Текст книги "Исповедь молодой девушки"

XLIV

Не знаю, какое впечатление произвел этот документ на остальных присутствующих. Я же была настолько взволнована, что едва могла оценить его юридическое значение. Я видела лишь доброту, искренность, бескорыстие, героическую простоту Женни, ее великодушие по отношению к мужу, нежность ко мне и то, сколько ей пришлось выстрадать, чтобы, так меня любя, отказаться от возможности называть меня своей дочерью. Вспоминая об усилии, которое ей пришлось сделать, чтобы расстаться со мной, усилии, скрываемом с такой деликатностью, что она едва упоминала о нем в своем рассказе, бедная Женни неожиданно для себя расплакалась. Я обняла ее и плакала вместе с ней, забыв об остальном.

Меня привел в чувство голос мсье Бартеза – он встал и произнес растроганно и торжественно:

– Не буду сейчас говорить о юридической значимости этого документа. Думаю, самый строгий и придирчивый суд не откажется рассмотреть его со всем вниманием; но могу сказать, и скажу это перед всем миром, что лично мне он внушает абсолютное доверие. В этом, мистер Мак-Аллан, я также клянусь перед Богом!

Я посмотрела на англичанина, лицо которого впервые приобрело строгое и сосредоточенное выражение. В этот момент в нем чувствовались серьезность и достоинство судьи, и таким он мне нравился больше, чем в обличье любезного и проницательного адвоката, привыкшего к сделкам.

– Прежде чем я сообщу вам о своем впечатлении, – сказал Мак-Аллан, обращаясь к мсье Бартезу, но устремив свой проницательный взгляд на Женни, которая вытерла слезы и обрела свойственное ей выражение спокойной решительности, – позвольте задать вам один вопрос. Действительно ли мадам Джейн Гильем написала этот документ самостоятельно?

– Да, самостоятельно, в моем присутствии, – ответил Фрюманс. – В этой гостиной. Мадам де Валанжи сидела там, где сейчас сидите вы, и тихонько разговаривала со мной, в то время как мадам Женни писала у серванта между двумя окнами. Дети, мсье Мариус де Валанжи и его кузина, играли вон на той лужайке. Мадам Женни писала в течение часа и сама прочитала нам то, что по нашей просьбе решила высказать в случае возможной смерти.

– И вы ничего не дополнили, не убавили, не исправили впоследствии, мсье Фрюманс? Ответьте – вы знаете, вашего слова мне будет достаточно.

– Даю вам честное слово, что не изменил ни фразы, ни слова, ни слога. Даже если бы изложение было неверным и непонятным, чего не случилось, я погрешил бы против совести, если бы хоть в чем-то изменил непосредственность, я бы даже сказал, индивидуальный характер этого сообщения.

– Вы верно сказали, мсье Фрюманс, – продолжал мистер Мак-Аллан, перестав разглядывать Женни, – это сообщение делает честь уму и характеру мадам Ансом. Я бы даже добавил следом за мсье Бартезом, что оно может иметь большое нравственное значение в том смысле, что, на мой взгляд, снимает ответственность с этой дамы. Я говорю это совершенно искренне и прошу мадам Женни (кажется, она предпочитает именно это имя) пожать мне руку.

Женни не колебалась. Она встала, протянула руку нашему противнику и, пристально глядя на него, сказала:

– Да, я предпочитаю оставаться Женни. Это имя напоминает мне лишь об одном грустном событии – о смерти мадам… Но пусть меня называют как угодно, – добавила она, – я в любом случае буду довольна, если правда восторжествует.

– Ну как же ей не восторжествовать? – сказал мсье де Малаваль, уставший от роли пассивного слушателя. – Всем ведь известно, что маркиз де Валанжи признал свою дочь.

Мистер Мак-Аллан удивленно посмотрел на Малаваля. Беглая улыбка нетерпения на устах мсье Бартеза подсказала ему, что не стоит принимать во внимание неожиданные суждения этого человека, но слабый отблеск промелькнувшего на наших лицах веселья очень быстро исчез. Мистер Мак-Аллан вновь сел и сделал следующее заключение, ставшее таким же неожиданным для Женни и для меня, как и замечание мсье де Малаваля.

– Я обдумал содержание этого документа, – сказал англичанин, обращаясь в лице мсье Бартеза ко всем присутствующим, – и поддерживаю это очень верное выражение, которое употребил мсье Фрюманс. Это сообщение, можно даже сказать, свидетельство, которое, невольно и вовсе об этом не думая, мадам Женни выдала самой себе. Я счастлив, что могу сказать ей о том, что оно развеяло сомнения, которые могли возникнуть у меня по поводу ее честности. Но, – и тут мистер Мак-Аллан остановился, чтобы принудить нас взвесить силу возражений, которые он собирался привести, – я заявляю, что чтение взволновавшего меня документа абсолютно ничего не меняет в моем отношении к сути дела.

Мариус, считавший, что я выиграла тяжбу, сделал жест гневного удивления, но мистер Мак-Аллан как будто не заметил этого или не захотел обратить внимание, поскольку спокойно продолжал:

– Мне были известны – хоть и не из этого документа – изложенные в нем факты, и моя оценка этих фактов никоим образом не изменилась от объединяющего их изложения.

– Откуда же вы могли это знать?! – удивленно воскликнула Женни.

– Я знал их так хорошо, – ответил адвокат, – что они даже послужили основой для расследования, которое я провел перед приездом в Прованс.

– Вы не согласитесь рассказать нам, каким образом их узнали? – спросил мсье Бартез.

– Нет, я не могу согласиться на это, но, сударь, представьте себе абсолютно правдоподобную и объяснимую ситуацию, а именно что мадам де Валанжи, не выдавая секрета Женни, уже давно изложила своему сыну аргументы, которые заставили его признать мадемуазель Люсьену своей дочерью.

Это был ответ, не допускающий возражений, однако я заметила подозрительный взгляд мсье Бартеза, устремленный на доктора Реппа, который выглядел невозмутимым и как бы равнодушным к этим предположениям. Чтобы прояснить ситуацию, скажем, что доктор, поскольку он был единственным лицом, имевшим возможность оставаться наедине с моей бабушкой, мог воспользоваться ее минутной слабостью, чтобы расспросить о намерениях, поклявшись никому об этом не говорить. Доктор был провинциалом до глубины души, а под его беззаботным видом скрывалось невероятное любопытство. Он мог сообщить мадам Капфорт о своих догадках или о том, что ему удалось подслушать, а та могла выболтать этот секрет, до того как умерла моя бабушка.

Как бы то ни было, мистер Мак-Аллан никого не выдал.

– Итак, я знал, с чего начать поиски, – продолжал он. – Проведя расследование, я узнал, что мадам Джейн Гильем, будучи законной женой своего мужа и нося фамилию Ансом, была косвенно замешана в контрабанде на побережье Франции и Англии. Я узнал, что у нее была дочь Луиза, родившаяся и умершая в 1803 году на острове Уэсан. Сведения, которые мадам Гильем сообщает по этому поводу, абсолютно точны. Я узнал также, что она вновь появилась на этом острове с девочкой, которую называла своей второй дочерью и которую воспитывала четыре года, проживая в доме честной женщины по имени Иза Карриан. Мне также известно, что после того, как мадам Ансом уехала с этим ребенком, не сообщив о цели своего путешествия, она не появлялась в родных краях, где у нее больше не было семьи. Отец этой женщины умер во время ее поездки на юг Франции. Она снова занималась передвижной торговлей вместе с Изой Карриан, до тех пор пока не узнала о смерти своего мужа Ансома и не устроилась здесь компаньонкой. Иза Карриан продолжала самостоятельно вести торговлю вплоть до своей смерти…

– Так Иза умерла?! – воскликнула Женни, удрученная и подавленная.

– Да, полгода назад в городе Анже, – ответил мистер Мак-Аллан. – Я вижу, что вы этого не знали, и сожалею, что нанес вам удар, тем более болезненный, что вместе с Изой Карриан исчезло чрезвычайно важное свидетельство. Она единственная в ваших краях знала, что Ивонна не ваша дочь, но так тщательно хранила эту тайну, что больше никто об этом не подозревает. Что же касается контрабандиста или флибустьера по имени Езау или Бушетт, мне было неизвестно о его существовании; однако даже если он еще жив, трудно найти человека, которого вы едва знали, скрывающего свое имя, род занятий и, вероятно, проступки. Следы сообщницы-цыганки, помощницы или служанки Ансома, обнаружить еще труднее. Что касается самого Ансома, вы выслали копию свидетельства о его смерти, чтобы иметь возможность продать в Сен-Мишеле на острове Уэсан несколько вещей, принадлежавших вам и записанных на его имя. И наконец, чтобы подвести итог, вот результаты моего расследования, которым в течение двух последних месяцев я активно занимался как в Бретани, так и в Нормандии, Вандее и на островах, стремясь разобраться в этом деле. В различных местах, где они побывали вместе, супруги Ансом оставили после себя довольно отчетливые воспоминания. Ансом поразил нескольких человек своим природным умом, веселостью, бесшабашностью и странностями. Как только этот человек ввязывался в какое-нибудь темное дело, он сразу же менял фамилию, и следы его вскоре теряются. Его вдова оставила после себя менее давние и более четкие воспоминания. Говорят, что торговлей вразнос она занималась с безукоризненной честностью. Все ее знали и уважали. Люди выражали сожаление, что ее больше не видно во время крестных ходов в Бретани и на ярмарках в Нормандии, у яркой стойки с пестрыми лентами и цветными тканями, полощущимися на ветру. Тамошние жители задумывались о том, что стало с ней за эти двенадцать лет, но, поскольку за это время состав населения значительно меняется, в других местах успели забыть ее имя или лицо, а иногда и то, и другое. Никто не смог сказать, был у нее один ребенок или несколько. Никто не видел рядом с ней малыша. Считали, что муж часто доводил эту женщину до разорения и в конце концов бросил ее. Вот всё, что я смог узнать, поскольку действовал один, и могу вас успокоить, мадам Женни: не желая возбуждать подозрения в адрес особы, которой я не имел чести знать, я давал понять, что мои расследования вызваны тем, что я хочу передать вам небольшое наследство. Но в заключение добавлю: ваша история правдива в том, что касается вас. Ее можно было бы считать правдоподобной, если рассматривать как тщательно составленный роман. В ней есть некоторые обстоятельства, которые могут свидетельствовать для подтверждения личности мадемуазель Люсьены де Валанжи, но по основному пункту нет абсолютно никаких доказательств. Вы можете годами искать этих двух свидетелей и так и не найти – флибустьера, которого, возможно, уже повесили на корабельной рее, и цыганку, которую, по вашим же словам, вы бы даже не узнали. Главный герой драмы умер (это засвидетельствовано), не оставив вам ни доказательств, ни записки, ни памятного знака. Итак, определение гражданского состояния мадемуазель Люсьены основано на нескольких внешних признаках, которые показались знакомыми ее бабушке: двух-трех маленьких родимых пятнах на коже и золотистой пряди, которую я различаю, не отрицаю этого, в ее темных волосах. Но неужели ее друзья и советники на самом деле думают, будто столь нечетко выраженные индивидуальные признаки в сочетании с иллюзиями нежной бабушки и подтвержденные свидетельством лишь одной особы, достойной доверия, но не обладающей четкими сведениями, возможно, обманутой и в любом случае не имеющей возможности привести автора рассказа, которому она поверила, – я обращаюсь к юристу, который нас слушает, к врачу, которому известно, как меняется ребенок от года до четырех лет, к людям, знающим, что такое действительность, репутация, уверенность в реальных фактах, я обращаюсь к мадемуазель де Валанжи, которая производит впечатление правдивой и рассудительной особы, наконец, я спрашиваю у вас, мадам Женни, женщины, явно возвышающейся над средним уровнем, прямодушной и достаточно образованной: считаете ли вы, что ваше свидетельство и ваши доказательства действительно могут пригодиться?

XLV

После речи Мак-Аллана воцарилось растерянное молчание. Только Женни не поддалась всеобщему унынию.

– Да! – громко сказала она. – Думаю, что для установления истины правды должно быть достаточно. Пусть нам дадут время! Я сама начну поиски. Неизвестно, умер ли тот контрабандист. Возможно, он жив. Я провела десять лет в поисках доказательств смерти своего мужа и в конце концов получила их. Мне неизвестно, как на самом деле зовут этого контрабандиста, но однажды я узнала его в лицо. Почему бы мне не узнать его снова? В Уэсане и других местах до сих пор есть контрабандисты. Все они знают друг друга. Я обращусь к ним и заставлю их говорить. Зачем человеку, который рассказал мне правду, выдумывать все это? Каким образом он мог бы попасть в точку? Такого совпадения вам объяснить не удастся. И почему бы ему не сообщить теперь все, что ему известно, раз уж он не был сообщником похитителей? Нет-нет! Всё не кончено из-за того, что мы не провели необходимых поисков, и мы это сделаем. Пришло время их начать. Меня это уже не пугает. Если мой муж и не сможет избежать осуждения, он уже избежал наказания. А у меня нет детей. У Ансома не было семьи, а у меня ее больше нет. Во всем мире отныне только я ношу это обесчещенное имя. Ничто не помешает мне теперь спасти Люсьену. Вероятно, я напрасно ждала так долго. О невинных следует думать прежде, чем о виновных… Ну что поделаешь, ведь это был мой муж! И когда в Бресте или Тулоне я видела, как ведут скованных каторжников, мое сердце сжималось и я думала: «Неужели мне придется послать его туда?» Я проявила слабость, бедная моя Люсьена! Прошу прощения. Я все исправлю. Если нужно, я завтра же отправлюсь в путь и, если понадобится, поеду даже в Америку.

– Погодите, Женни! – воскликнул мсье Бартез, взволнованный почти так же, как и я. – Вы обещали ответить на вопросы. Где умер Ансом?

– В канадской долговой тюрьме. Похоже, этот бедняга окончательно сошел с ума!

– Как вы узнали о том, что он умер, и почему лишь через десять лет начали разыскивать место его смерти и ее официальное подтверждение?

– Я стала искать подтверждение, лишь только узнала о его смерти, но мне было неизвестно, где это случилось. Бретонские моряки, отправившиеся на ловлю китов, встретили на Новой Земле своих старых знакомых из Канады, тоже рыбаков, и, поскольку они вспоминали о людях, с которыми когда-то бороздили моря, речь зашла и о моем муже. В молодости Ансом тоже рыбачил в этих местах и запомнился тем, что был самым веселым и самым ленивым из всей компании. И тогда один канадец сказал: «Я встретился однажды с Ансомом в Монреале и знаю, что он умер где-то там. Он больше не занимался рыбной ловлей. Он делал кое-что другое». Мне не удалось узнать, чем именно занимался мой муж. Однако мне сказали: «Теперь вы вдова», но я не могла быть в этом уверена. Тогда я поручила одному поверенному из наших краев навести справки. Я потратила на это довольно большую сумму. Было написано много писем. И наконец не более двух лет тому назад обнаружилось, что мой муж умер в квебекской тюрьме под именем Персевиль, но кредиторы знали его как Ансома, и его смерть была зарегистрирована под этим именем. Я хотела уплатить долги мужа, но мне не удалось отыскать его кредиторов: это были такие же бродяги, как и он сам. Я попросила узнать, не оставил ли он каких-нибудь вещей, бумаг, писем для меня. Нет, Ансом ничего не оставил, а если бы он что-то и написал, мне сказали, это было бы бредом сумасшедшего. Но, в самом деле, почему бы мне сейчас не поехать туда самой, чтобы все разузнать? Безумцы иногда много говорят, и им случается сказать правду. Я могу найти его сокамерников, врача, санитара, выяснить, испытал ли Ансом угрызения совести в свой последний час, не вспомнил ли, не боялся ли чего-нибудь, не говорил ли о ребенке?

– Вы так же проницательны, как и разумны, мадам Женни, – мягко сказал мистер Мак-Аллан, – но неужели вы думаете, что, совершив эти чудеса преданности и долга, неясные слова, произнесенные в бреду и переданные через столь продолжительное время, будут иметь ценность для правосудия? Нет, поверьте, это просто мечты! Все, о чем вы нам рассказали, делает еще более тонкой нить… не хочу сказать волосок, связывающий мадемуазель Люсьену с обществом. Все, что вы собираетесь предпринять, может лишь сделать невозможной выгодную, я бы даже сказал, блестящую сделку для особы, которую вы любите. Ваши поиски могут затянуться, а пока вы будете этим заниматься, что будет с мадемуазель Люсьеной, доведенной до нищеты, лишенной вашего общества, вынужденной в одиночку вести мучительную борьбу, не говоря уже об опасностях, подстерегающих в этом мире беззащитную девушку?

– Вы ошибаетесь, сударь, – сухо сказал Мариус, – моя кузина будет находиться под защитой своих родственников, мсье де Малаваля и моей.

– Вы слишком молоды, сударь, – ответил адвокат, – а защита мсье де Малаваля будет благородной, но бесполезной. Смогут ли опекуны противостоять уверенности в том, что они взяли на себя эти обязанности из мнимого чувства долга?

Не знаю, что собирался ответить ему Мариус, но тут аббат Костель, до сих пор молчавший и совершенно не проявлявший своих чувств, вдруг заговорил с горячностью и энергией.

– Вам неизвестно, сударь, – сказал он Мак-Аллану, – что мсье Мариус де Валанжи – жених мадемуазель де Валанжи и что она не нуждается в подачках своей мачехи, для того чтобы сохранить имя, которое носит. Даже если она его потеряет, то вновь обретет на следующий день – поэтому ваши предложения не имеют силы. Ни мсье Мариус, ни его кузина никогда не примут предложенных денег; само предположение об этом уже является для них оскорблением. Я советую вам не возобновлять это дело, но если вам так нравится, занимайтесь им. Добейтесь, чтобы мадемуазель де Валанжи разделила имущество бабушки со своими сводными братьями, можете даже отобрать у нее абсолютно всё: она будет лишь ожидать решения своей судьбы, бороться с неудачами и утешаться любовью супруга и преданностью друзей.

– Золотые слова, господин аббат, – без колебания ответил Мак-Аллан. – Если на этом дебаты закончены, мне остается лишь замолчать, считая, что моя миссия выполнена. Я препоручу другим людям – бóльшим охотникам, чем я, следить за исполнением судебных решений, – заботу о том, чтобы оспорить завещание и гражданское состояние наследницы. Итак, ответственность за грядущую катастрофу ложится теперь на мсье Мариуса де Валанжи, а я умываю руки: я исполнил свой долг.

Аббат Костель пробил лед. Мариусу оставалось рискнуть, но он не был человеком, принимающим героические решения, лишь внешне претендовал на это, а его гордый вид в любой ситуации согласовывался с его собственными интересами. Мой кузен счел хорошим тоном предложить мне свою защиту, чтобы в случае успеха я испытывала к нему признательность. Но эта защита не подразумевала, что в случае поражения мы с ним заключим брак. Мариус побледнел и, чувствуя, что все смотрят на него, потерял голову. Он сжал кулаки и бросил на меня вызывающий взгляд, исполненный ужаса, – странная смесь угрозы и растерянности, не ускользнувшая ни от мсье Бартеза, ни от мистера Мак-Аллана, ни от Фрюманса. Мне оставалось лишь одно, а именно повторить перед всеми заявление, которое я уже сделала в присутствии мсье Бартеза. Я почувствовала также, что должна всё взять на себя, чтобы спасти Мариуса от унижения оказаться недостойным великодушной роли, которую совершенно напрасно приписал ему мсье Костель. Итак, я заявила, что по причинам, не имеющим отношения к данной ситуации, я изменила планы и заранее отклонила благородное предложение, которое собирался сделать мне кузен. Избавившись от непосильного груза, Мариус вновь обрел присутствие духа и смог красиво выйти из положения.

– Раз дела обстоят именно так, – сказал он, подойдя ко мне, – с этого момента я имею право лишь советовать и надеюсь, что ты будешь сообщать мне о своих решениях и учтешь мнение, которое я выскажу. А сейчас, после того как я предложил тебе все, что мог, я считаю излишним настаивать на способе спасения, который ты отвергаешь – возможно, напрасно, – и удаляюсь, чтобы избавить тебя от необходимости объяснять причину своего отказа.

Мариус поцеловал мне руку, с непринужденной элегантностью попрощался с присутствующими и удалился в сопровождении мсье де Малаваля, который счел необходимым высказать вежливое осуждение в форме сожаления. Он дал волю своему блестящему воображению и стал рассказывать о происшедшем, комментируя его таким образом: Мариус на семейном совете, самым откровенным образом и со всей возможной пылкой настойчивостью попросил моей руки. Он сам, а также мсье Бартез и даже мистер Мак-Аллан всячески призывали меня вознаградить эту рыцарскую любовь и чистое пламя. Но я послушалась дурных советов аббата Костеля и Фрюманса. Не знаю уж, какую роль в этой семейной драме сыграла Женни, но в разрыве повинна была я. Это был безрассудный поступок, каприз избалованного ребенка, и если бы я проиграла дело, то могла бы винить во всем только себя. Такова в дальнейшем была версия мсье де Малаваля, с некоторыми вариациями, но по сути неизменная.