Говоря о Женни и обо мне, Джон произносил «это дамы»; если же люди хотели узнать больше, он хранил молчание. Его холодное, вежливое, невозмутимое выражение лица внушало невероятное уважение. Не знаю, рассказал бы мне Джон что-нибудь о Мак-Аллане, если бы мне захотелось его расспросить. Он так произносил имя своего хозяина, как будто это был таинственный священный стих. Джон никогда не сопровождал его каким-нибудь похвальным эпитетом, словно ни одно слово в человеческом языке было не в состоянии отразить заслуги и безупречность его господина.

Благодаря Джону наша жизнь стала столь спокойной и безопасной, что я с удовольствием вновь принялась за работу. Мне приятно было знать, что, хотя меня еще не все забыли в этом мире, я, по крайней мере, защищена от контроля и посягательств. Я не знала, вызваны ли толки моей необычной историей, но могла предположить, что, кроме приятелей мадам Капфорт, мной никто не интересовался. Поскольку все письма приходили на имя Джона, я показала ему почерк Галатеи и попросила, не раскрывая, бросать в огонь послания с мельницы. Он, по своему обыкновению, не возразил мне, но откладывал их, с тем чтобы отдать нераспечатанными, если мне вдруг вздумается их прочитать. Конечно, полиции Сардинии было известно, кто мы такие, но Джон предоставил им все необходимые сведения, и нас ни разу не побеспокоили.

Эта жизнь, уединенная, с усердными занятиями, правильно заполненным досугом, перемежавшаяся интересными экскурсиями, пошла мне на пользу. Я забыла Фрюманса в том смысле, что он перестал быть для меня неким болезненным сновидением и источником надуманных угрызений совести. Все мои мысли постепенно сосредоточились на Мак-Аллане, с тех пор как Женни приняла мудрое решение никогда не говорить о нем со мной и ничто в моем окружении не вынуждало меня высказываться в его пользу или против него. Думать о нем спокойно помогало мне то, что в своих письмах он был восхитительно сдержан. Ранее, когда Мак-Аллан, ухаживая за мной, произносил какие-то слова, он иногда казался мне напыщенным. Когда он писал, он сдерживал свои порывы, и невозможно было бы усмотреть в его вежливых и нежных посланиях что-либо, кроме деликатной и уважительной дружбы.

С того дня как я рассердилась на Женни, она немного загрустила, и я напрасно пыталась ее развлечь. Я ругала себя за то, что огорчила ее, но ни за что на свете не вернулась бы к предмету нашего разногласия.

Однажды Женни чрезвычайно меня удивила.

– Я должна доверить вам одну тайну, – сказала она. – Джон сделал мне предложение. Не возмущайтесь: в этом нет ничего оскорбительного. Этот парень мне ровня – он, как и я, из народа. Его отец был рыбаком на острове Мэн. Как и я, Джон нанялся на службу из привязанности, а не по финансовым соображениям. Мистер Мак-Аллан еще юношей увез его в свою страну, и с тех пор у Джона не было другого хозяина. Они любят друг друга, как и мы с вами. Кроме того, теперь Джон стал независимым и получил собственность, и хотя ради своего дорогого господина он всегда готов бежать на край света, теперь он уверен в том, что в любую минуту может вновь обрести свободу и вернуться в собственный дом. Это жизнь достойная и приятная.

– Ну и что ты хочешь этим сказать?

– Я хочу сказать вам, что если вы выйдете замуж за Мак-Аллана…

– Это что, ловко поставленный вопрос, Женни? Я пока что не могу на него ответить.

– Вы потеряли ко мне доверие?

– С тех пор как я перестала внушать доверие тебе. Послушай, не хочешь ли ты сказать, что подумываешь о том, чтобы выйти замуж за мистера Джона?

– А почему бы мне об этом не думать?

– Ты смеешься надо мной! Разве Фрюманс уже умер?

– Фрюманс отказался от меня.

– Ты лжешь, Женни!

– Вам нужны доказательства? Читайте.

Я прочла следующее:

«Да, Женни, я понимаю, что не могу быть вам опорой, находясь на расстоянии от вас, и, возможно, это надолго, может быть, навсегда! Судьба, которую я должен благословлять, придала сил аббату, и он заключил с жизнью новый контракт. Вы правы, говоря, что для вас и Люсьены моя бедная деревушка станет могилой и что при таких обстоятельствах настаивать на том, чтобы связать с вами мое будущее, было бы почти преступлением. Итак, мне следует либо желать смерти своему благодетелю, что недопустимо, либо отказаться от мечты, не созданной для меня. Вы так говорите, и я вам верю, поскольку привык считать вас самой мудрой и благочестивой особой в этом мире. Мне не жаль иллюзии, которая так долго меня питала. Ей я обязан чистотой своей молодости, развитием интеллектуальных возможностей и высокими мыслями. Итак, то, что остается от моей утраченной мечты, – это бесценное сокровище, и, вовсе не называя его разочарованием, я именую его благодеянием. Я вечно буду благодарен вам за то, что вы не лишили меня этой мечты слишком поспешно и внезапно. Я уже мужчина, и даже зрелого ума, и привык находить больше счастья в исполненном долге, чем страдать от одиночества. Я совершенно нечувствителен к лишениям и спокоен, как неподвижные скалы, разделяющие нас.

Спасибо, Женни, именно вам я обязан всем этим, благородная женщина. Позвольте сказать вам, что какое бы вы ни приняли решение в дальнейшем: остаться с Люсьеной или расстаться с ней, – я навсегда останусь вашим искренним и верным слугой, если буду свободен, и бесконечно преданным другом, если окажусь в цепях».

– Женни, – воскликнула я, – тебя обманула моральная сила Фрюманса! Он очень страдает, а ты хочешь его убить. Что за каприз? Наверное, ты дала ему понять, что собираешься выйти замуж за другого? Правда ли это? Возможно ли? Ты могла бы предпочесть человека, которого знаешь лишь несколько месяцев, человеку, который любит тебя вот уже столько лет?

– Речь не идет ни о предпочтении, ни о браке, – ответила Женни. – Я намерена оставаться свободной. Я имею на это право, и мне это нравится. Я ничего не обещала ни Фрюмансу, ни Джону; просто мне хочется думать, что если бы я была на пятнадцать лет моложе, то поступила бы разумнее, выбрав Джона, а не Фрюманса. Фрюманс слишком уж образованный для меня.

– Неправда, ты ведь все понимаешь!

– Понимаю, но этого недостаточно. Мы не смогли бы вместе зарабатывать на жизнь. Кроме того, Фрюманс слишком молод, ему, вероятно, хотелось бы любви, а я уже неспособна любить. Я считала бы себя смешной или, если бы полюбила, возможно, стала бы ревновать его. Лучше уж умереть! Нет-нет, Фрюманс мне не подходит, и если бы мне пришлось выйти за него замуж, вы увидели бы мое отчаяние; но вы же понимаете, ему этого не нужно. Нехорошо говорить, что он меня обманывает. Если бы рассуждения Фрюманса были притворными, а его добродетель – лишь видимостью, его стоило бы презирать, и тогда прав был бы Мариус, назвавший его хамом.

LXVIII

Я не знала, что ответить на аргументы Женни, и, поскольку она так расхвалила Джона, мне стало казаться, будто моя спокойная, мудрая подруга поддалась чувству более сильному, чем длительная привязанность Фрюманса. Джон был уже немолод, я предполагаю, что он никогда не был красавцем, но у него был сильный характер, утонченность, благовоспитанность, и он был неглуп. Этот человек многое повидал, а Мак-Аллан постарался ему многое объяснить. Можно сказать, что в чем-то Джон был как бы отражением Мак-Аллана, а поскольку хозяин казался мне очень милым, почему бы Женни не счесть таковым его достойного слугу?

Когда я осталась одна и стала размышлять об этой странной истории, я разгадала, в чем заключается хитроумное самопожертвование Женни. Убежденная в том, что я люблю Фрюманса, она постаралась в течение трех месяцев полностью отдалить его от себя своими письмами. Это был первый акт ее пьесы. Второй она только что сыграла вместе со мной, пытаясь заставить поверить меня в то, что способна полюбить другого, возможно, уже любит. В третьем акте Женни, безусловно, постарается влюбить в меня Фрюманса.

Несравненная женщина! Нежность ко мне сводила ее с ума, ведь для того, чтобы стать дипломатом, она должна была изменить своей натуре, как бы пьянея от радости самопожертвования. В этот раз я совсем на нее не рассердилась. Я растрогалась и расплакалась, обхватив голову руками. Помню, тогда была темная теплая ночь. Прошел дождь; низкое небо было окутано серой пеленой, по которой пробегали более темные тучи какой-то неопределенной формы. Все молчало, как будто растворившись в странном таинстве этого вечера без сумерек. А между тем было двадцать четвертое июня; однако если бы не было так тепло, можно было бы подумать, что сейчас конец октября. Вдали слышался лишь шум разлившихся потоков. Деревня уже погрузилась в глубокий сон. Легкий бриз доносил волнами свежие запахи растений, аромат мха и мокрых листьев. Нервы мои, долго находившиеся в напряжении, сейчас полностью успокоились. Я почувствовала, что на меня благоприятно воздействует новый климат. Это не был жесткий, нервный Прованс; это был край, где растительность способствует умиротворению души и оздоровлению тела. Я чувствовала себя хорошо, была разумна, спокойна, проницательна.

Побежденная благородством Женни, я вдруг поняла, что не имею ни малейшего желания им воспользоваться. Я не была уже маленькой девочкой, абсолютно ничего не знающей о последствиях любви и о цели брака. Я слишком много прочитала исторических текстов и слишком пристально изучала природу, чтобы не иметь представления о тайнах, на которые воображение часто набрасывает столь обманчивую вуаль. Думая о том, каким мог бы быть мой союз с мужчиной, таким же рассудительным и серьезным, как я сама – а ведь именно таким был Фрюманс, – я улыбалась. Я осознала, что священный трепет никогда не смог бы охватить два существа, которые столько раз вместе анализировали жизнь, человеческое сердце, философию и мораль. Если допустить, что Фрюманс мог бы забыть Женни или что он никогда ее не любил, все равно было бы невероятно, чтобы он испытал ко мне непосредственное чувство, которое мне необходимо было познать и внушить. Он слишком хорошо меня знал, слишком многому обучал, высмеивал, исправлял, критиковал и наставлял меня, как школьницу, чтобы в какой-то момент сделать своим кумиром. А мне, и в этом я теперь честно себе признавалась, хотелось стать кумиром для кого-нибудь, хотя бы на один день моей жизни. Я имела на это право, потому что чувствовала себя способной разделить обожание, с которым ко мне будут относиться. Передо мной наконец предстала любовь, великолепная и веселая, а возвышенная суровость Фрюманса, смирившегося с тем, что он потеряет Женни, и уверявшего себя в том, что исполненный долг есть самая большая радость, настолько испугала меня, что я побежала к Женни, чтобы на коленях, в молитвенной позе, умолять ее уберечь меня от этого.

– Откажись от своего плана, – сказала я ей, – он безумен, неприятен, бесчеловечен! Я не люблю Фрюманса. Это была лишь игра моего больного воображения. Да, ты угадала, но неправильно все поняла и истолковала. Мне необходимо было любить, а Фрюманс был единственным достойным человеком в моем окружении; именно поэтому его образ преследовал меня. Но поверь, что этот образ внушал мне больше страха, нежели опьянения, а теперь, когда я лучше себя знаю, я дрожу при мысли о подобной любви, будто речь идет об инцесте. Я люблю Фрюманса как отца, но другие мои чувства молчат. О, позволь мне сказать тебе все! В моей жизни сейчас переломный момент, и не следует бояться, что я говорю с тобой, как женщина с женщиной. Твоя дочь уже не ребенок, она не хочет иметь от тебя секретов, поскольку их больше не существует для нее самой. Теперь я понимаю всё, что ты боялась мне объяснить. Я знаю себя, управляю собой, потому что, понимая, что живу, знаю, зачем живу. Ты была права, Женни: нужно любить; вот я и хочу любить. Но я не смогла бы отдать свое сердце лишь наполовину: я хочу обожать. Я никогда не буду обожать Фрюманса! Я слишком уважаю этого человека и стала бы бояться его. Я стояла бы перед ним, как перед прекрасной книгой, которую следует перевести без ошибок и над которой засыпаешь в молодости, когда солнышко зовет тебя в поля, а тебя заперли для выполнения слишком серьезной задачи. И ты, и Фрюманс, вы никогда не смеетесь, вы преодолели горы усталости, познали глубины страдания; вам будет хорошо вместе – вы будете богами, победившими чудовищ. Я не шучу, Женни: вы оба для меня превыше всего. Но независимо от вас существует нечто ужасное и опьяняющее, то, чего ни один из вас не может мне дать. Пусть твой прекрасный Фрюманс отступит! Он слишком хорош для меня. Мне нужно более молодое сердце, даже если оно бьется в груди сорокалетнего мужчины. Пусть явится Мак-Аллан, пусть снова скажет мне, что я прекрасна, что он считает меня совершенной, что хочет, чтобы я была разорена, изгнана, лишена имени, что он никогда еще не любил, что я первая любовь в его жизни. Я буду отлично знать, что все это абсурд и ложь, но пусть он скажет это наивно, пусть убедит себя в этом, пусть искренне поклянется – и я поверю ему, буду счастлива в это поверить! Такова любовь, Женни, и другой не бывает. Это вздорная мечта, если хочешь, безумие, сказал бы Фрюманс. Довольно подобных рассуждений! Довольно правильных мыслей, умозаключений, анализов, логических выводов, довольно трансцендентной философии, я устала от всего этого! Я хочу познать пьянящую мечту и погрузиться в бесконечное безумие. Позволь мне любить так, как я это понимаю, Женни, и никогда не говори мне о Фрюмансе: он убил бы меня или довел бы до отчаяния. Скоро я начала бы ненавидеть или высмеивать его, что было бы еще хуже. Фрюманс мой лучший друг. Не отбирай же его у меня, чтобы дать взамен ненавистного мужа!

LXIX

Слушая меня, Женни выглядела такой же изумленной, как я час тому назад. Она по-матерински охватила мою голову руками и смотрела мне прямо в глаза. Потом, как врач, пощупала мой пульс.

– Ты можешь осмотреть меня, – сказала я ей, – и убедиться, что я говорю от чистого сердца. Мне же не нужен столь тщательный осмотр, чтобы понять: ты только что мне солгала. Послушай, признайся же в свой черед: мое дорогое совершенство, ты солгала! Ты не могла бы полюбить никого, кроме Фрюманса, иначе я потеряла бы часть уважения к тебе. А если бы Фрюманс смог забыть тебя ради меня, я перестала бы его уважать. Не пытайся же прибегнуть к хитрости, ты этого не умеешь, а если бы я попалась на твою удочку, это сделало бы несчастными нас троих.

Женни растроганно улыбнулась и какое-то время молчала.

– Вы хотите нарушить мои планы, – сказала она наконец, качая головой, – а ведь они были хороши, и я напрасно скрывала их от вас. Подумайте как следует: если ваш избранник не Мак-Аллан, значит, это Фрюманс или – только не сердитесь! – возможно, оба сразу! Вы так долго оставались ребенком, что сейчас еще не такая взрослая, как вам кажется… К тому же вы получили мужское воспитание, которое запутало вас, не сделав из вас мужчину!.. Вы обладаете буйным воображением, которое переходит от одного пола к другому, не зная, чего оно хочет. Иногда вы судите о мужчинах так холодно, будто вы им ровня, а потом у вас вдруг появляется желание найти своего повелителя, и это доказывает, что у вас никогда не вырастет борода и вы созданы для того, чтобы любить кого-то, кто лучше вас. Но кого? Фрюманс слишком серьезен, это верно, но достаточно ли серьезен тот, другой? Если хотите, я скажу вам – я считаю, что должна это сказать, – Мак-Аллан любил уже многих. Джон, как мне кажется, доверяет мне больше, чем кому бы то ни было в этом мире, и хотя я ненавижу нескромность, я все-таки задала ему несколько вопросов. Когда речь идет о вас, я способна на такие поступки, которые сочла бы дурными, если бы речь шла обо мне.

– Так что же ты узнала?

– Что Мак-Аллана считают человеком свободных взглядов, но это не так, однако он человек увлекающийся. Если он любит женщину, то способен ради нее на все; он не знает преград. Мак-Аллан прошел бы огонь и воду, вышел бы на бой с целой армией. И при этом он настойчив, терпелив, следовательно, опасен для тех, кто мог бы его слушать, лишь нарушив свой долг.

– Отлично, Женни! Если он таков, я люблю его!

– Да, вижу, вы уже мечтаете о страсти и искренне увлечены. Но нужно, чтобы это продолжалось длительное время с обеих сторон.

– Мак-Аллан не способен хранить верность?

– Это так. У него были продолжительные романы, но они заканчивались, поскольку он так и не женился.

– Он изменял или ему изменяли?

– Случалось и то, и другое. А сейчас он вызывает у кого-то невероятную ревность. Это значит, что он не был свободен от серьезной связи, когда влюбился в вас.

– А он любит меня, это точно?

– Несомненно, он вас любит. Джон, знающий симптомы, как он говорит, никогда не видел, чтобы его хозяин был так сильно пленен.

– Но почему же Мак-Аллан не появляется у нас, ведь я разрешила ему повидаться со мной?

– Вот этого Джон не знает или не хочет говорить. А вот я, кажется, знаю.

– Ну так скажи!

– Мак-Аллан начал было ревновать. Это не та ревность, которая могла бы вас оскорбить, но это значит, что он все еще боится, будто не нравится вам, и я готова поклясться, что мистер Джон вас изучает. Он сообщает хозяину о ваших прогулках, занятиях, настроении и даже о незначительных поступках.

– Возможно, он ведет дневник?

– Не знаю наверняка, но Джон много пишет по вечерам, и если только он не сочиняет книгу…

– Он шпионит за мной. Это оскорбительно.

– Вы неправы. Мак-Аллан всерьез задумал на вас жениться. Он не сомневается в вашем поведении, но хочет увериться в ваших чувствах…

– И дать мне время в них разобраться? Ну что ж, он прав. Раньше я сомневалась в его скромности, теперь верю в нее. Но Мак-Аллан действительно подходит ко всему этому серьезно, Женни. Почему же ты говорила, что он недостаточно серьезен?

– Потому что недостаточно быть серьезным в течение нескольких лет влюбленности. Нужно иметь особый характер, чтобы любить всю жизнь. А насколько я знаю и догадываюсь, Мак-Аллан, безусловно, способен ждать вас несколько лет, если понадобится. Он устроит вам замечательный медовый месяц, но что потом? Мужчина, который так внезапно испытывает восторг и так мало колеблется, меняя предмет обожания… О чем вы думаете?

– О медовом месяце, Женни! Ты сказала красивую фразу.

– Весьма обыкновенную, дитя мое!

– Все равно она звучит чудесно. Это отражение момента в жизни двух существ, когда они считают, что созданы друг для друга, и любят своего спутника больше, чем самого себя. Ну что ж, дорогая моя, я хочу попробовать этот мед иллюзий, прогуляться под чарующим светом этого обманчивого светила, ведь он в тысячу раз предпочтительнее ярких лучей разума. Ты сказала, что у меня слишком много мужской проницательности; я хочу снова стать женщиной и поверить в счастье. Сейчас я все еще слишком хорошо понимаю, что любовь, возможно, длится не дольше месяца, но когда этот месяц заблестит над моей головой, он сведет меня с ума и уверит в том, что будет длиться вечно. Так вот, мой разум внушает мне, что счастье следует измерять не временем, а насыщенностью. Одно мгновение, говорят поэты, способно вместить вечность страдания или радости. Интуиция подсказывает мне, что это действительно так. Фрюманс никогда не смог бы меня этому научить – ему это неизвестно. Терпеливый механизм, он вовсе не жил и не может пробудить к жизни кого-либо другого. Мак-Аллан узнал жизнь раньше меня и сможет научить меня ей. Мир праху его бывших увлечений! Прощение его будущим неверностям! Если я хоть на один день почувствую, что живу, я буду обязана ему в тысячу раз больше, чем Фрюмансу за долгие годы моего обучения!

– Ну что ж, раз так, я согласна, – произнесла Женни со вздохом. – Но позвольте мне хорошенько запомнить все, что вы сейчас сказали, чтобы напомнить вам об этом в день печали, сомнения или гнева.

– Это будет совершенно бесполезно, Женни. Если такой день наступит, напоминание о вере и мужестве не излечит моих сомнений и разочарований… Но о чем ты беспокоишься? Ты ведь знаешь, что нет жизни без страданий, как нет медали без оборотной стороны. Позволь мне жить, как все: любить, страдать, упиваться успехом и обливаться слезами. Ты кутала меня в вату. Судьба всегда смеялась и будет смеяться над материнской нежностью. Твое дитя хочет сесть на корабль и поспорить с бурей. Позволь ему это!

– Вперед! – сказала Женни. – Я смирюсь, если только смогу сопровождать вас в опасном плавании.

– А вот этого я не хочу. Фрюманс…

– Фрюманс может обойтись без меня. Он достаточно силен, вы же – другое дело.

– Но ты…

– Я люблю только вас. Фрюманс отлично это знает и не забывает об этом.