Текст книги "Исповедь молодой девушки"

XLIX

По дороге мистер Мак-Аллан, на голове у которого была великолепная соломенная шляпа, затейливо снабженная всем, что может защитить англичанина от южного солнца, удивился, что я в полдень бросаю вызов этому пеклу.

– Я заметил, – добавил он, – что в южных странах у черных волос появляется желтоватый отлив, смягчающий их. На Севере же волосы брюнеток, как правило, лишены оттенков и кажутся тусклыми. Это всего лишь бледные статуи, на голову которым набросили бархат или черный шелк. А вот у вас, девушек юга, в волосах сияет золото.

– Это намек на мою светлую прядь, не так ли, мистер Мак-Аллан?

– Нет, клянусь честью, я об этом не думал. Я лишь восхищался вашей кудрявой головой, и должен вам сказать, не делая пошлых комплиментов, потому что говорю искренне, что считаю вас чрезвычайно красивой, мадемуазель Люсьена.

Я удивленно посмотрела на мистера Мак-Аллана. С какой стати он произнес эту неуместную любезность? Странный человек этот англичанин, он так отличается от большинства своих соотечественников. В морских державах встречаешь разные типы иностранцев. Поэтому я могла мысленно сравнивать и совершенно не находила в мистере Мак-Аллане чопорных манер и холодного выражения, что так контрастирует с нашей южной живостью. В нем было столько гибкости и грации, что его можно было бы упрекнуть в отсутствии британского чувства собственного достоинства. Лицо его было очень привлекательным, тонкие черты были бы скорее греческого типа, если бы не довольно большой промежуток между носом и верхней губой, который, несмотря ни на что, свидетельствовал о его национальности. Мистер Мак-Аллан был чрезвычайно тщательно причесан и выбрит; ослепительно-белое белье не мешало его рукам выглядеть такими же белыми, как руки изысканной женщины. У него были удивительно маленькие ноги, и в своих сапожках из тончайшего сафьяна он мог бы отправиться прямо на бал. И вообще, во всем его облике было нечто столь аристократическое и изящное, что я рядом с ним должна была выглядеть грубой и неотесанной.

Не то чтобы я была слишком высокой или толстой. Я отличалась тонкостью линий, но была смугла, как мавританка, мои волосы не поддавались укладке, я не носила перчаток – ведь умела ловко отводить ветки, не натыкаясь на шипы, – а моя одежда не была дополнена ничем, что смягчило бы строгий траур.

Взволнованный и как бы восхищенный вид, с которым смотрел на меня мистер Мак-Аллан, показался мне странным и подозрительным. Я считала, что он не может так сильно мной восхищаться. Был ли передо мной успешный и амбициозный мужчина, пытавшийся за мной ухаживать, или хитрый наблюдатель, который, разжигая женское тщеславие, желал узнать, где находится брешь в моей броне?

Мистер Мак-Аллан, в свою очередь, заметил, что я за ним наблюдаю, и улыбнулся; при этом исчез дефект его верхней губы и показались белые зубы.

– Не смотрите на меня так недоверчиво, – сказал он. – У вас иногда такой пронзительный взгляд, что можно было бы испугаться, если не обращать внимания на ровную линию бровей и мягкую тень ресниц. Полно! Это не французские мадригалы; вам прекрасно известно, каковы вы, и вы в тысячный раз слышите, как прохожий отдает должное вашей красоте.

– Мистер Мак-Аллан, – ответила я, – я не слушаю замечаний прохожих, не ловлю их взгляды, и никто из моей семьи, моего окружения или близких друзей никогда не говорил мне, что я красива.

– Неужели в этих краях все слепы?

– Здесь, как и повсюду, очень любят уважающих себя девушек.

– Вы даете мне урок, которого я не заслуживаю. Ничто в мире не вызывает у меня большего уважения, чем красота. Я побывал в Италии и Греции – именно для того, чтобы познакомиться с наиболее совершенными образцами искусства и природы. Считайте, что я педант, который невпопад заговаривает о своих художественных предпочтениях, но не принимайте меня за равнодушного наблюдателя, говорящего вам: «Вы прекрасны» тем же тоном, каким сказал бы: «Вы хорошо освещены солнцем».

– Поскольку я хорошо освещена, – произнесла я, по-прежнему строго глядя на него, – скажите, похожа ли я на своего отца?

Мистер Мак-Аллан постарался скрыть легкое раздражение.

– Я не думал о маркизе де Валанжи, – ответил он, – но раз уж вы хотите, чтобы я сказал вам… Нет, вы на него не похожи, совершенно не похожи!

Мне в свой черед пришлось скрыть разочарование; это было нетрудно. Мы приблизились к опасному входу в Зеленый зал. Я стала впереди мистера Мак-Аллана.

– Воспользуйтесь тем, – сказала я ему, – что солнце светит ярко, и делайте то же, что и я. Сначала поставьте правую ногу сюда, возьмитесь правой рукой за железное кольцо, за которое я сейчас держусь, и отпускайте его лишь тогда, когда схватитесь левой рукой за ветку, которую я держу. Не отвлекайтесь, а если поскользнетесь, рассчитывайте больше на свои руки, чем на ноги.

Я ловко прошла вперед, как человек привычный. Мистер Мак-Аллан, улыбаясь, последовал за мной. Он был в восторге от Зеленого зала, и вначале казалось, будто он просто восхищается его свежестью и живописностью, но я поняла, что он осматривает это место как следователь, проводящий дознание.

– Знаю, о чем вы думаете, – сказала я. – Вам, вероятно, уже сообщили, что именно сюда привела меня Женни, чтобы отдать моей бабушке, и вы спрашиваете себя, как могла пожилая женщина сюда спуститься. Мне очень легко вам это объяснить. Когда воды немного, можно пройти по песку, по доступной тропинке, которую вы видите прямо перед собой.

– Благодарю за разъяснение, – спокойно ответил мистер Мак-Аллан, – я воспользуюсь им в интересах истины. Если позволите, я набросаю чертеж этой местности.

Он вытащил из кармана блокнот и быстро начертал несколько линий, а затем продолжил:

– Мне сказали, что это место почти недоступно. Вижу, что меня обманули. Здесь чудесно. Вы позволите сорвать цветок?

– Ну конечно, хоть и не понимаю, какое отношение это имеет к вашей экспертизе.

– Это, – сказал англичанин, положив цветок в блокнот, – совсем другое. Это воспоминание.

– Воспоминание о чем?

– О вас. Не будете ли вы столь любезны сообщить мне, как называется это растение?

– Это дикорастущий львиный зев.

– А каково его научное название? Мне сказали, что вы увлекаетесь ботаникой. Не могли бы вы записать это название в мой блокнот?

– Вам нужен образец моего почерка? Я никогда не писала ничего такого, от чего хотела бы отказаться, и без колебаний исполню вашу просьбу.

Я записала латинское название растения, и мистер Мак-Аллан попросил меня добавить дату.

На его лице по-прежнему была улыбка, и в ней было что-то столь неумолимо спокойное, что это начинало меня раздражать. Мистер Мак-Аллан продолжил беседу: стал непринужденно расспрашивать меня о том, что производят в нашем крае, о его особенностях, о красотах сельской местности и даже о моих вкусах и занятиях. Казалось, он хочет лишь приятно провести время, отвлечься от серьезных дел, и я решила удовлетворить его любопытство, искреннее или притворное, поскольку была главным предметом его изучения и отлично понимала, что он хочет составить обо мне определенное мнение.

– Как же случилось так, – воскликнул он несколько невпопад, – что господин Мариус де Валанжи не решился исполнить свой долг по отношению к вам?!

– У Мариуса нет долга по отношению ко мне, – ответила я.

– Ох, простите, но он обязан был на вас жениться хотя бы потому, что вы приняли его предложение, когда считали себя богатой! Мне хочется выказать презрение этому красивому юноше!

– А я запрещаю вам это, сударь. Вы забываете…

– О родстве? Да, я все время об этом забываю. Простите меня, но почему вы его защищаете?

– Потому что, как мне известно, он ни в чем не виноват передо мной. Это я разорвала нашу помолвку.

– Напрасно. Так вы его не любите?

– Это очень нескромный вопрос, господин Мак-Аллан.

– Клянусь, что он не кажется мне нескромным! Ох, дитя мое, напрасно вы мне не доверяете!

Это восклицание было искренним и сочувственным, и я побоялась показаться несправедливой, будучи все время настороже. Я ответила ему, что всегда испытывала к Мариусу лишь братскую дружбу и не собиралась ему в этом отказывать.

– У него есть недостатки, мешающие более глубокому чувству? – продолжал Мак-Аллан. – Он, возможно, подозрителен, ревнив?

Я не смогла сдержать легкий смешок.

– Вижу, дело не в этом, – с легким удивлением продолжал адвокат. – Но тогда позвольте мне сказать, что если бы вы были девушкой благоразумной, стремящейся к уважению и надежному положению, вы должны были бы вчера удержать своего кузена, вместо того чтобы позволить ему поддаться трусости и чувству неблагодарности.

– Избавьте поведение моего кузена от эпитетов, которыми я его не наделяю. Будьте уверены, что я не настолько благоразумна, чтобы принимать губительное самопожертвование. Если уж мне придется всё потерять, я не хочу никого втягивать в свои несчастья.

Мы поднялись на луг и увидели вдали Фрюманса, прогуливавшегося с Женни по тропинке.

– Кстати, – продолжал мистер Мак-Аллан, – мсье Фрюманс, ваш друг… ведь он ваш лучший друг, не правда ли?

– Возможно, сударь, – простодушно ответила я.

– Почему же он не женится на Женни, ведь говорят, что он очень в нее влюблен?

– Потому что Женни отложила свой ответ до тех пор, пока не уладятся мои дела.

– Женни его любит?

– Женни очень его уважает.

– Она, безусловно, права. Какой замечательный и достойный молодой человек! Я сказал бы даже, какой возвышенный ум! Вы ведь согласны со мной?

– Наши мнения совпадают.

– Я знаю, что мсье Фрюманс воспитывал вас, и задаю себе вопрос: кто на кого повлиял больше, учитель или ученица?

– Как ребенок мог бы повлиять на столь способного и серьезного учителя?

– Говорят, что он обожает вас.

– Я считаю это слово преувеличением.

– Я подразумеваю под ним чисто отцовские чувства и удивлен, что оно вас ранит.

Я почувствовала, что краснею. Мистер Мак-Аллан, сам того не зная, намекнул на мой детский роман, на ту страсть, которую я напрасно приписала Фрюмансу и которая меня столь глупо взволновала, но поскольку в это была посвящена лишь я сама, я увидела, что напрасно возмутилась, услышав слово обожает, и, кажется, покраснела еще больше.

Мистер Мак-Аллан сделал вид, будто ничего не заметил, и добавил:

– Когда я говорю по-французски, мне случается употреблять выражения, оттенков которых я не знаю. Жаль, что вам не понравился английский язык и вы не захотели его выучить – мы бы понимали друг друга гораздо лучше.

Я спросила у адвоката на хорошем английском, почему он приписывает мне нелюбовь к его языку и отказ говорить на нем.

Мистер Мак-Аллан удивился еще больше, и с этих пор мы с ним почти все время говорили по-английски. Он нашел, что я хорошо владею этим языком и что у меня отличное произношение, но когда я попросила его сказать, откуда он почерпнул столько ложных представлений обо мне, адвокат сделал вид, что не помнит.

– Наверное, мадам Капфорт говорила обо мне как об особе своевольной и немного странной?

– Возможно, – ответил он, не задумываясь, – я уж и не помню. Эта дама много говорит, а я слушаю ее не с таким удовольствием, чтобы запоминать все, о чем она сообщает.

– Вам придется слушать ее лучше, – сказала я, – поскольку вы вернетесь к доктору Реппу.

– Разве я говорил вам об этом? Ну да, я собираюсь оставаться там во время своего пребывания здесь. Вас это беспокоит?

– Нет, напротив, это меня успокаивает.

– Я доволен вашим ответом и беру его на заметку.

– Как и остальное?

– Да, – ответил мистер Мак-Аллан после недолгого колебания, на которое я обратила внимание, но тут к нам подошли Женни с Фрюмансом, избавив англичанина от дальнейших объяснений.

L

У Фрюманса был более серьезный вид, чем обычно. В присутствии мистера Мак-Аллана он старался выглядеть менее озабоченным. Англичанин, завязав разговор с Женни, так, будто он был обычным визитером, прошел с ней немного вперед.

– Ну как, – спросил у меня Фрюманс, – что нам известно о намерениях врага?

– Ничего! Поймите, нам не удастся исповедать этого англичанина. Я чувствую лишь одно: говоря обо мне, мадам Капфорт старается нарисовать портрет, мало соответствующий оригиналу.

– И она начала заниматься этим не вчера, – подхватил Фрюманс.

– Неужели она состояла в переписке с мистером Мак-Алланом еще до того, как он сюда приехал?

– С ним или с леди Вудклифф, не важно.

– Откуда вы это знаете?

– Я не знаю, но догадываюсь, и мне бы хотелось, чтобы это было именно так.

– Потому что…

– Потому что предубеждение, которое могло бы возникнуть у мистера Мак-Аллана против вас, рассеялось бы быстрее, а возможно, это уже произошло. Поэтому не бойтесь показаться ему такой, какая вы есть на самом деле.

– Неужели вы испытываете к нему абсолютное доверие, Фрюманс?

– Мне нужно узнать его чуть получше, чтобы подтвердить выражение абсолютное доверие. Пригласите нас обоих на обед. Женни поможет вам сделать так, чтобы это приглашение выглядело совершенно естественным и как бы импровизированным.

– Я последую вашему совету. Но скажите, что я сделала плохого в своей жизни, чтобы обо мне могли дурно говорить?

– Вы не знали, что такое зло, как же вы могли поступать дурно? Поэтому ваша реабилитация представляется мне делом легким, и, если этот англичанин не самый презренный из людей и не отъявленный лицемер, именно он этим и займется.

Мы уже подходили к замку, и мистер Мак-Аллан хотел попрощаться с нами, услышав, что обед уже подан. Было всего лишь три часа дня, но мы с Женни сохранили привычки моей бабушки. Женни накрыла стол на четыре персоны и заметила Мак-Аллану, что его прибор уже стоит на столе. Он начал было отказываться, но было видно, что ему хочется согласиться. Я тоже стала настаивать, упомянув о том, что в наших краях не отказываются от проявлений гостеприимства.

– Раз вы ссылаетесь на обычай, – ответил англичанин, – я оставляю на вашей совести совершаемую мной бестактность, к которой вы меня вынуждаете.

И он сел справа от меня, на место, которое я ему указала. Мак-Аллан ел деликатно, будто женщина, но хвалил все блюда с видом знатока и делал Женни комплименты по поводу обслуживания и десерта. Он всем восхищался и был в приподнятом настроении. Впервые после смерти бабушки в нашем доме, погруженном в траур, скромное веселье разбудило угасшее эхо.

Но эта приятная беседа, стоившая очень мало усилий такому светскому человеку, как мистер Мак-Аллан, не позволила нам разгадать его тайные намерения. Он очень ловко обходил вопросы о делах, и Фрюманс, отчаявшись разгадать его мысли, перевел разговор на серьезные темы, надеясь, что я воспользуюсь случаем и продемонстрирую высоту своих идей и чувств, которые он так старательно во мне воспитывал. Я почувствовала смущение, и тайный голос предупредил меня, что в подобной ситуации лучший выход для юной девушки – это хранить молчание. Наедине с друзьями я не боялась показаться слишком ученой, я говорила, спрашивала и в случае необходимости высказывала мнение по предметам, доступным мне и даже тем, в которых мне хотелось разобраться. Но в присутствии чужого человека я побоялась продемонстрировать свои скромные познания, и, хотя сам Мак-Аллан не раз довольно откровенно провоцировал меня на это, я ограничивалась тем, что слушала, не высказывая собственного мнения. Я могла бы быть менее сдержанной, и это не показалось бы неуместным, ведь я была искренна во всем и никто ни разу не упрекнул меня в болтливости; но за мной наблюдали, и мне не хотелось, чтобы создалось впечатление, будто мне это нравится.

Когда мы встали из-за стола, мистер Мак-Аллан подал мне руку, чтобы пройти в гостиную, и стал горячо расхваливать глубокое и обширное образование Фрюманса.

– Не знаю, возможно, я изменяю своему долгу, – весело добавил он, – но мне так хорошо, я так счастлив в гостях у своей противной стороны, что хотел бы провести здесь всю свою жизнь. Не припоминаю более приятного обеда, чем в этом доме, полном воздуха, с видом на море, блещущее вдали, с этим невероятным пейзажем перед глазами и в обществе трех особ, каждая из которых, безусловно, несравненна. Мадам Женни является в моих глазах образцом сердечности, преданности, природного ума, здравомыслия и прямодушия, делающим честь этому лучшему уголку Франции. Ее жених – не правда ли, ведь он ее жених? – настоящий философ и редкостный ум. Я никогда не встречал столь оригинального сочетания основательной мудрости с простотой нравов и подлинной искренностью. А что касается вас, мадемуазель Люсьена, я уж и не решаюсь сказать, что думаю о вас, настолько боюсь задеть вашу скромность.

– Вот тут, – ответила я, смеясь, – вы лукавите! Слушая, как вы по достоинству оцениваете моих друзей, я была высокого мнения о вашем здравомыслии; но если вы собираетесь сделать комплимент мне, которая не вымолвила и трех слов, я понимаю, что вы просто хотите посмеяться над нами, и считаю это неблагодарным и жестоким по отношению к добрым людям, которые постарались принять вас как можно лучше.

– Послушайте! – воскликнул с горячностью мистер Мак-Аллан, обращаясь к Фрюмансу, только что присоединившемуся к нам. – Мадемуазель де Валанжи очень меня огорчает. Она воображает, будто я ее еще не разгадал.

– Не разгадали? – переспросил Фрюманс. – Можно ли разгадать человека, которому никогда ничего не нужно было скрывать и который в силу своего характера и наклонностей никогда ничего не утаивает?

– О, прошу прощения, – продолжал Мак-Аллан. – Она скрывает свое образование, свой ум, свое превосходство под очаровательной робостью, которой не ожидаешь у особы столь выдающихся достоинств и которая при этом есть воплощение восхитительной женской грации. Ну что, разгадал я ее?

– Да, – ответил Фрюманс, – и именно поэтому вы наконец назвали ее подлинным именем, не оспаривая того, что к ней следует относиться с уважением.

– Мадемуазель де Валанжи, – продолжал мистер Мак-Аллан; моя фамилия вырвалась у него непроизвольно, но его никогда не смущали собственные порывы, – то, что я называю вас привычным для вас именем, ни к чему меня не обязывает. Мне известно, что считается хорошим тоном употреблять титул Ваше Величество, обращаясь к королям, лишившимся трона. Я англичанин и протестант, но когда вхожу в католический храм, обнажаю голову перед Божеством, которому там поклоняются, уверенный, что оно имеет право на одинаковое почитание во всех религиозных культах. Вы только что сказали мне горькие слова, предположив, будто мое восхищение и симпатия к вам всего лишь лукавство. Я обращаюсь к вашему другу: он тоже так считает?

– Нет, – произнес Фрюманс, вонзив, словно шпагу, взгляд своих черных очей в ясную голубизну глаз Мак-Аллана.

Это было словно состязание в искренности между этими двумя столь разными физиономиями: одной соблазнительной, другой мужественной. Мне показалось, будто они говорят друг другу: «Я вас уничтожу, если вы меня обманываете!»

Неожиданно Мак-Аллан, бесстрашно сражавшийся с гордостью Фрюманса, растерялся перед моей, ибо меня не трогали его комплименты и во мне не было ни капли кокетства. Англичанин переменился в лице и пожаловался на то, что ему холодно, говоря при этом, что восхищается искусством, с которым нам удается сохранять прохладу в домах.

– Если вам слишком холодно, – сказал ему Фрюманс, – спасение недалеко. Давайте немного пройдемся. Скоро вам станет теплее.

Мужчины вместе вышли из дому, а поскольку они довольно оживленно обсуждали что-то в саду, Женни решила отнести им кофе под китайский смолосемянник, где стоял маленький столик, за которым мы иногда завтракали.

– А мадемуазель де Валанжи к нам не выйдет? – спросил Мак-Аллан довольно громко, чтобы его было слышно из гостиной, где находилась я.

– Нет, – ответила Женни, – мадемуазель не пьет кофе.

– Ну что ж! – сказал Мак-Аллан.

И сел за стол с Фрюмансом, который был рад остаться с ним наедине.

Я сочла необходимым оставить их там вдвоем и вместе с Женни стала убирать в замке. Это более не доставляло нам удовольствия, ведь мы не знали, не придется ли нам в скором времени попрощаться со всем, что составляло наше благополучие. Но мы тщательно поддерживали порядок в доме, не желая допустить запустение того, что было частью жизни моей бабушки.

Через час Фрюманс вернулся к нам.

– А где адвокат? – спросила Женни.

– Ушел, не пожелав попрощаться.

– Он что, думает, что я на него сержусь? – спросила я.

– Не знаю. Он был очень взволнован.

– Почему? Что вы об этом думаете?

– Думаю, что он был пьян.

– Он пил только воду, – воскликнула Женни, – в то время как англичане могут выпить много вина!

– Если вы уверены, что он был трезв, – признаюсь, я не обратил на это внимания, – тогда уж и не знаю, что о нем сказать. Вероятно, Мак-Аллан испытывает моральное опьянение, но клянусь вам, что он утратил рассудительность. Он понял это сам, поскольку убежал, не то смеясь, не то плача, заявив, что не хочет показываться на глаза дамам во время очень болезненного приступа невралгии.

– Вы думаете, это комедия, Фрюманс?

– Нет, следствие климата, не столь привычного для него, как он уверяет. Когда северяне хотят пощупать наше южное солнце, они быстро чувствуют его укусы.

По задумчивому виду Женни я поняла, что ей хотелось бы расспросить Фрюманса с глазу на глаз, и вскоре оставила их вдвоем.