Текст книги "Исповедь молодой девушки"

Впрочем, должна признаться, их было немного. Хотя я и была чрезвычайно скрытной, моя репутация ученой девицы, которую высмеивала и осуждала мадам Капфорт и ее близкие и достоинства которой чрезмерно преувеличивали мсье Бартез и его друзья, отпугнула многих претендентов на мою руку. В нашей провинции люди еще немножко варвары; у них, безусловно, много ума, смекалки и воображения, но нравы грубоваты, а культуры мало. Кроме того, постепенно, окольными путями, я узнала, что мое романтическое положение потерянного, а затем найденного ребенка вызывало у людей довольно серьезное беспокойство, а недоброжелательность обращала это против меня. Безумства Денизы нашли отклик; несвязные речи бедной кормилицы, обитающей в приюте для душевнобольных, пересказывались и комментировались – можно даже не спрашивать благодаря кому. Эти речи невольно наталкивали на мысль, что я дочь Женни и что, думая завещать мне свое состояние, моя бабушка питает бесплодные иллюзии.

Между тем мсье Бартез, который был ее лучшим и единственным преданным другом, утверждал, что мое будущее в любом случае вполне обеспечено, и Мариус, занявшийся этим вопросом по моей просьбе, как будто тоже в этом не сомневался, а Женни, с которой я лишь изредка решалась заговорить об этом (настолько мне страшно было вызвать у нее мысль, что я сомневаюсь в ее порядочности), так спокойно подтверждала мое происхождение, и ее слова были для меня столь священны, что я рассматривала малейшее сомнение в этом как пустой и абсурдный слух, который ни на миг не должен был меня обеспокоить. Поверите ли? Я так мало об этом волновалась, что иногда начинала презирать спокойствие своего существования. В дни хандры мне нравилось представлять себе, что моему будущему угрожает катастрофа, которая направит мое нынешнее бесцельное существование в иное русло. Мне нравилось воображать, что я девушка из народа и рано или поздно мне придется вернуться к трудовой жизни и безвестности.

И в этих мечтах – раз уж я сейчас исповедуюсь, нужно сказать все, – я видела друга, спутника, супруга, такого, как Фрюманс, бедного, неизвестного, стойкого, целыми днями занимающегося физическим трудом на солнце и умственным в тиши ночей: существо подлинно сильное и смелое, преданное мне до полного самозабвения, закаленное в водах Стикса[18]18
  По одной из легенд греческий герой Ахилл получил свою неуязвимость благодаря тому, что его мать, богиня Фетида, окунула его в воды священной реки Стикс.


[Закрыть] и испытывающее большее счастье от сознания исполненного долга, чем от милостей фортуны и славы. Этот призрак походил на Фрюманса, но, однако, не был им, не мог быть, поскольку Фрюманс любил Женни. Впрочем, я и не хотела, чтобы это был он; но любой другой человек, который не был как две капли воды похож на Фрюманса, не казался мне достойным моего доверия и уважения.

Эти интеллектуальные предпочтения не были предметом моей постоянной заботы. Я должна сказать всю правду или, по меньшей мере, все, что мне известно об этом загадочном эпизоде моей жизни. Дни, недели, месяцы я не думала о Фрюмансе, а когда вспоминала о нем, каждый раз испытывала все большее внутреннее спокойствие. Женни не напоминала мне о нем. Еще более, чем я, погруженная в повседневные заботы, она, казалось, никогда не думала о женихе, а если и упоминала о нем, то всегда в связи с какой-нибудь мелочью или фактом, ее не касавшимся. С каждым днем возможность их союза представлялась ей все более невероятной. Женни думала о своем возрасте, а если я ей говорила, что она все еще намного красивее меня и почти так же молода, она пожимала плечами и отвечала:

– О чем вы? Мне тридцать три года!

Позже я поняла, почему Женни тратила столько моральных усилий, которыми была так щедро наделена, на то, чтобы отвергать саму возможность любви. Сознавая, что из-за свойств моего характера и положения меня нелегко выдать замуж, она не хотела, чтобы я увидела или хотя бы вообразила не свое, а чужое счастье. Ей почти удалось заставить меня забыть о том, что Фрюманс все-таки стремился к этому счастью и в бесконечном ожидании обретал удовлетворение, достойное их обоих.

Я попыталась подражать этим двум избранным существам и, перестав интересоваться собой, жить лишь чувством долга. Увы! Я была слишком молода для того, чтобы принести такую огромную жертву без усилий и сомнений. Меня снедала скука, скука посреди столь активной и заполненной занятиями жизни! Но это правда: я скучала. Посреди дня бывали моменты, когда самые увлекательные книги падали у меня из рук, как будто они были невероятно тяжелыми; на прогулке меня охватывало дикое желание перепрыгнуть через пропасть или броситься на траву и разрыдаться. По ночам я видела, как призрак без лица и имени склоняется над моим плечом и выхватывает перо у меня из рук. Этот призрак испытывал ко мне симпатию. Я слышала, как он шепчет мне на ухо: «Берегись! Между дорогой, которой ты шла когда-то, и той, по которой тебе следует идти сегодня, лежит пропасть; это дорога в никуда».

Наступил день, когда, почувствовав, что эта навязчивая мысль меня пугает, я решила, что смогу избавиться от нее, бросившись в объятия Мариуса. Это было головокружение от безысходности.

XXXIV

Интрижка в Тулоне закончилась, и Мариус снова стал регулярно появляться у нас. Эта небольшая вылазка в мир эмоций ни на йоту его не изменила. Как и прежде, он повторял мне: «Счастье – это отсутствие забот, это отрицательное состояние».

Я еще раз выслушала незыблемые теории кузена и, завидуя его безмятежному безразличию, спросила с грустной решимостью, не думает ли он, что мы вдвоем могли бы однажды осуществить его мечту. Мариус казался чрезвычайно удивленным.

– Вот как? – ответил он с нервным смешком. – Надеюсь, ты не скажешь, что влюблена в меня?

– Не волнуйся, не влюблена. Я достаточно знаю тебя – а теперь и себя, – для того чтобы понимать: мы с тобой можем говорить о браке так же, как и о любой другой реальной вещи. Ты когда-нибудь думал о том, что, если нам захочется, мы могли бы пожениться?

– Это было бы не так просто, как тебе кажется. Мы с тобой равны по рождению, а женитьба уравняла бы нас и в том, что касается финансов, но твоей бабушке, которая больше ничего не решает, но, возможно, все еще строит на твой счет честолюбивые планы, нужно узнать твое мнение, прежде чем что-либо предпринять.

– Это значит, что всё зависит от меня.

– Извини, но и от меня тоже!

– Несомненно. Но вот о чем я намерена тебя спросить. Тебе хотелось бы стать моим мужем?

– Погоди, дай поразмыслить.

– Ты что, никогда раньше об этом не думал? Скажи честно!

– Буду честен с тобой: мне уже сто раз приходило это в голову; иначе и быть не могло. Безусловно, я люблю тебя больше всех на свете, но это вовсе не означает, что я умру от отчаяния, если ты выйдешь замуж за другого, более богатого, образованного и любезного человека – это твое право. И именно потому, что я всегда признавал за тобой это право, я никогда не думал о тебе как о человеке, с которым хочу связать свою судьбу. Это ясно?

– Да, и вполне разумно.

– Разумно и честно.

– Это соответствует светскому этикету.

– Ах, Люсьена! Вот ты и попалась! Ты иронизируешь, малышка!

– Нет, я использую твою лексику, чтобы избежать недоразумений.

– Послушай, девочка: если ты всего лишь хочешь меня испытать – не стоит труда. Я никогда не буду ухаживать за тобой, то есть никогда не буду тебе лгать. Я не стану закатывать глаза и испускать вздохи, от которых могли бы завращаться крылья Галатеиных мельниц. Я никогда не сделаюсь пастушком, никогда не буду держать тебя за руки и не стану молить о сладком поцелуе в тени деревьев. Ты никогда не увидишь меня перед собой на коленях. Это было бы не только слишком глупо, но и нечестно. Ты уже не ребенок и знаешь, что девушка, как бы хорошо она ни была воспитана, может стать нервозной, даже не обладая такой чувствительностью, как у Галатеи; мне прекрасно известно, что благородный мужчина не должен воздействовать на чувства юной девушки, не будучи уверенным в полном к нему доверии, которое она оказывает ему свободно и рассудительно. Я не какой-нибудь мужлан, и ты должна признать, что светские правила, которыми я горжусь, составляют подлинную добродетель молодого человека моего возраста.

Слова Мариуса меня полностью удовлетворили. Что бы я ни говорила и ни думала, я любила величие; мы были детьми Империи, и хотя меня воспитывали как легитимистку, дым героизма все еще застилал мой разум. Я вообразила, что в обдуманной холодности Мариуса есть нечто великое, и призрак Фрюманса показался мне скорее напыщенным, чем искренним. Философия Мариуса была наивна, а стоицизм моего кузена полностью отражал его натуру. Я приняла пустоту за проявление силы.

– Я довольна тобой, – ответила я. – Именно так я понимаю взаимное уважение. Тебе остается лишь сказать, будешь ли ты действительно благодарен мне, если, предположим, я проявлю инициативу и поговорю с бабушкой.

– Что ты имеешь в виду на этот раз?

– Будешь ли ты действительно счастлив, так, как ты это понимаешь, разделив со мной жизнь?

– Да, если твоя жизнь останется такой же, как сейчас.

– А что теперь ты имеешь в виду?

– То есть считаешь ли ты, что сможешь сохранить столь правильные мысли, которые высказываешь сейчас, и полностью мне доверять?

– Я доверяю твоему характеру и хочу сохранить правильные мысли. Что я могу тебе сказать?

– Хорошо, мы еще поговорим об этом. Мы сколько угодно будем советоваться по этому поводу, и если через некоторое время по-прежнему будем довольны друг другом, тогда остановимся на мысли, что нам не следует более расставаться; если же, напротив, признаем, что эта идея неосуществима, отбросим ее, не теряя взаимного уважения и оставаясь лучшими друзьями – это тебя устроит?

– Безусловно.

С этого момента я стала считать, что полностью успокоилась. Я думала о браке с Мариусом точно так же, как если бы собиралась приобрести крепкий, надежный дом или библиотеку, которая предоставит мне увлекательное и серьезное чтение на всю жизнь. Я вновь стала спокойно спать. Грусть моя развеялась. Я мечтала о счастье для других. Женни должна была остаться рядом со мной, и в мыслях я выдавала ее за Фрюманса, который становился наставником моих детей. Мариус отдавал должное этим прекрасным друзьям. Мы с ними никогда не должны были расстаться. Всю свою жизнь я провела бы в доме моей дорогой бабушки. Я никогда бы не разлучалась с ней, ни при ее жизни, ни после смерти. Я благоговейно хранила бы вещи, которые она сделала или привела в порядок; я жила бы, чтя воспоминания о ней.

Мариус сдержал слово: он не начал ухаживать за мной, но мой серьезный, решительный вид внушал ему доверие. Кузен стал более любезным, чем когда-либо прежде. Это было сдержанное уважение, постоянные знаки внимания, братская любезность без малейшего пафоса, в которой не было ничего фальшивого. Казалось, что Мариус, сам того не замечая, поддавался чувству, более тонкому, чем наше привычное товарищество. Он безупречно держал себя с бабушкой, которая вновь привязалась к нему и стала его баловать. Я способствовала этому, как могла. Мне было очень приятно, что я тоже могу кого-то баловать, и я позволяла своему сердцу жить этой дружбой, которая, как я считала, имеет преимущества перед любовью.

Мне не хотелось бы показаться неблагодарной или несправедливой по отношению к Мариусу. Думаю, он был совершенно искренен, в том смысле, что с моей помощью хотел обрести счастье, то есть материальный достаток, внимание и надежное положение в обществе, за что он твердо решил отблагодарить меня мягкостью, заботой и тысячью мелких уступок в семейной жизни. Однако не следовало требовать от него чего-либо из того, что не соответствовало его природе; невозможно было объяснить Мариусу то, что было за гранью его представлений. Для женщины, лишенной воображения и тонкости восприятия, он был бы образцовым супругом. Я старалась стать похожей на него и пыталась изменить свой характер: в этом отношении кузен мог заблуждаться и, возможно, совершенно искренне обещал сделать меня счастливой. Наше взаимное доверие незаметно росло от воскресенья к воскресенью. Осенью 1824 года Мариус получил месячный отпуск, во время которого мы с ним еще больше сблизились. Мой кузен любил охотиться, а поскольку ему очень хотелось сохранить независимость, вначале он отправлялся на охоту каждый день, желая посмотреть, не обижусь ли я. Я догадалась, что Мариус подвергает меня испытанию, и не выказала ни малейшей обиды. Он это оценил и перестал охотиться. Мариус проводил со мной все время, листая мои книги и критикуя их, часто невпопад, но все же как будто интересуясь ими, давал мне советы по хозяйству, как человек, умеющий все упрощать, помогал развлекать бабушку, сопровождал меня во время прогулок, как бы не ища интимности, но умея создать ее и воспользоваться ею, чтобы я могла оценить будущее, которое он нарисовал в своем воображении.

XXXV

Мне хотелось посоветоваться с Женни, но Мариус отговорил меня, убедив в том, что вовсе не обязан терпеть постороннее вмешательство в наши с ним отношения.

– Я равно не хочу, чтобы в беседах с тобой меня как хвалили, так и ругали. Думаю, Женни сейчас относится ко мне с уважением, и почти уверен, что она посоветовала бы тебе остановить выбор на мне; то же самое я думаю о Фрюмансе. Но неужели ты допускаешь, что я должен получить твое доверие из вторых рук и наши друзья обязаны за меня поручиться? Нет, такого я не потерплю; это меня унизит. Я не напрашивался тебе в мужья и никогда не заговорил бы об этом, даже если бы страстно этого желал; впрочем, это совершенно не в моем характере. Ты сама подала эту мысль, и она может оказаться удачной, но я хочу быть обязанным только тебе, а пока у тебя остается хоть капля сомнения, ограничусь ролью брата, к которой привык и которая ничуть меня не затрудняет.

Мариус демонстрировал гордость и в других ситуациях, и это мне понравилось. Мой кузен решительно отказался сесть на свою лошадь, ставшую моей. Он потратил сэкономленные деньги на то, чтобы купить другую и сопровождать меня во время прогулок, доказывая этим, что способен заработать достаточно для того, чтобы одеваться и обзаводиться всем необходимым.

– Человеку не нужно слишком уж сильно стараться, – говорил Мариус, – чтобы ни от кого не зависеть. Если я по-прежнему буду беден, у меня хватит рассудительности, чтобы не показывать этого, и тогда, даже не став счастливым, я не буду казаться несчастным.

Однажды мы снова поехали на Регас. Мариус помог мне подняться, а когда я оказалась наверху, спустился за Женни, которой помогал так же старательно, чтобы доказать, что не ухаживает за мной. Мне захотелось нарвать цветов; мой кузен взобрался на труднодоступные скалы, набрал большой букет и бросил мне его оттуда, вместо того чтобы изящно преподнести. Женни слегка удивилась этому.

– Люсьене отлично известно, – сказал ей Мариус, спустившись, – что я не галантен, но услужлив, когда речь идет о ней.

Эта манера привлечь меня к себе, делая вид, будто не желаешь ради этого и пальцем пошевелить, задела мою гордость. Однажды, сидя на берегу озерца в Зеленом зале, мы с кузеном стали вспоминать детство, и это его немного растрогало.

– Ты помнишь, – сказал Мариус, – что именно в этом месте шесть лет назад ты спросила у меня, не думаю ли я, что мы когда-нибудь полюбим друг друга? Ну так вот, это хорошо, что мы с тобой все еще настоящие друзья и думаем о браке как о высшем проявлении уважения друг к другу.

– А ты готов к этому, Мариус?

– Готов. И сто раз готов согласиться с решением, которое ты примешь, не важно, положительным или отрицательным оно будет.

Я попыталась мысленно сравнить решимость Мариуса по отношению ко мне с решимостью Фрюманса по отношению к Женни, но почувствовала, что это далеко не одно и то же, и пообещала себе больше не думать об этом. Не знаю, возможно, прощаясь с мечтой о любви, я подавила вздох, но была твердо намерена от нее избавиться.

– Завтра, – сказала я Мариусу, – я сообщу бабушке о том, что хочу выйти за тебя замуж, если она даст свое согласие.

– А если она скажет «нет»?

– Ну почему она скажет «нет»?

– Все-таки предположим.

– Я попрошу ее сказать «да» и буду повторять эту просьбу каждый день, пока она не согласится.

– Ну тогда она обязательно согласится – она ведь всегда исполняет твои желания.

– Значит, теперь мы с тобой помолвлены?

– Да, – ответил Мариус.

И, внезапно отпустив мою руку, он поспешно удалился. Я была очень удивлена. Через минуту он вернулся.

– Извини меня, – сказал мой кузен. – Видимо, я разволновался и испугался, что наговорю глупостей, если сразу же начну тебя благодарить. Это уж при бабушке, когда она даст согласие, я скажу о том, насколько тронут благородством твоего сердца. Иначе это будет дурно: я не должен вести себя как ребенок.

Через месяц, после некоторого колебания, несколько раз проконсультировавшись с Женни и наведя в Тулоне справки о поведении Мариуса, бабушка сказала «да». Женни разделяла мое доверие к Мариусу, а Фрюманс искренне поздравил меня с выбором. Все трое думали, что я всегда любила своего кузена и он наконец это понял и заслужил. Бабушка избавила Мариуса от выражения благодарности, проведя трогательную торжественную церемонию.

– Ничего не говорите, дитя мое, – сказала она ему. – Станьте передо мной на колени, возьмитесь за руки и поклянитесь, что сделаете Люсьену счастливой!

Мариус с сосредоточенным видом повиновался и попросил разрешения подарить мне кольцо с бриллиантами, унаследованное от матери.

– Так вы его не продали, дитя мое? – спросила, расчувствовавшись, бабушка. – А между тем одно время вам приходилось очень туго! Такая деликатность меня трогает. Сегодня вы будете вознаграждены за это, увидев кольцо на пальце Люсьены.

Подали обед. На нем присутствовали кюре и Фрюманс, единственные свидетели нашей помолвки. Все вместе мы решили не разглашать это событие до тех пор, пока не будет получено согласие моего отца, которому аббат должен был немедленно написать от имени бабушки. Мариус в тот же вечер должен был уехать в Тулон и возвратиться к нам лишь тогда, когда отцовское согласие будет получено. Этого требовали правила приличия, и мы подчинились им без возражений.

Ужин начался довольно торжественно. Бабушка попыталась сделать его веселым, насколько позволяли ей ее недуги; она поддерживала беседу, из которой улавливала лишь отдельные слова. Единственным человеком, речи которого она понимала, была Женни, которая, по ее словам, знала, какое ухо у бабушки лучше слышит. Увы, какое же? Женни стояла за стулом моей бабушки и ловко вставляла нужное слово, чтобы та была в курсе происходящего. Остальное бабушка угадывала и начинала смеяться. Она выпила пару капель мускатного вина и почувствовала себя бодрее. Бабушка начала рассказывать с большим юмором. Ее разум по-прежнему был светел. Аббат был очень добр и благоразумен. Фрюманс своим красноречием выручал Мариуса, который лишь любезно и уместно отвечал на вопросы.

Женни прилагала максимум усилий, чтобы выглядеть довольной, но я уловила в выражении ее лица странную тревогу. Думаю, она находила Мариуса слишком уж спокойным. Ну, а что до меня, я чудесно играла предназначенную мне роль невесты; я как будто вновь обрела достоинство и должна была соблюсти данное Мариусу обещание сохранять невозмутимость. Однако два-три раза сердце мое сжималось от болезненного волнения и безграничного ужаса; кровь приливала к щекам, а затем, боясь упасть в обморок, я бледнела как смерть. Мою грудь переполняли рыдания. Почему? Я не могла бы ответить, но это было так, и, стараясь скрыть свои чувства, я безумно страдала.

XXXVI

Я закончила долгий и беспристрастный анализ своего интеллектуального и духовного развития. Мне следует подытожить его в нескольких словах. Я начала с периода веры в чудеса, что было неизбежным следствием необычных обстоятельств, значение которых еще больше увеличилось из-за экстравагантных мистических выходок моей кормилицы, свидетелем которых я стала. Женни меня успокоила. Благодаря ее влиянию и урокам Фрюманса я спокойно и с пользой для себя перешла в период отрочества. Тогда мое благоразумие несколько пошатнулось, а воображение было чрезмерно возбуждено чтением романов мисс Эйгер. Фрюманс еще раз излечил меня, давая предметные уроки; но это было время, когда мое сердце, если можно так выразиться, пыталось нащупать цель существования, и я создала для себя странную смесь стоицизма и поэзии. Затем наступило разочарование – следствие моего уязвленного тщеславия. Я чуть было не начала жалеть Фрюманса и, стыдясь себя, решила покарать свое сердце, заглушив его порывы. Я бросилась искать прибежища в спокойной дружбе и благоразумном браке, облагороженном чувством сострадания к моему бедному кузену.

Вот как, при монотонной, спокойной с виду жизни я познала себя и обрела тайную силу, которую дают нам серьезные страдания или внутренние волнения. Ранее я слишком сильно любила себя и слишком высоко оценивала. Теперь я любила себя недостаточно, относилась к себе пренебрежительно, но обрела силу. Я была серьезна, искренна, чрезмерно бескорыстна и при этом все еще достаточно мужественна, для того чтобы противостоять нежданным невзгодам исключительной судьбы.

День, когда я впервые проявила инициативу (что повлекло за собой помолвку с Мариусом), был отмечен печатью рока. Ужин продлился дольше, чем обычно; мои сменявшие друг друга приступы ужаса и ощущение победы над собой грозили меня выдать, и мне действительно не терпелось уединиться с Женни, чтобы поплакать на ее груди, услышать от нее объяснение моего волнения и получить утешение. Аббату Костелю, который собирался переночевать у нас, но не привык ложиться поздно, хотелось бы, чтобы все встали из-за стола и он мог бы написать торжественное письмо моему отцу. Но бабушка, казалось, об этом даже не думала. Вдруг Женни обратила мое внимание на то, что бабушка немного покраснела и засыпает с улыбкой на губах. Мы отвели ее в гостиную, и она крепко уснула там в большом кресле. Между тем это было не в ее привычках.

– Она сегодня была слишком возбуждена, – сказала Женни, – ей нужно отдохнуть.

И, опустившись перед бабушкой на колени, приподняла ее голову, клонившуюся вперед.

– Господин аббат, набросайте черновик письма, – добавила Женни. – Когда мадам проснется, ей прочитают его, и, если она все одобрит, завтра утром вы сможете его переписать; все равно сегодня вечером мы отправить его уже не сможем.

Аббат принялся за дело, спрашивая у Мариуса его фамилию, имена и титулы, а Фрюманс, сидя рядом с дядюшкой за столом, помогал ему яснее выражать свои мысли и бороться со сном.

Вдруг дверь осторожно открылась и Мишель сделал мне знак подойти к нему. Думая, что речь идет о каком-то хозяйственном вопросе, я вышла в соседнюю комнату и увидела там нашего родственника мсье де Малаваля вместе с мсье Бартезом.

– Прежде всего я хотел бы поговорить не с вами, дорогое дитя, – сказал последний, пожимая мне руку. – Мне сказали, что здесь аббат Костель. Могу ли я с ним повидаться и побеседовать так, чтобы этого не заметила ваша бабушка?

Я ответила, что бабушка спит, и пообещала позвать аббата.

– Не нужно! – сказал мсье де Малаваль, останавливая меня. И спросил, обращаясь к мсье Бартезу: – Наша дорогая Люсьена не очень хорошо знала своего отца, не так ли?

– Она вовсе его не знала, – ответил мсье Бартез.

– Ах, простите! – продолжал мсье де Малаваль, воспоминания которого, как мы помним, никогда не соответствовали действительности. – Когда он возвратился во Францию… Погодите… Это было в 1807 году. Я уверен, что видел его. Он сказал мне…

– Сейчас не время сочинять события, которых никогда не было, – с нетерпением перебил его мсье Бартез. – Маркиз ни разу не возвращался из эмиграции, и Люсьена никогда его не видела.

– Ну раз вы так считаете, – сказал мсье де Малаваль, – тем более стоит…

– Вы хотите известить нас о каком-то семейном несчастье?! – воскликнула я, обращаясь к мсье Бартезу. – Мой отец?..

– Вы ни разу не видели его, дитя мое? – спросил он. – Ну так вот, вы больше его никогда не увидите!

Меня более поразило это замечание, чем само известие, и то, что наш друг счел для меня утешением, стало горечью. Мне нужно было поплакать; из моих глаз потекли слезы. Мариус, стоявший у приоткрытой двери, заметил это и подбежал ко мне.

Велев ему закрыть дверь, мсье де Малаваль, которого мсье Бартез поправлял каждую минуту, в конце концов сообщил нам, что днем он получил известие о смерти маркиза де Валанжи. Это была официальная информация, сообщенная семейным адвокатом, мистером Мак-Алланом. Мой отец умер в своем йоркширском поместье. Он упал с лошади и прожил после этого лишь два часа, не приходя в сознание. Таким образом, я даже не могла утешать себя мыслью о том, что в свой последний час отец думал обо мне.

– Поскольку нам поручено передать эту грустную новость вашей бабушке, – сказал мсье Бартез, – мы хотели бы сделать это со всевозможной деликатностью. В ее возрасте трудно переносить подобные удары. Поэтому мы уйдем, не повидавшись с ней, а вам, дорогие дети, с помощью аббата Костеля и достойной мадам Женни придется ее подготовить. Выберите момент, когда мадам де Валанжи будет хорошо себя чувствовать. Если нужно, подождите несколько дней, спешить совершенно незачем. Однако, Люсьена, у меня есть причины сказать вам, что я хотел бы поговорить с ней до конца недели. Сделайте так, чтобы к этому времени ваша бабушка уже узнала о происшедшем.

Когда мы провожали визитеров, мсье де Малаваль, видя, что я потрясена, и зная рассудительность моего кузена, счел необходимым посоветовать ему вполголоса, как меня утешить.

– Послушайте, – сказал он Мариусу, – раз уж Люсьена так мало знала своего отца, – он настаивал на том, что я все-таки его немного знала, – скажите ей, что она станет очень богата. Правда, после второго брака мсье де Валанжи осталось полдюжины маленьких англичан, но уверяют, что он оставил после себя полдюжины миллионов стерлингов.

– Вы абсолютно ничего об этом не знаете, – возразил мсье Бартез. – К тому же Люсьену мало интересуют деньги и сейчас не время об этом говорить.

Я пожала ему руку и вернулась вместе с Мариусом в гостиную, где бабушка все еще спала, склонившись на плечо Женни, в то время как аббат с помощью Фрюманса продолжал писать торжественное письмо, адресованное мертвецу.

Контраст между этим спокойным занятием в полутемном помещении с трагической картиной смерти моего отца так подействовал на мое воображение, что я не смогла заговорить. Я села подле бабушки, чтобы сменить Женни, которой сделала знак подойти к столу, и Мариус сообщил ей, а также аббату и Фрюмансу, каким мрачным образом мы получили согласие моего отца.

– Кто упал? – внезапно спросила бабушка, проснувшись от слова, которое Мариус произнес слишком громко.

– Никто, – сказала Женни, у которой было больше самообладания, чем у остальных присутствующих. – Я просила Мариуса не разговаривать громко, чтобы вы могли вздремнуть.

– По-моему, я не спала, – ответила бабушка. – У меня тяжелая голова. Дети мои, старое вино и ваша молодая любовь опьянили меня. Письмо напишем завтра, а сейчас мне нужно как следует отдохнуть.

Женни увела ее. Аббат тоже удалился, сказав мне несколько сердечных слов соболезнования. Фрюманс решил, что должен оставить меня наедине с женихом.

– Ну что ты, – сказал мне Мариус, – отчего так сильно горюешь, дорогое дитя? Мсье де Валанжи никогда не относился к тебе, как отец, и если бы был жив, возможно, внушил бы твоей бабушке, что в том, что касается нашего бракосочетания, имеются какие-то причины для волнений и недовольства. Грустно говорить об этом, но эту внезапную смерть можно считать едва ли не подарком судьбы для нас.

– Я не понимаю, – ответила я, несколько задетая его словами, – как смерть отца, каков бы он ни был, можно рассматривать как подарок судьбы, но понимаю, что помолвка, какой бы счастливой она ни казалась, может быть омрачена и даже поставлена под угрозу столь печальной новостью.

– Послушай, Люсьена, – продолжал Мариус, тоже немного обиженный. – Ты, видимо, считаешь, что меня волнует только материальная сторона вопроса. Уверяю тебя, я лишь по слухам знаю, какое богатство приписывают твоему отцу. Но я всегда говорил себе, что ты, безусловно, получишь лишь малую часть его наследства, а возможно, и вовсе ничего. Поскольку мсье де Валанжи разбогател благодаря второй жене, он, вероятно, предпринял необходимые предосторожности, чтобы передать их общим детям средства, которые они получат – то ли от нее, то ли от него. Я считаю это совершенно естественным и абсолютно не жалею, что дела обстоят именно так. Но хоть я и доволен, что теперь для нас не существует препятствий, не делай, пожалуйста, из этого вывод, будто я принимаю слова мсье де Малаваля всерьез и радуюсь миллионам стерлингов, о которых он сообщил.

– Мариус, я действительно не понимаю, о чем ты говоришь, как будто речь в самом деле идет о миллионном наследстве! Ты не думаешь о том, что нам с тобой предстоит – сообщить бедной бабушке, что ее единственный сын умер, не попрощавшись с ней и не получив ее благословения?! А что, если, узнав об этом, она тоже скончается?

– Вот это действительно было бы несчастьем! – ответил Мариус, вытирая мне глаза носовым платком. – Но слезы тут не помогут. Я считал, что в час серьезных испытаний ты будешь вести себя более мужественно… Послушай, пойди-ка отдохни. Я вижу, что ты ужасно подавлена! А я разыщу Фрюманса, и мы с ним составим план, как подготовить бедную бабушку к этому удару. Это гораздо важнее, чем заранее оплакивать то, что может произойти.

Он говорил со мной суровым и слегка ироническим тоном. Я почувствовала, что Мариус уже начинает повелевать мной, как ребенком, которого следует водить за руку и направлять в жизненной борьбе. Это испугало меня, хотя и следовало признать, что мой жених прав.