Текст книги "Исповедь молодой девушки"

LXI

И в этот момент я увидела перед собой Мак-Аллана. Вернувшись из Тулона, он отвел Зани в конюшню. Женни сообщила ему, в какую сторону я отправилась на прогулку, и он пришел сюда, чтобы рассказать о своей поездке. Его повествование было недолгим. Мсье Бартез приветствовал мое решение смириться – разумеется, он не знал, что, обеспечив свое материальное благополучие, я решила затем отказаться от него. Он ждал моего приезда на следующий день, чтобы все уладить в соответствии с моим желанием.

– Но что случилось, Люсьена? – спросил Мак-Аллан. – Вы плакали, да и сейчас еще плачете! Может быть, вы жалеете о своем решении? Еще не поздно его изменить! Вокруг вас все исполнены решимости, и, если вы хотите войны, я готов воевать вместе с вами. Вы ведь знаете, что теперь я предан вам не на жизнь, а на смерть?

– Нет, я ни о чем не жалею и по-прежнему исполнена решимости, как и мои друзья, но мне хотелось бы знать, любите ли вы меня так, как говорите. Хотите ли вы на мне жениться, Мак-Аллан? Скажите, мне пора об этом узнать.

Он был поражен тем, что я взяла инициативу на себя, и долго молчал. Безусловно, он ожидал от французской барышни намеков и сомнений; но внезапно Мак-Аллан понял ход моих мыслей и ответил с горячностью:

– Раз уж вы спрашиваете об этом, Люсьена, значит, вы решили мне отказать. Да, я вижу, вы горды и не хотите быть мне обязанной. Вы слишком боитесь того, что это прихоть с моей стороны, а может быть, я вам не нравлюсь… Вы недостаточно меня знаете. Богом заклинаю, ничего не говорите! Воспользуйтесь возможностью испытать меня, сравнить со своим идеалом: я не смогу ему соответствовать, но мне, быть может, удастся заставить вас забыть его, предложив другой, который, пусть в меньшей степени, все-таки покажется вам достойным. Что сказать? Я верю в себя, но не могу требовать, чтобы и вы поверили в меня. Я не сержусь на вас, Люсьена, несмотря на то что вы причинили мне боль. Но я выдержу страдания. Не произносите ни слова и позвольте мне также хранить молчание. Давайте вернемся в дом. Я не хочу услышать, что вы меня не любите.

Мы молча шли по дороге к замку. Я чувствовала себя угнетенной и подавленной. Мак-Аллан раздражал меня: он упорно прижимал мою руку к своей груди, как будто желая подчинить меня своей воле вопреки моему желанию.

– Послушайте, – сказала я, с силой выдернув руку, – я хочу, чтобы вы узнали правду. Для того чтобы я могла выйти за вас замуж в своем нынешнем положении, я должна страстно вас любить, иначе мне будет стыдно.

– Мне это известно, – ответил Мак-Аллан. – Итак, я должен буду внушить вам страсть. Если я потерплю поражение, то сам буду в этом виноват и сердиться мне можно будет только на себя. Я предупрежден. Начинаю борьбу, гораздо более ужасную, чем та, которую мне поручили вести против вас, и буду сражаться самостоятельно. Речь идет о моем счастье и жизни, да, я это знаю. Необходимо будет сделать так, чтобы вы согласились принять мое имя и состояние, вы, предпочитающая скорее пожертвовать собственным именем, нежели взять деньги у врага. Вы не считаете меня врагом, но нужно, чтобы я стал вашим возлюбленным, а мне уже сорок лет, я англичанин и адвокат – вот три обстоятельства, которые вам вовсе не подходят и которые я должен как-то компенсировать. Никто не дерзнет сказать, что это будет легко, поэтому вы должны дать мне время и проявить немного терпения.

– Вы говорите разумно! – сухо произнесла я.

– О, ума у меня слишком много, но вы ненавидите рассудочность. Я забыл включить ее в список своих недостатков. Что еще? Скажите мне, пока вы об этом думаете.

– Ничего нет хуже, чем шутить, видя мою тревогу.

Мне показалось, что Мак-Аллану захотелось меня ударить. Я была склонна ответить ему тем же, но он сдержался.

Мак-Аллан дал мне понять, что ему тоже очень горько и что за шуткой он пытался скрыть душевную боль, но не захотел оставить всякую надежду, а меня унижало то, что он был так уверен в своей победе. За деликатностью его слов скрывалась либо подлинно неопровержимая сила, либо невероятное самодовольство. Могла ли я угадать, что именно? Недовольная собой, униженная собственной слабостью, я требовала, чтобы Мак-Аллан проявил чудеса красноречия, и надеялась, что какая-то чудесная сила, которой я его наделяла, исцелит мои страдания. Я не облегчала ему задачу, напротив, старалась обескуражить его, и меня раздражало то, что моя грубость не разгневала Мак-Аллана настолько, чтобы вызвать у меня страх, или не привела его в такое отчаяние, чтобы это могло меня растрогать.

Если бы я любила этого человека, я бы не предъявляла к нему столь безумных требований. Тогда одного его слова было бы достаточно, чтобы я полностью разделила его волнение. Тогда любой его поступок казался бы мне единственным подлинным проявлением любви и, как в те времена, когда Фрюманс избегал моих неуместных вопросов, легко смогла бы убедить себя, что осторожное сопротивление является признаком великой страсти. Значит, я не любила Мак-Аллана!

Я сердилась на него еще и за то, что он так умело разыграл комедию перед Женни. Для того чтобы она могла принять мое отступничество, необходимо было, чтобы она поверила в наш скорый брак, и Мак-Аллан изобразил уверенность, которой не испытывал, но которая показалась мне вызывающей.

На следующий день я совершила жертвоприношение. Я унизилась в присутствии тех, кто еще позавчера аплодировал моей стойкости. Я отступила, попрощалась со званием члена человеческого общества. Я без колебаний подписала отвратительный договор в присутствии своих советников: дрожащей Женни, удрученного Фрюманса, меланхолического мсье Бартеза, недоумевающего Малаваля и изумленного Мариуса. Документ немедленно был отправлен по почте. Я испытывала горькую радость.

– Consummatum est[21]21
  «Свершилось» – последние слова распятого Христа (лат.).


[Закрыть], – сказала я, улыбаясь. – Отныне я просто мадемуазель Люсьена, но поскольку мне, возможно, откажут и в имени, данном при крещении, я прошу вас, друзья мои, придумать мне какое-нибудь другое, которое не было бы слишком вульгарным.

– Разве мсье Мариус де Валанжи, – ехидно проговорил Мак-Аллан, – не склонен по-прежнему предложить вам свое имя, которое позволит сохранить вам прежнее?

– Может быть, после вас? – сухо ответил Мариус.

Мак-Аллан вызвал его на эту дерзость, чтобы иметь право заявить о своих намерениях.

– Я был бы счастлив, – громко сказал он, глядя на мсье Бартеза, – если бы мадемуазель Люсьена тоже так думала. Лишь от нее зависит, как долго она будет оставаться без опоры и без имени.

– Правда?! – воскликнул добрый мсье Бартез, схватив англичанина за руки. – Ах вы, достойный человек!.. Ну что, Люсьена, дорогое дитя мое?

– Я обещала подумать об этом, – ответила я.

– Итак, – сказал Мариус, побледнев от гнева и сжав зубы, – наше обручение ничего не значит?

– Мариус, – ответила я, – вы были обручены с мадемуазель де Валанжи. Она мертва, и теперь вы вдовец.

– Верно, – ласково сказал мсье Бартез. – Дорогой Мариус, вам следовало проявить настойчивость тогда, когда мадемуазель Люсьена де Валанжи еще существовала.

– Я был неправ, как видите, – сказал Мариус. – С тех пор у Люсьены появилась надежда на более выгодное замужество. Она оказалась мудрее, но хотя меня и отвергли, я предпочитаю и дальше играть свою роль.

– Я охотно оставляю ее тебе, – ответила я ему. – Простите! Я забываю, что я теперь уже не ваша кузина, но поскольку возвращение к прошлому для нас невозможно – дверь захлопнулась, – я должна сказать правду. Я пока что недостаточно знаю мистера Мак-Аллана и не могу ответить ему, лишь искренне поблагодарив за любезность.

Я пожала всем присутствующим руки и, напомнив им, что в течение недели должна буду покинуть Францию, заявила, что собираюсь немедленно начать подготовку к отъезду.

Я вернулась домой вместе с Женни. Мы собирались подняться в свои комнаты, ведь было уже девять часов вечера, как вдруг в решетчатую дверь сада позвонили.

Мишель не стал спрашивать меня, хочу ли я видеть Мариуса. Привыкший относиться к нему как к члену нашей семьи, слуга открыл ему, и Мариус ворвался в нашу гостиную.

LXII

Он был взбудоражен. Подстрекаемый Малавалем, Мариус решил сделать в этой игре последнюю ставку.

– Люсьена, – сказал он мне, – между нами произошло недоразумение, и ты ставишь меня в невыносимое положение.

– Послушай, Мариус… Поскольку сегодня мы с тобой еще говорим друг другу «ты», объяснись, пожалуйста.

– Ты что, действительно выходишь замуж за Мак-Аллана? Ответь мне: да или нет.

– Еще не знаю, но это возможно. А тебе-то что до этого?

– Меня это обижает. Ты наносишь мне оскорбление.

– Каким образом?

– Ты даешь возможность людям думать, будто я бросил тебя в трудную минуту.

Женни почувствовала, что мой ответ может унизить Мариуса и в ее присутствии это унижение будет вдвое сильнее. Она вышла.

– Ответь же! – воскликнул Мариус, уже не пытаясь сдерживаться.

– Так вот, дитя мое, я не сержусь на тебя, я тебя прощаю, однако мне совершенно ясно, что ты бросил меня в тот миг, когда у меня не было иной опоры, кроме тебя.

– Разве я сказал хоть слово?

– Нет, ты не сказал ни слова, которое люди могли бы повторить и которое поставило бы тебя в невыгодное положение. Но твои глаза мне все сказали, Мариус, я ясно прочитала в них, что если бы приняла от тебя жертву, к которой склонял тебя мсье Костель, муж заставил бы меня горько раскаяться в том, что я поверила в мужество жениха.

– Все это абсурд, Люсьена. Ты ранима, требовательна и романтична, да, именно романтична – в этом твое и мое несчастье! Ты никогда не смотришь на вещи трезво. Твое воображение все преувеличивает или толкует неправильно. Из-за одного тревожного взгляда, из-за минутного удивления, которое тебе померещилось, ты разрушила всё. По какому праву?

– О-о! Ты отказываешь мне в праве быть гордой и ранимой?

– Да, отказываю. Я тебя не обманывал. Я никогда не обещал тебе быть страстным влюбленным. Я поклялся, что буду тебе нежным и учтивым мужем. Я никогда не притворялся героем, никогда не говорил подобно мисс Эйгер: «Хижина в лесу и любящее сердце». Жизнь казалась нам с тобой простой, поэтому я и обещал тебе простые решения.

– Ну так на что же ты жалуешься, если в тот день, когда я поняла, что наша жизнь стала трудной, я не захотела навязывать тебе непростых решений?

– Я жалуюсь на оскорбительную поспешность. Возможно, моральная доблесть – это сложно, но вполне возможно для меня. Кстати, это был вопрос чести. Почему ты решила, что я не сумел бы исполнить свой долг? Нужно было напомнить мне о нем ласково, а не требовать сейчас же его исполнить.

– Тебе, Мариус, не следовало так легко отказываться от меня. Я никогда не говорила тебе, что буду кроткой, терпеливой и смиренной. Я не обещала стать холодной и сдержанной. Я горда. Разве ты меня не знаешь? Чему ты удивляешься? Мы оба подчинились своей природе. Это доказывает, что мы не были созданы друг для друга.

– Тебе легко решать благодаря миллионам мистера Мак-Аллана.

– Я не знаю, есть ли у мистера Мак-Аллана миллионы, я никогда об этом не спрашивала.

– Это маловероятно.

– Мариус, я оказалась по отношению к тебе в чрезвычайно унизительной ситуации, ведь отказ от обязательств при некоторых обстоятельствах может быть постыдным. Ты отлично знаешь, что меня оклеветали, и когда в присутствии наших друзей, в присутствии этого иностранца, который был тогда моим противником, ты почти с радостью принял мой отказ, это, несомненно, вызвало комментарии или подозрения по моему поводу, при воспоминании о которых я и сейчас еще краснею. Потом ты написал мне очень жестокие слова и, повторяя их сейчас, оскорбляешь меня – ты, такой кроткий и вежливый, – а я, такая необузданная, не сказала тебе ни одного горького слова. Я никому не позволила осуждать тебя в моем присутствии.

– Люсьена, возможно, ты лучше меня, я этого не отрицаю, но разве ты не видишь, как я страдаю?

– Отчего же ты страдаешь, Мариус?

– Оттого, что ты уедешь одна, неизвестно куда и неизвестно с кем, а ведь ты, безусловно, моя единственная родственница и самый старинный друг. Хотя ты и променяла свое имя на обещание безопасной жизни, ты моя кузина, мадемуазель де Валанжи. Ты останешься ею навсегда – твои враги не смогут воспрепятствовать тому, чтобы тебя так называли. Отчего же ты хочешь, чтобы я принял твой отъезд спокойно и без сожалений? Скажи мне, что ты выходишь замуж за Мак-Аллана и что он тебе нравится. Будь откровенна, не относись ко мне так, будто мы уже ничего друг для друга не значим.

– Ну что ж, я отвечу тебе откровенно: мистер Мак-Аллан мне очень нравится, и я буду стараться полюбить его, хотя бы из чувства благодарности. Теперь ты спокоен на мой счет?

Мариус взял с каминной полки фарфоровую фигурку, которая была похожа на меня и из-за которой он называл меня «принцесса Пагода». Он посмотрел на нее внимательно и затем, с силой ударив о каминную решетку, разбил ее на мелкие куски.

– Ты поступаешь дурно, – сказала я. – Мне здесь уже ничего не принадлежит. Ничего больше не разбивай, иначе мне придется заплатить за это.

– Ты найдешь на это средства! – ответил Мариус, взяв шляпу. – Прощай, Люсьена. Ты опозорила меня, и твой будущий муж должен будет за это ответить.

Я испугалась и задержала Мариуса. Поскольку он был вне себя, ослеплен яростью (как это бывает с холодными людьми, когда они перестают себя контролировать), я решила, что он собирается бросить вызов Мак-Аллану. Возможно, Мариус был способен на это, я не могла быть уверена, что он этого не сделает.

– Мариус, – сказала я, – умеешь ли ты хранить тайны и можешь ли поклясться никому не говорить о том, о чем я собираюсь тебе рассказать?

Он дал обещание, и я решила открыть ему правду о своем будущем положении.

– Меня удивляет, – сказала я ему, – что ты счел меня способной продать свое имя и все еще уважаешь меня после подписанного мной соглашения. Знай же: я сделала это, чтобы избежать скандалов, которые мне противны, и опасностей, о которых я не могу тебе рассказать.

– Я знаю, что это за опасности, – живо перебил меня Мариус. – Ты скомпрометировала себя с Фрюмансом и боишься, что об этом пойдет речь во время судебного процесса!

– Ну нет, – воскликнула я возмущенно, – этого-то я как раз не боюсь, потому что ничего подобного не было! Но если ты в это веришь – а ты веришь в это, раз уж об этом говоришь, – я считаю, что ты жалкий трус. И ты еще претендуешь на то, чтобы бороться за меня с Мак-Алланом!

– Так каковы же опасности?

– Я собиралась рассказать тебе о них, но ты недостоин моего доверия. Уходи! Я больше ничего тебе не скажу.

Мариус впервые в жизни пошел на попятный: он попросил у меня прощения за свою грубость, заявляя, что не вкладывал в сказанное обидного смысла.

– Ты была воспитана слишком свободно, а это опасно, – добавил он. – Поговаривали, что Фрюманс был влюблен в тебя, и это вполне вероятно. Ты не остерегалась этого, потому что ничего не замечала, но хоть я и жалею о разговорах, которые повлекло за собой все это (о чем я иногда тебе рассказывал), я никогда не думал, что ты в этом виновата. Пожалуйста, успокойся и доверь мне свой секрет.

– Ну так вот он: дело в том, что по той или иной причине, исходя из соображений, о которых могу судить лишь я одна, и прибегнув к способу, который я сейчас не хочу подробно обсуждать, я не получу от леди Вудклифф ни обола. У меня сейчас нет ничего, Мариус, абсолютно ничего, у меня отобрали всё, и сегодня, как и вчера – состоялся бы судебный процесс или нет, – я смогла бы предложить тебе лишь нищету.

Мариус был сражен. Вот уже третий раз ему полагалось проявить героизм, и третий раз он не чувствовал себя способным на это. На мгновение он сделал вид, будто размышляет, и вышел из положения, прибегнув к новому оскорблению.

– Раз уж ты согласилась отречься от своего имени и средств, – сказал он, покусывая перчатку, – и раз уж ты не можешь объяснить мне, отчего, совершенно внезапно, проявив недюжинное мужество, ты поддалась страху, твою совесть, видимо, действительно тяготит какой-то серьезный проступок или непоправимое несчастье и тебе пригрозили, что об этом объявят во всеуслышание.

Не ответив ему, я открыла дверь и крикнула:

– Убирайся!

Мариус хотел еще что-то сказать, но я позвала Мишеля и велела ему посветить мсье Мариусу, ведь он собирается уходить. Женни вошла в комнату, а я вышла. Мариус не захотел с ней объясняться. Он ушел, раздраженный и пристыженный, но в глубине души довольный тем, что не попал в мои сети. Он более не думал драться с Мак-Алланом и сердился на мсье де Малаваля, из-за которого попал в столь неловкое положение. Мариус стал с подозрением относиться к людям и не позволил себе сказать ни слова в мой адрес. Я узнала об этом позднее, ведь его нога более не ступала в Белломбр, и до моего отъезда я его больше не видела.

LXIII

Женни не знала о том, что произошло между мной и Мариусом. Отныне у меня от нее был большой секрет; она ни за что не согласилась бы с тем, чтобы я ради нее пожертвовала своей гордостью, и я не хотела, чтобы она когда-нибудь об этом узнала. Поэтому я упорно хранила молчание, что ее удивляло и немного беспокоило. Я ласково утешила Женни и, делая вид, будто очень устала, легла спать, ничего не сказав ей о Мак-Аллане.

На следующий день она с раннего утра взялась за дело. Ей хотелось оставить Белломбр безукоризненно чистым и в полном порядке. Женни убрала во всем доме, сверху донизу, все вымыла и вытерла. Она спрятала ценные вещи в шкафы, а ключи надела на кольцо, намереваясь отдать их Мак-Аллану. Я, со своей стороны, полностью расплатилась со слугами, переписала набело полный отчет об управлении имением, рассчиталась с долгами. На это ушли все деньги, которые я получила от фермеров. Я не знала, не рассчитают ли наших добрых слуг, мне не хотелось, чтобы они пострадали хотя бы в малейшей степени. Я посоветовала им оставаться на месте, пока мистер Мак-Аллан не решит их судьбу в соответствии с указаниями леди Вудклифф. Эти бедные люди, видя, что я готовлюсь к отъезду, и думая, что я разбогатела, захотели меня сопровождать. Мне стоило большого труда отговорить их складывать вещи. После обеда пришел Мак-Аллан и поговорил со слугами. Уж не знаю, какую надежду он им подал, но они успокоились.

На следующий день я собирала свои вещи. Я решила взять с собой лишь очень скромный гардероб, несколько книг и дешевых украшений, которые бабушка подарила мне на Новый год. Я сложила в большой ящик свои гербарии и тетради так тщательно, будто собиралась устроиться в спокойном уголке, где у меня будет очень много свободного времени. Я делала все это механически, ничего, однако, не забывая, скорее для того, чтобы не оставить никаких воспоминаний о себе людям, которые лишили меня всего, чем намереваясь когда-нибудь этим воспользоваться.

Вечером Женни спросила у меня, куда мы поедем. Послушавшись меня, она быстро подготовилась к отъезду, мне же следовало подумать о месте нашего будущего пребывания.

– Прежде всего, – сказала я, – мне хочется, чтобы ты вышла замуж. Я ничего не буду решать, пока это не произойдет.

– Вам отлично известно, – ответила Женни, – что аббат Костель еще не выздоровел, что у него часто случаются приступы болезни и невозможно даже думать о том, чтобы отнять у него племянника.

– Я и не думаю об этом, – ответила я. – Но, возможно, мы найдем способ вскоре вернуться. Поклянись Фрюмансу, что выйдешь за него замуж до конца месяца.

– Дайте такую же клятву Мак-Аллану.

Женни смотрела на меня так внимательно, что мне пришлось опустить глаза. Возможно, мое оживленное романтическое настроение привело бы к тому, что я обманула бы ее, ради ее же блага. Мне хотелось так поступить, я готовилась к этому, но когда Женни задавала мне слишком прямой вопрос, в ней чувствовалось такое стремление узнать правду, что я не могла ей солгать.

– Я не хочу, – недовольно сказала я, – чтобы ты обрекла меня на скоропалительный брак с человеком, с которым я знакома всего несколько дней. Ты знаешь Фрюманса уже двенадцать лет, и твои сомнения жестоки и смешны. Лишь одно могу тебе сказать; впрочем, ты знаешь это, и я удивлена, что тебя это не беспокоит. Меня упрекают в том, что я люблю, или любила раньше, Фрюманса. Думаю, пора с этим покончить. Я смогу оставаться вместе с вами, только если вы поженитесь.

Я увидела, что Женни украдкой утерла слезу, и поняла, что, желая убедить ее, впервые в жизни заговорила с ней резко. Я чуть было не бросилась перед ней на колени, но внезапно мне в голову пришла мысль о том, что для того, чтобы добиться цели, я должна сделать нечто противоположное. Женни была так сильна и неприступна, что я могла сломить ее волю, лишь нанеся удар в самое сердце. Я принялась настаивать на своем и, помимо собственной воли, желая лишь изобразить нетерпение, дала волю тайным горьким чувствам. Мне нужно было поставить непреодолимое препятствие между собой и Фрюмансом, и я воображала, что в тот день, когда он женится, в моем сердце, вновь спокойном и свободном, исчезнет всякое воспоминание о тщетных волнениях, которыми оно было переполнено.

– Странно, – сказала я бедной изумленной Женни, – что этот человек, в любви к которому меня обвиняют с самого детства, человек, к которому ревновал меня Мариус (да и сейчас еще ревнует), человек, из-за которого Дениза чуть меня не убила, этот человек, бывший причиной выпавших на мою долю унижений и клеветы, жертвой которой я стала, человек, всегда любивший только тебя и которого ты тоже, конечно, любишь, поскольку ждешь лишь моего замужества, чтобы сказать об этом, постоянно присутствует здесь, рядом со мной, руководит моими делами, занимается моим образованием, заботится о моем настоящем и будущем, и при этом ты не хочешь одобрить ситуацию, совершенно невинную по сути, но оскверненную жестокостью наших врагов. Видишь ли, Женни, это объясняется твоей чрезмерной жертвенностью, которая из возвышенной превратилась в неразумную. Ты решила, может быть, что я ревную к Фрюмансу, что я обвиню тебя в том, будто ты любишь его сильнее, чем меня, и пренебрегаешь мной ради него. Это, вероятно, так и было, когда я была ребенком; но вместо того, чтобы вразумить меня, что тебе очень легко было бы осуществить, ты добилась того, что я привыкла оттеснять его на второй план в твоем сердце и поступках. Ну так вот, довольно относиться ко мне как к маленькой девочке. Я более не избалованный ребенок из замка Белломбр. Я проклята и изгнана, и если бы не обладала бóльшим мужеством, чем то, которое ты мне внушила, уже умерла бы от горя и гнева; но слава богу, ты сильна, значит, и я тоже сильна, и уж теперь я не позволю убедить себя. Ты исполнишь свой долг перед Фрюмансом, которого ты делаешь несчастным, перед Мак-Алланом, который, вероятно, ревнует к нему, как ты сама сказала, и, наконец, и прежде всего, передо мной, поскольку твоя чрезмерная преданность дает повод к унизительным инсинуациям.

– Унизительным! – воскликнула Женни, выпрямившись, с застывшим взглядом, как будто была на пороге смерти. – Вы бы чувствовали себя униженной, если бы любили Фрюманса? Вы действительно так думаете?

Я поняла, что тоже бледнею. Мне показалось, что Женни уже давно разгадала меня и моя бурная реакция помогла ей увидеть, насколько страдает мое сердце.

– Так ты думаешь, что я его люблю? – вскричала я, сжимая ее холодные руки. – Значит, ради меня ты отдаешь себя в жертву? Скажи наконец, если ты хочешь, чтобы я тебе ответила!

– Не знаю, что взбрело вам в голову, – произнесла Женни, вновь обретя решимость и с грустным видом усаживаясь в кресло, – вы возбуждены и тоже заставляете меня волноваться. Мы с вами просто сами не знаем, о чем говорим. Вы хотите, чтобы я вышла замуж за Фрюманса, и я это сделаю, но после того, как вы сочетаетесь браком с Мак-Алланом. Фрюманс именно так себе это представляет и не хочет ничего иного. Я бы возненавидела себя и почувствовала к себе презрение, если бы покинула вас, не убедившись в том, что у вас есть опора. Ну что ж, давайте уедем вместе, ведь действительно вам не стоит торопиться и останавливать выбор на Мак-Аллане. Когда мы обе будем далеко отсюда, Фрюманс не сможет скомпрометировать ни вас, ни меня.

Мне не удалось поколебать решимость Женни, и меня очень взволновала ее проницательность.