Текст книги "Исповедь молодой девушки"

Но считаете ли вы, что прокуроры и судьи, восседающие в своих креслах, адвокаты, мобилизованные ради такого случая, удовлетворятся столь простым объяснением, которое приведет к оправданию в память об Ансоме? Нет, тогда не стоило бы расточать столько красивых слов и проявлять такую проницательность. Нужно будет выявить преступление, констатировать похищение ребенка, схватить виновного. Ансома уже нет, но у него был сообщник: его ищут и находят или не находят; но, в любом случае, есть укрывательница похищенного, доверенное лицо, инструмент; Женни – единственная, на кого легла ответственность и кто мог извлечь выгоду из этого дела, – вернула ребенка и потребовала за это награду. Мы знаем, что она отказалась от денег. Но кто это сможет доказать? Поверят ли в это ее враги? Ее нежность к вам, мадемуазель Люсьена, привела ее в ваш дом, где она, по ее собственным словам, была щедро вознаграждена. Мы знаем, что она копит деньги для вас на случай несчастья, но намерения недоказуемы в судебном порядке, и даже если бы Женни удалось их доказать, вы пойдете с ней по одному делу и вас обеих обвинят в краже.

– Довольно, довольно, мистер Мак-Аллан! – воскликнула я. – Вы меня пугаете.

– Я подведу итог, – продолжал он, – и тогда уж закончу. Если бы я был адвокатом противной стороны, я бы действовал точно так же, как раньше. Я бы обследовал местность, тщательно изучил дорогу, идущую вдоль Дарденны, не оставил без внимания крутой поворот, чрезвычайно узкий мост, по которому спокойно проходили смирные лошади, привыкшие к тому, что их кучер постоянно спит. Я не преминул бы отметить, что из вашей открытой кареты – и тут я посетовал бы на то, что эту карету, которая могла бы служить вещественным доказательством, неоднократно переделывали (ведь я ее видел в вашем каретном сарае), – итак, я не преминул бы отметить, что из открытой кареты, с трудом вмещавшейся на дороге или задевавшей очень низкое ограждение мостика, спящая девочка могла упасть в бурный поток, который течет и ниспадает каскадом в этих двух местах, что ее могло унести водой и крики не были бы услышаны средь рокота волн – я бы не отказал себе в красоте стиля – и что она могла навеки исчезнуть в одной из этих неизученных, возможно, и не поддающихся изучению пропастей, которые на каждом шагу встречаются в этой местности. Я бы предположил, что Ансом или любой другой путешественник, подозрительный и неизвестный, не в ладах с полицией, предпочитающий овраги грунтовым дорогам, действительно стал свидетелем несчастного случая и, не имея возможности спасти ребенка, не позаботился о том, чтобы окликнуть людей в карете и показаться им на глаза, чтобы рассказать о том, что произошло; что, обдумывая затем это неожиданное происшествие и его последствия, этот человек сочинил и поведал своему другу Бушетту, жене Женни или ее товарке Изе Карриан целый роман, приведший к возвращению подмененного ребенка через четыре года – четыре года, которые не позволяют удостоверить его личность! Наконец я бы заявил, что мадемуазель Люсьена мертва, и это утверждение было бы достаточно достоверно подтверждено важным свидетельством, о котором вы не думаете, но которое ваши враги держат в запасе – свидетельством вашей кормилицы.

«Но эта женщина безумна!» – воскликнет ваш защитник.

«Отлично! – отвечу я ему. – Вы это признаёте, а мы подтверждаем. Дениза безумна, она всегда была такой и именно в припадке безумия бросила ребенка в пропасть. Она помнит об этом и обвиняет себя; у нее бывают минуты просветления, когда она кается в содеянном, и минуты отчаяния, когда она этим похваляется, и она не допускает других предположений, поскольку мадам Капфорт поддерживает это воспоминание и утверждает, что гораздо позже Дениза попыталась снова бросить вас в поток во время прогулки в той же карете. Фрюманс и Мариус присутствовали при этом и не смогут отрицать ее слова. Доктор Репп засвидетельствует, что мысль Денизы о том, чтобы погубить вас, стала навязчивой идеей, и так, в силу обстоятельств, свидетельство безумицы станет неопровержимым. Таким образом, малышки Люсьены больше не существует, а малышка Ивонна – случайный ребенок, сознательно принятый Женни, поскольку она не могла ошибиться в возрасте собственной дочери; пусть даже она и была юной матерью, но не могла принять девятимесячную девочку за свою дочь, бывшую вдвое старше. Таким образом, я бы заявил, что существуют абсолютно все основания для того, чтобы аннулировать акты гражданского состояния присутствующей здесь мадемуазель Люсьены, присваивающие ей имя и наследство мадам де Валанжи, а мадам Ансом я потребовал бы назначить штраф и тюремное наказание: бедность и бесчестие. Да, я мог бы выиграть или проиграть это дело, но если бы я его выиграл, я бы сказал плачущей мадемуазель Люсьене, или мадемуазель Ивонне: «Вам предлагали спокойствие, независимость и богатство; вы предпочли удовлетворенную гордость. Вы пожертвовали Женни – я умываю руки!» Я закончил, Люсьена, и вы должны мне ответить!

– Ах, мистер Мак-Аллан, – воскликнула я, рыдая, – благодарю вас за то, что вы открыли мне глаза, и перед Богом клянусь, что ни в коем случае не буду защищать свои права в суде!

– Это не всегда возможно, – ответил он. – Нужно найти способ не начинать тяжбу и одновременно не соглашаться со сделкой, которая вам претит.

– Скажите мне, как поступить, я подчинюсь вашей воле.

– Нужно отойти в сторону и позволить осудить себя заочно; придется покинуть эти милые края, дорогой вам дом, славных друзей (которым разлука с вами разобьет сердце), достойного Фрюманса, готового на всё! Придется уехать одной, лишь в сопровождении Женни, которая сумеет обеспечить вам средства к существованию. Главное – уберечь вас обеих от жестокой борьбы, результат которой невозможно предсказать. Если никто не явится в суд, для того чтобы отстаивать ваши права, не будет преследования, обвинительного заключения, ненужных поисков, напрасного скандала. Поскольку суд, который должен будет принять решение относительно законности завещания, не сможет этого сделать, не удостоверив вашего гражданского состояния, вам легко будет этому воспрепятствовать, отказавшись представить собственные доказательства; а поскольку мсье Бартез будет знать и уважать причины вашего отказа, ему придется позволить, чтобы вас полностью лишили прав, и заявить об отсутствии возражений. Удовольствуется ли леди Вудклифф первым судебным решением, на которое вы могли бы подать апелляцию? Ей придется это сделать, какой бы несговорчивой она ни была, ведь, если она захочет продолжать преследование, преимущество будет не на ее стороне. Однако можно ждать чего угодно от раздраженной женщины, и тогда мы поразмыслим о том, как заставить ее довольствоваться достигнутым… Но вы задумались. О чем вы сейчас думаете?

– Я думаю о том, как помешать мсье Бартезу написать леди Вудклифф; боюсь, он уже это сделал, и тогда, оскорбленная моим гордым ответом, она по всем правилам начнет судебный процесс, от которого пострадает Женни.

– Так вы теперь готовы принять ее денежный дар?

– Да, и оскорбления, и потерю чести и достоинства, если это понадобится для полной безопасности Женни.

– Вы бы ни перед чем не отступили?

– Зачем отступать, если чуть бóльшая или чуть меньшая уступка будет угрожать или, наоборот, поможет сберечь то, что я хочу спасти любой ценой? Возможно, я смогу пережить унижение, которому меня подвергнут, с толком употребив предложенные мне деньги? Послушайте, я смогу построить больницу или завод, чтобы дать работу беднякам, и полностью откажусь от прибыли, ибо никогда в жизни – о боже, надеюсь, мистер Мак-Аллан, что вы в этом не сомневаетесь, – я не захочу получить ни обола[20]20
  Мелкая монета.


[Закрыть] из рук леди Вудклифф!

– Это можно сделать быстрее и проще, – произнес англичанин. – Примите всё, подпишите и, заключив сделку, оставайтесь во Франции или поезжайте в Англию – вашу пенсию в тот же час аннулируют, а вы сможете, улыбаясь, сообщить всем, что таковым и было ваше намерение.

– Да, конечно! – воскликнула я. – Я и забыла, что меня изгоняют из родной страны! Я перееду в Помме, Женни выйдет замуж за Фрюманса и возобновит вместе с ним занятие торговлей. А я буду ухаживать за бедным аббатом. Стану читать ему Эсхила и Платона, продлю ему жизнь, насколько это будет возможно, и время от времени буду тайком приходить сюда, чтобы посмотреть на эти дорогие мне дом и сад, и на дерево, которое так любила моя бабушка!.. А впрочем, зачем? Там я буду рядом с ее могилой, ее костями. Надеюсь, что у меня их не отнимут! Вместо того чтобы жить в ее гостиной и молиться на ее скамеечке, я посажу цветы на кладбище, где она спит, и стану к ней еще ближе. Да, да, это все решает; помогите мне поскорее это исполнить, дорогой друг.

Я была взволнована, я плакала и все-таки была счастлива. Мак-Аллан (которому я наконец доверилась, полностью и с энтузиазмом) смотрел на меня со слезами на глазах, и по его телу пробегала нервная дрожь. Я решила, будто он испугался того, что я сразу же последовала его совету, и жалеет меня.

– Не думайте, что меня нужно жалеть, – сказала я ему, – напротив, я никогда не испытывала такой полной радости. Вы должны это понять. Вспомните, о чем я вам говорила две недели назад. Я боялась, что вынуждена буду принять решение, не зная, в чем заключается мой долг. Так вот, я уже две недели размышляю об этой проблеме, которая меня изматывает. А вы только что решили ее. Вы сказали мне: «Существует возможность расплатиться с Женни за то, что она для вас сделала. Поступитесь гордостью». Будьте благословенны, Мак-Аллан! Теперь я уже дышу свободнее, теперь я живу, и поскольку вы лучший из людей, я счастлива, что обязана этим вам.

Мак-Аллан медленно опустился на колени, склонился до земли и поцеловал мои ноги. Столь глубокая дань уважения настолько меня удивила, что я даже испугалась.

– За что же вы просите у меня прощения? – спросила я. – Может быть, это было испытание? Возможно, вы обманули меня, для того чтобы убедиться, как глубока моя привязанность к Женни?

– Нет-нет, – ответил англичанин, вставая, – я знал, на что вы способны, и никогда не буду вас обманывать. Я сказал вам правду, а теперь нужно действовать. Я помчусь в Тулон, чтобы воспрепятствовать мсье Бартезу отправить письмо в Лондон. Вы должны передать мне записку для него. Попросите его приехать сюда завтра или дожидаться вас у себя. Нам дали три дня после получения письма на то, чтобы принять решение. Срок истекает завтра вечером, и именно завтра вечером надлежит послать леди Вудклифф соглашение, которое я должен был передать вам для подписи, и вы подпишете его в присутствии мсье Бартеза и других ваших советников. Что до мсье Бартеза, он не будет против; я знаю, что он считает ваше дело безнадежным и очень хорошо поймет ваши мотивы. Фрюманс поймет вас еще лучше. Малаваль, который любит деньги, поймет вас по-своему, а шевалье Мариус, увидев, что вы получили хороший доход, предложит вам свое сердце и имя; однако если вы хотите, чтобы это дело завершилось успешно, вам нужно стать очень внимательной, Люсьена, чтобы по одному неосторожному слову, по презрительному жесту никто не догадался, что вы собираетесь нарушить условия сделки. Поверьте: люди прежде всего похвалят вас за то, что вы согласились на выгодную сделку, и лишь немногие поймут вас, когда вы с презрением откажетесь от права ею пользоваться. Большинство людей любят положительные решения. А вот романтические поступки считаются безумными и удовлетворяют идеалу лишь ничтожного меньшинства. Поэтому на вашей стороне будет поочередно то большинство, то меньшинство; но вы должны подумать о том, как преодолеть единственное препятствие на пути к осуществлению ваших благородных намерений: сопротивление Женни.

– Да-да, я думаю именно об этом. Нужно, чтобы Женни не догадывалась об истинной причине моего поведения. Полагаю, что она сама подала бы в суд, только бы спасти мое имя. Она обошла бы моря и земли для того, чтобы правда победила. Женни не знает, что означает идти на уступки, сомневаться и бояться. Она верит только в добро; ваши советы она назвала бы фантазиями. Необходимо, чтобы она сочла мое поведение трусостью. О да, мне придется выдержать серьезную борьбу с Женни, но я ведь делаю это ради нее и буду сильнее. Лишь бы только Фрюманс… Но вы ведь сказали мне, что он меня поймет и поможет мне?

– Фрюманс уже давно находится в ужасном положении, дорогая Люсьена. Он смирился с этим: это человек весьма предусмотрительный, идеалист, как Дон Кихот, но заслуживающий еще большего уважения, поскольку обладает здравомыслием Санчо и таким же знанием практической жизни, как ваш покорный слуга. Фрюманс отлично знал, что если когда-нибудь начнут оспаривать ваше право на имя де Валанжи, это может погубить Женни и скомпрометировать его самого. Он не видел выхода из этого положения. Я показал ему этот выход, и вот теперь, оказавшись между вами двумя – его ученицей и невестой, – Фрюманс не знает, чей героизм ему следует поддержать. Он предчувствует, предвидит ваше решение. Фрюманс гордится вами, но страдает из-за Женни и себя самого, поскольку он тоже горд, наш дорогой философ, и ему хотелось бы, чтобы и Женни, и ему была уготована более опасная роль; однако вашему наставнику придется позволить вам свершить этот подвиг доблести, к которому подготовили вас его уроки, и супругу Женни придется согласиться на то, чтобы его жену спасло его дитя.

– Полно! – воскликнула я, смеясь. – Фрюманс увидит, что его дитя хорошо выучило уроки античных мудрецов… Но солнце уже заходит, и вам нужно, не теряя ни минуты, отправляться в Тулон. Возьмите мою лошадь – пока еще она мне принадлежит.

Мак-Аллан долго прижимал мою руку к своим губам и ушел, не сказав ни слова о самом себе. Я была благодарна ему за то, что он думает лишь о долге, который мне следовало исполнить.

LX

Когда я подходила к дому, Фрюманс вышел мне навстречу.

– Ну что, – спросил он, – Мак-Аллан собирается в Тулон? Он уже уехал?

– Да, мой дорогой Фрюманс, и вы знаете зачем.

– Женни взволнована и удивлена. Что вы ей скажете?

– Я думала об этом. Скажу ей, что в той ненадежной ситуации, в которой я сейчас нахожусь, я не могу согласиться с планами Мак-Аллана; что то же чувство гордости, которое не позволило мне выйти замуж за Мариуса, помешало бы мне сочетаться браком с англичанином; что я точно так же не хочу разбогатеть за счет одного, как не захотела обречь на нищету другого, и добавлю: «Поскольку можно предположить, что я очень сильно привяжусь к Мак-Аллану, я прекращаю борьбу и отметаю возражения, которые нас разделяют. Я соглашаюсь принять денежные средства, для того чтобы не нуждаться в его состоянии и иметь возможность сказать себе, что я люблю этого человека лишь за его достоинства».

– Да, именно это и следует сказать, ведь Женни простит вам отсутствие мужества, только если убедится в том, что вы повинуетесь зову сердца.

– Ну, тогда все будет в порядке, Фрюманс. Если понадобится, я скажу ей, что очень сильно влюблена в Мак-Аллана.

– Вы говорите это тоном, который заставляет меня беспокоиться за него.

– Я говорю это как особа, которая всем сердцем любит Мак-Аллана, но совершенно не собирается выходить за него замуж.

– Как, разве это не было бы концом наших сомнений, вознаграждением за ваши жертвы?

– Вы считаете, что я должна рассматривать Мак-Аллана как средство избежать нищеты? Нет, Фрюманс, если я когда-нибудь выйду замуж, это будет совершенно иначе. Еще позавчера, когда я думала, что смогу сохранить свое положение, я могла размышлять о будущем. Сегодня у меня уже нет будущего. Пусть же мне в утешение останется хотя бы мысль о том, что мои мечты о супружеской любви не будут иметь ничего общего с финансовыми интересами.

– Понимаю вас, Люсьена, и решительность и сила, которую я открыл в вас после смерти вашей бабушки, превосходит мои предположения. О, вы достойны того, чтобы Женни предпочла вас мне и чтобы Фрюманс предпочел вас самому себе! Видя пример, какой подает мне такое дитя, как вы, я был бы трусом, если бы стал жаловаться на судьбу!

– Фрюманс, – сказала я, – речь уже не идет о том, чтобы вы принесли себя в жертву. Нужно, чтобы моя собственная жертва оказалась кому-то полезной, а зачем она, если не будет способствовать вашему счастью? Мак-Аллан не успел рассказать вам об этом, но я приняла решение, которое вы должны хранить в тайне: я намерена остаться в Помме рядом с вашим дядюшкой. Я хочу, чтобы вы женились на Женни, теперь это необходимо, чтобы уберечь нас троих от клеветы. Нужно также, чтобы вы начали трудиться и скопили капитал, но, как сказала Женни, ни в вашей заброшенной деревне, ни в наших пустынных краях подходящей работы нет. Вы уедете вдвоем, я же хочу остаться, потому что аббат Костель не может находиться без присмотра и… потому что мне нужно немного побыть в одиночестве после столь тяжелого кризиса.

Не знаю, стал бы Фрюманс возражать против моего плана, но нашу беседу прервала Женни, которая, увидев, как я возбуждена и решительно настроена, подумала, что я счастлива.

– Ну что, – спросила она, – мистер Мак-Аллан доволен? Он был весел, как птичка, когда скакал галопом на вашем коне. А вы, Люсьена, вы рады?

– Да, – сказала я, обнимая ее. – Я решила слепо следовать его советам, ибо он мой настоящий друг. Прошу тебя, Женни, не расспрашивай меня сегодня, я не смогу тебе ответить. Мне нужно помечтать, потому что раздумывать больше не следует, но ты видишь, что я весела и ни в чем не раскаиваюсь.

Добрая Женни легко позволила себя обмануть. Она горячо пожелала мне счастья и, поверив моим словам и уважая то, что она объясняла целомудренной отрешенностью первой любви, не стала больше меня расспрашивать.

Я с жаром и подлинным энтузиазмом жертвовала своей жизнью. Но к этому, однако, добавились раздражение и горечь, когда я увидела, что Женни разговаривает с Фрюмансом более откровенно, чем обычно, как будто, обретя надежду на мой скорый брак с Мак-Алланом, она наконец смирилась с мыслью о своем союзе с Фрюмансом. Пообедав, я оставила их вдвоем и устремилась в суровые ущелья, расположенные вдоль склона длинного горного хребта Фарон.

Во мне происходила тяжелая внутренняя борьба. Я чувствовала, что мое сердце рвется на части и как будто борется с самим собой. Мне хотелось бы, чтобы Мак-Аллан оказался рядом, чтобы он наконец прямо сказал мне о своей любви, чтобы очаровал меня приятными речами на эту волнующую и деликатную тему, чтобы опьянил меня веселыми комплиментами, чтобы ему удалось внушить мне чувство, которое убеждает, удовлетворяет и позволяет душе отмести робкие сомнения и суетную гордость.

– Это чувство существует, – уверяла я себя, – я внушаю его другим. Не пора ли мне самой его испытать? Если бы я любила Мак-Аллана так, как он, видимо, любит меня, я, может быть, уже не вспоминала бы о том, что мечтала об иной любви, но не смогла ее внушить.

Мысль об этом вызвала во мне негодование в свой адрес. Каким образом воспоминание могло так занимать и мучить меня? Итак, я была кокеткой, ревновала к любому проявлению чувств, к Женни, ради которой так легко перечеркнула свою жизнь, но которой завидовала из-за того единственного, что мне не принадлежало, единственного, что я не смогла бы принести ей в жертву, – любви Фрюманса?

Я ненавидела себя. Мне хотелось рвать на себе волосы и расцарапать собственное лицо. Я вынула бы сердце из груди, чтобы вырвать из него неведомого гостя, этого червя, названия которого я не знала: зависть, низость, эгоизм, страсть?

– Итак, у меня скверная натура, – говорила я себе под влиянием слов Мак-Аллана, сомневавшегося в моем происхождении. – Я обречена судьбой бороться со склонностью к аморальным поступкам, словно бандит или незнакомая цыганка, которая, возможно, была моей матерью. А может быть, у меня ничтожное и глупое сердце и, как Галатея, я влюбляюсь во всех подряд. Возможно, я любила Мариуса так же, как и других. Что я знаю о себе? Вижу, что глупо было уважать себя, тогда как я заслуживаю лишь презрения. Но в сущности, имеет ли значение все это, если у меня достаточно гордости, чтобы вести себя подобающим образом, чтобы скрыть эту рану и сделать все возможное, дабы Фрюманс с Женни наконец сочетались браком, чтобы поступать вопреки тому, что подсказывают мне мои низменные инстинкты? Наверное, я смогу их обуздать, с Божьей помощью действуя вопреки им, ведь я отлично понимаю, что пытаюсь противиться злу.

Я долго пробыла в этом месте. Солнце уже начинало клониться за горизонт. Гору окутывала голубая дымка, прозрачная, огромная, а море вдали напоминало пылающее зеркало.

«Какой чудесный край, – подумала я, – хоть, возможно, это и не моя родина! Как я обожала его, как он меня чарует. Он был моим, и я с любовью открывала его для себя, бросая ему вызов, чтобы увидеть, сможет ли он одолеть мои силы и задор! Но буду ли я любить его так же, когда останусь здесь одна, когда мне удастся удалить от себя всех тех, кого я люблю, и когда я почувствую, что сердце мое опустело, что у меня не осталось ни желаний, ни надежд, лишь сухое чувство долга и неумолимое отречение?»

Я возбуждалась все больше и больше, находясь во власти свирепого, нелогичного и властного чувства, бушующего в крови южан, неумолимость которого я впервые ясно почувствовала.

«Если бы Мак-Аллан был сейчас здесь, – размышляла я, – и если бы я смогла рассказать ему о том, что происходит со мной, смог бы он это понять?»