Текст книги "Исповедь молодой девушки"

LXX

Женни несколько дней внимательно наблюдала за мной; но мое настроение не менялось, и хотя тайная радость от собственной победы длилась недолго, тем не менее я одержала окончательную победу, и мысли о Фрюмансе не вызывали у меня более ни малейшего волнения. Гроза собиралась в том месте, где небо было ясным и веселым. Такова жизнь. Однажды я получила от Мак-Аллана просто очаровательное письмо, полное приятных обещаний по поводу моего будущего. Он сообщал, что скоро прибудет с хорошими новостями.

«Дорогая Люсьена, – писал Мак-Аллан напоследок, – не удивляйтесь, что я так много работаю для того, чтобы вновь возвести здание вашего социального и материального благополучия, я, желавший, чтобы вас лишили этого, для того чтобы иметь радость дать вам всё. Увы! Я не принимал в расчет вашей гордости, этой незыблемой скалы, разрушить которую мне не под силу. Ну так вот, я верну вам прежнюю жизнь, и тогда мы с вами будем говорить на равных, разве что вы, нанеся мне оскорбление, сочтете меня все еще слишком богатым для вас и не захотите вспомнить о том, что приносите в качестве приданого неоценимое сокровище: свое совершенство».

Перечитывая это письмо на ходу, я вдруг столкнулась на прогулке с особой, о которой давно уже позабыла, – с мисс Эйгер Бернс, рисовавшей скалу и водопад. Моя бывшая гувернантка совершенно не изменилась – ни ее аляповатые платья, ни привычка накидывать шаль наизнанку, ни большая желтая папка, ни манера рисовать все неправильно, ни рассеянный взгляд, ни унылая физиономия, ни странное поведение. На мгновение мне захотелось избежать этой встречи, но если я выросла и изменилась, то Женни осталась прежней, и мы поняли, что Эйгер тотчас же нас узнала. Мне следовало проявить вежливость. Я обратилась к ней самым сердечным тоном, на который только была способна.

Увидев нас, мисс Эйгер была смущена и, расспрашивая о моих делах, несколько раз оглядывалась, так, будто боялась, что ее увидят. В конце концов я даже подумала, что она пришла сюда с любовником, и мне захотелось взглянуть на него, ибо это должен был быть довольно причудливый персонаж. Но я слишком лестно думала о сорока пяти веснах бедной Эйгер. Я увидела лишь двух молоденьких мисс, удивительно тощих, которые случайно приблизились к своей воспитательнице, следившей за ними не больше, чем за мной. Они были еще довольно далеко от нас, и я могла бы поклясться, что у каждой из них был в кармане роман.

– Это ваши ученицы? – спросила я у мисс Эйгер.

– Да, – ответила она, – это девушки из очень благородной семьи, и мне бы не хотелось…

– Чтобы они увидели вас со мной?

– Я должна поговорить с вами, Люсьена, – смущенно продолжала мисс Эйгер. – Я не стала бы искать случая, но раз уж он представился…

Я подумала, что она хочет попросить меня о какой-нибудь небольшой услуге, и пригласила ее навестить меня, когда у нее будет свободное время.

– У меня его никогда не будет, – торопливо ответила мисс Эйгер.

И, еще раз обернувшись, она обнаружила, что ее ученицы снова удаляются, в восторге от того, что она занята и они могут и дальше прогуливать урок.

– Ну так скажите сейчас, – произнесла я.

Мисс Эйгер сделала испуганный жест, по которому Женни поняла, что смущает ее, и удалилась.

– Так в чем же дело, мисс Бернс?

– Бедная моя Люсьена, я должна дать вам совет, если еще не поздно… Я не могу поверить, что вы погибли!

– Благодарю за доверие, – сказала я иронически.

– Не будьте так высокомерны, Люсьена. Ваша репутация погибла. Вам, видимо, дали плохой совет или же вам пришла в голову дурная мысль, раз вы поселились у мистера Мак-Аллана!

– Я не живу у мистера Мак-Аллана. Я плачу´ арендную плату хозяину дома, который уже не принадлежит этому господину.

– Да-да, я знаю, что все было подстроено для того, чтобы вас обмануть или чтобы вы могли объяснить происходящее, соблюдая приличия. Но если вы не знаете правды, я должна открыть ее вам, тогда моя совесть будет чиста. Знайте же, что ваша история наделала много шума и достигла даже моих ушей, а благодаря известности леди Вудклифф и известности мистера Мак-Аллана стала предметом толков не только здесь, но и в Англии. Мистер Мак-Аллан очень умный человек, с которым я когда-то встречалась в светских гостиных, но это ловелас, которого не уважают порядочные женщины. Его отношения с вашей мачехой известны всем, они столь продолжительны, что я не понимаю вашей слепоты. Все думают, что это женская месть в ответ на преследования мачехи. Сначала общество осуждало их, но когда стало известно, что вы согласились взять деньги (называли огромную сумму), чтобы отказаться от имени, которое оспаривалось, но которым, однако, вам следовало дорожить, и когда вдобавок ко всему стало известно, что вы приняли ухаживания со стороны соперника вашего отца, все ополчились на вас и решили вас не принимать. Вот почему – прошу прощения – я не могу прийти к вам и даже допустить, чтобы мои ученицы застали меня беседующей с вами. Прощайте, Люсьена. Воспользуйтесь моим предостережением, если только вы не развратная женщина. В последнем случае вы лишь посмеетесь над моей участливостью и презреете мое сочувствие.

Сказав это, Эйгер закрыла свою папку, обвязала шаль вокруг худых бедер с таким видом, будто боялась нечаянно дотронуться до моей одежды, и быстро удалилась, не дав мне времени ответить.

Женни увидела, что я очень взволнована. Я скрыла от нее полученное только что оскорбление – это было частью мученичества, которому я решила подвергнуть себя из любви к ней. Но я рассказала Женни о злобных выпадах в адрес мистера Мак-Аллана.

– Видимо, – сказала я, – в этом есть доля правды, ведь меня предупреждают об этом уже во второй раз. Ты действительно ничего не знаешь? Джон решительно ничего не говорит по этому поводу? Кто эта женщина, испытывающая ко мне ревность, о которой ты упоминала?

– Не знаю, – ответила Женни. – Но если Мак-Аллан обесчестил дом вашего отца и думает после этого на вас жениться, он непорядочный человек. А поскольку это не так, поскольку у него хорошая репутация и профессия, которая требует респектабельности… Нет, этого не может быть, Люсьена! Это выдумка мадам Капфорт, с которой мисс Эйгер была в очень хороших отношениях и с которой, возможно, все еще состоит в переписке. Таким образом, эти новости дошли до вас от двух женщин, одна из которых зла, а другая глупа. Во второй раз вам следует обращать на это внимания не больше, чем в первый.

Однако Женни не смогла меня успокоить. Я была весь день в отчаянии и ночью не сомкнула глаз.

– Ты понимаешь, – сказала я Женни на следующее утро, – что если в этой истории существует хотя бы видимость правды, я оказалась в постыдной, невероятной ситуации? Хотя Мак-Аллан не верит, что я дочь мсье де Валанжи, он не может доказать обратного, и после того, как он унизил моего отца, теперь лишает чести меня!

– Он скоро приедет, – сказала Женни. – Вы объяснитесь с ним. Это необходимо!

– Да, скоро Мак-Аллан приедет, и я, возможно, влюблюсь в него без памяти, ведь его последнее письмо было таким страстным, оно взбудоражило меня… Нужно бежать, Женни. Я не хочу с ним видеться, если только он не будет полностью оправдан.

– Подождите до завтра, – сказала Женни. – Я узнаю правду во что бы то ни стало.

– А если Мак-Аллан приедет сегодня вечером?

– Ну что ж, тогда я узнаю обо всем немедленно.

Женни поспешно ушла. Что она собиралась делать? Это отважное сердце готово было на всё ради меня. Женни направилась к Джону. Она застала слугу в его собственной небольшой гостиной, ибо он жил как джентльмен. Стены были увешаны женскими портретами – Джон говорил, что это фантазии художников или миниатюры с оригиналов неизвестных моделей, когда-то купленные его хозяином. Я восхищалась некоторыми работами, а Женни подумала, что это могут быть портреты бывших любовниц Мак-Аллана, собранные его дворецким. Она героически прибегла ко лжи, чтобы узнать правду.

– Знаете, какая история с нами приключилась? – сказала Женни Джону. – У нас требуют портрет леди Вудклифф!

Он недоверчиво улыбнулся, ведь мы получали письма только из его рук.

– Вы мне не верите? – продолжала Женни. – Вчера вы, возможно, видели издали даму, которая разговаривала наедине с мадемуазель. Это ее бывшая гувернантка. Она знакома с леди Вудклифф, и та дала ей это поручение.

– Покажите письмо, – сказал Джон.

– Это устное поручение. На каком из этих портретов изображена леди Вудклифф?

– Вот на этом, – сказал Джон, указывая на одну из гравюр. – Эта дама славилась красотой. Сэр Томас Лоуренс[23]23
  Томас Лоуренс (1769–1830) – знаменитый английский художник-портретист.


[Закрыть] написал ее портрет, с него сделали гравюру. Если она требует вернуть портрет, можно сказать ей, что за него было уплачено. Он есть в продаже.

– Тем не менее правда, что мистер Мак-Аллан был любовником этой дамы! Это всем известно.

– Кроме меня, – невозмутимо ответил Джон.

– Нет, вы все знаете. Я считала вас честным человеком, но это не так, раз вы потворствуете подлому поступку.

– Мой хозяин не способен использовать меня для совершения подлости.

– Докажите! Это в ваших силах. Мистер Мак-Аллан, несомненно, скажет правду мадемуазель Люсьене, которая намерена заставить его поклясться честью. Сделайте то же по отношению ко мне: дайте слово чести, что между вашим хозяином и женой маркиза де Валанжи никогда ничего не было. Поклянитесь, Джон, а я клянусь, что вам поверю.

Джон побледнел, задрожал и ничего не сказал. Он был честным человеком. Женни пожала ему руку, а когда он хотел что-то объяснить, сказала:

– Я больше ничего не желаю знать.

Она прибежала ко мне, крича:

– Едем! Это вопрос чести и достоинства; вам достанет для этого мужества.

За два часа наши вещи были собраны.

– Зачем вам уезжать? – сказал нам бедный растерянный Джон. – Мой хозяин дал бы вам удовлетворительные объяснения, и он это сделает. Мистер Мак-Аллан приедет к вам, не надейтесь, что он вас не найдет, даже если вы хорошо спрячетесь. Заявляю, что последую за вами, чтобы предупредить его, – таковы полученные мной указания, и я их выполню.

Собирая вещи, я обдумала ситуацию и ожидала, что Джон именно так и поступит.

– Я так мало хочу от вас прятаться, – сказала я ему, – что рассчитывала на ваше сопровождение. Найдите нам карету до Ниццы. Оттуда мы направимся сушей или морем и как можно быстрее постараемся доехать до Тулона. Не нужно предупреждать об этом вашего хозяина, я сама ему напишу.

И действительно, я написала Мак-Аллану следующее:

«Вы дали мне время подумать. Благодарю вас за это. Теперь я разобралась в своих желаниях. Я люблю другого и не могу принадлежать вам.

Люсьена»

Я составила это письмо в двух экземплярах, с тем, чтобы Мак-Аллан получил одно в Париже и другое в Соспелло, если он уже выехал. После этого я написала леди Вудклифф, маркизе де Валанжи, в Отель де Пренс в Париже:

«Миледи, я разрываю соглашение, подписанное с вами. Я признала, что не имею никакого права на имя де Валанжи, равно как и на наследство, за которое вы предложили мне вознаграждение. В данной ситуации я не могу ничего от вас принять и позволяю вам использовать мое заявление так, как вам заблагорассудится.

Люсьена»

Не посоветовавшись с Женни и не рассказав ей о содержании этих двух писем, я запечатала их и сама отдала почтальону, которого подстерегала со всем вниманием и с которого не спускала глаз, пока он не удалился, унося два моих послания.

Корабли были сожжены. Моя противница могла подтолкнуть суд к тому, чтобы он вынес приговор без опротестования и доказательств, кроме моего признания. Женни была навсегда спасена от судебного преследования, а я избавлена от позора своего соглашения. Невозможно было начинать судебный процесс, а я могла вернуться во Францию. Кроме того, я дала понять Мак-Аллану, что любила и продолжаю любить Фрюманса. Чтобы эти подозрения выглядели более правдоподобно, я заявила Женни, что хочу провести несколько дней в Помме. Она не стала возражать. Джон не пытался задержать наш отъезд. Мы так твердо намерены были удалиться, хотя бы и пешком, что нас можно было бы удержать только силой. Джон написал своему хозяину и нанял для нас карету. Я рассчиталась с ним деньгами Женни. На этот раз я грабила ее без угрызений совести: честь была нашим общим неделимым богатством. В тот же вечер мы уехали на дилижансе в Тулон. Мы не видели, чтобы Джон садился в него вместе с нами. Он спрятался на империале, но в Тулоне подошел к нам, готовый помочь выехать в Помме. Когда мы устроились в домике аббата, Джон исчез, не сказав ни слова.

Фрюманс не мог прийти в себя от удивления. Он совершенно не подозревал о роли, которую на этот раз сыграл в моих отношениях с Мак-Алланом. Фрюманс решил, что я приехала посоветоваться с ним, и уступил нам свое жилье, а сам устроился у Пашукена.

LXXI

Я думала, что буду чрезвычайно взволнована в тот день, когда вновь увижу родные края после первого в своей жизни отсутствия. Однако я мало волновалась по этому поводу, настолько меня поглотили нанесенная мне рана и изумление от разочарования. Должна сказать, что Фрюманс вначале отказывался поверить в то, что Мак-Аллан может быть виновен; но Женни была так поражена молчанием Джона, и было нечто столь же поразительное в молчании, которое он хранил, как сопровождая нас, так и в момент прощания, что Фрюманс заколебался. Тем не менее он хотел объясниться с Джоном или с Мак-Алланом, но я столь энергично выступила против этого, а Женни так слабо его поддержала, что Фрюманс остался во власти серьезных сомнений.

После ужасной ночи я встала очень рано и ушла в горы одна, не выбирая пути. Я дошла до Дарденны, не понимая, где оказалась. Узнав ухабистую крутую тропку, по которой следовало взбираться, я пошла по ней, наслаждаясь суровым одиночеством, и, приблизившись к зияющей пропасти, спросила себя, не будет ли разумно с моей стороны, если я навеки похороню себя там. В будущем меня уже не ожидало ничего, что могло бы вызвать желание жить. В этом мире меня удерживали лишь два чудесных друга, Фрюманс и Женни, несчастьем и наказанием которых я была. Разве не являлась я преградой для их союза? Разве теперь, когда я разорена и предана, Женни не собиралась вернуться к своему плану: заставить своего жениха полюбить меня? Да, безусловно, ее слепая преданность заставляла меня вновь предчувствовать это. Во время путешествия Женни говорила только о Фрюмансе. Она не захотела увидеть, что я страстно полюбила Мак-Аллана с того самого дня, когда у меня появились основания ненавидеть и презирать его. Видя, как стоически я все переношу, Женни пришла к заключению, что я не страдаю и смогу вернуться к идеалу безукоризненной добродетели и незапятнанной чистоты, каким был в ее представлении Фрюманс.

Таким образом, я вновь приносила несчастье человеку, с которым не могла быть счастлива, ведь, вероятно, в это же самое время Женни уже старалась смутить и убедить его в том, что он должен осуществить ее мечту. И все это в то время, когда сама мысль об этой мечте казалась мне невыносимой и когда безмятежное лицо Фрюманса в сравнении с подвижной и оживленной физиономией Мак-Аллана казалось мне почти некрасивым.

Все смешалось, сломалось, безнадежно переплелось в моей душе и судьбе. Если бы в этот момент здесь появился Мак-Аллан, я скорее бросилась бы в пропасть, чем стала бы его слушать; при каждом шорохе ветвей я вздрагивала от радости, ибо пожертвовала бы оставшейся жизнью, если бы могла еще хоть на час обрести веру в него.

В чаще слышался какой-то размеренный шум: казалось, приближались чьи-то шаги. Я встала и приготовилась бежать, но упала, задохнувшись от учащенного сердцебиения. Минутой позже я увидела, что это куница грызет пень. Мой страх развеялся, уступив место жгучему сожалению.

Мне захотелось в этот день испить до дна чашу своей боли и в последний раз увидеть Белломбр, ведь я твердо решила уехать отсюда, что бы ни случилось. Я спустилась по течению Дарденны, ступая среди олеандров по белым лестницам высохшего русла. Жатва была уже завершена, оливки собраны, зелень пожелтела; милый край показался мне ужасным, унылым, бесцветным, несчастным. Я остановилась перед печальным запертым домом. Я увидела Мишеля, подвязывающего розы в арке. Он меня не заметил, а я не осмелилась с ним заговорить. Я на секунду присела на пыльную дорогу, на которую смолосемянник с террасы отбрасывал слабую тень. Я увидела вдали мельников, занятых работой, так, будто вокруг ничего не изменилось. Они, безусловно, не думали обо мне. Избежав встречи с ними, я проскользнула в Зеленый зал. Ведущая к нему тропинка уже заросла травой, ведь никто по ней больше не ходил. Я машинально собрала букет, потом опустила его в воду, дрожавшую между камнями, и оставила его там. Я была проклята. Зачем же брать с собой эти бедные цветы?

Я вернулась, совершенно разбитая, не сказав никому ни слова. По дороге я встретила нескольких крестьян. Одни не узнали меня под вуалью, другие остановились на мгновение, но, не услышав обычного приветствия, приняли меня за иностранку.

Я увидела, что Женни беспокоилась обо мне. Она послала на поиски Фрюманса. Их заботливость рассердила меня. Я пожаловалась на то, что вызываю беспокойство и не могу страдать без помех. На глазах у Женни были слезы, и я сочла слабостью то, что она не смогла их скрыть, ведь у меня слезами было переполнено сердце.

Я попыталась поговорить с аббатом Костелем. Он стал задавать такие вопросы и делать столь наивные замечания о состоянии моего духа, что мне показалось, будто я говорю с пятилетним ребенком. Аббат поздравил меня с тем, что я вовремя разглядела коварство, и пригласил поселиться в Помме, где изучение греческого должно было утешить меня от огорчений. Я рассталась с ним и пошла навестить могилу своей бабушки. Мое сердце и там не смогло успокоиться. Я заметила рядом с ее могилой другую, совсем свежую, и посмотрела на имя, написанное белым на маленьком кресте черного дерева. Тут неделю назад была похоронена старая Жасента. От этой неожиданной новости у меня вновь потекли слезы.

– Какой смысл считать жизнь такой уж важной? – говорила я себе. – Она проходит так быстро и оставляет так мало следов! Мишель обожал свою старенькую мать, заботился о ней днем и ночью. А только что я видела, как он подрезает ветки и подвязывает розы с таким тщанием и любовью, будто и не похоронил ее на прошлой неделе. Я видела его лицо – оно было таким же кротким и спокойным, как и прежде. Создается впечатление, будто сын воспринимает покой, который обрела сейчас эта бедная женщина, как награду за жизнь, полную трудов и преданности. А я, разве я уже не умерла и не похоронена для всех, кто меня любил? Мое детство как бы постоянно орошалось доброжелательными улыбками и заботливыми взглядами. Я росла, будто благословенный цветок, на котором сосредоточены надежды семьи. Разве смолосемянник и розы в нашем саду не были таким же предметом заботливого ухода, разве они не составляли гордость и славу нашего дома? Если вдруг их иссушит ветер – посадят другие деревья и цветы на том месте, которое они прежде занимали. Когда придет новый хозяин с детьми – кто вспомнит о Мариусе и обо мне в Белломбре?

Жажда смерти, мрачная и пламенная, овладела мной рядом с этими мирными холмиками. Я заметила на могиле Жасенты цветы, которые росли только в нашем саду и которые, вероятно, принес сюда Мишель. Так, значит, он все-таки не забыл о матери? Он положил их и на могилу моей бабушки: это была последняя дань уважения, нежное воспоминание. Я позавидовала судьбе ушедших, которых можно почитать и доставлять им удовлетворение в их таинственной загробной жизни с помощью столь наивных знаков внимания и простых забот, и воскликнула:

– Счастливы мертвые, ибо они больше не мешают живым!

Фрюманс вернулся и пришел за мной сюда после того, как часть дня искал в окрестностях. Вместо того чтобы поблагодарить, я его побранила, выказав горечь и уныние, наполнявшие мою душу. Фрюмансу захотелось примирить меня с существованием, снова напомнив о радостях исполненного долга. Его добродетельность рассердила меня. Я ответила, что легко быть сильным, если ты холоден, и не жалеть об утраченном счастье, если никогда не имел о нем ни малейшего понятия. Фрюманс вздохнул и украдкой взглянул на Женни, которая пришла, чтобы позвать меня к обеду. Я была несправедлива и жестока и сказала себе, что мне нужно умереть, чтобы не стать невыносимой.

LXXII

Несколько следующих дней я не могла слушать утешения и не хотела строить планы. Я упрямо стремилась к одиночеству, выискивала недоступные ущелья, находила потаенные укрытия на склонах бау – высокого холма с пастбищами, резко уходящего вниз или кое-где скошенного. Формы его очень красивы, а на вершине царит покой, поскольку летом там жгут траву и никто туда не поднимается. Я проскальзывала в большие известняковые проемы, поддерживающие террасы, и там, в тени сосен, выросших в щелях, скрывалась от внимания друзей. Я упрямо лелеяла мысли о смерти, чтобы спастись от этой шумной жизни, которая улыбнулась мне когда-то, а теперь заслуживала лишь ненависти. Безусловно, у меня появилась возможность вернуться к Фрюмансу, но именно этот человек, не поддающийся ударам судьбы, возмущал меня как нечто противоестественное. Когда Женни попыталась поставить его мне в пример, я не на шутку рассердилась.

– Если Фрюманс уже умер, – отвечала я ей, – почему не дает себя похоронить? Что это за претензия – жить без сердца и ума? Фрюманс больше ничему не может меня научить, и он никогда по-настоящему не мог мне помочь. Еще будучи ребенком, я могла бы сказать ему: «Скала, что у меня может быть с тобой общего?»

Несмотря на жестокость, до определенной степени я была права. Фрюманс не мог ни утешить, ни ободрить меня, потому что совершенно ничего не понимал в моих страданиях. Он был слишком рационален, для того чтобы прикоснуться к такому деликатному и капризному предмету, как сердце девственницы. Фрюманс говорил со мной как с представителем своего пола, считая, что сделал из меня мужчину. Он полагал, что это безумие – жалеть о недостойной любви. Мне приходилось скрывать от Фрюманса свои страдания, а когда он начинал понимать их, ибо он был тонким наблюдателем, я резко говорила:

– Ну что ж, да, это безумие! И что с того? Оставьте меня, раз уж вы тут бессильны!

Он обращался со мной с нежностью и терпением, на которые был способен, но сердце мое было полно горечи: я считала, будто надоедаю ему, нарушая привычки его трудовой жизни, и мои горести его скорее угнетают, чем трогают.

Мне казалось, что даже присутствие Женни не очаровывает Фрюманса так, как следовало бы ожидать. Возможно, ее постоянная забота обо мне заставляла его ревновать. В общем, я была в таком плохом настроении, что мне казалось, будто я более ни к кому не могу питать уважение.

Женни увидела, что я разочаровалась в жизни, и мужество покинуло ее. Однажды утром меня поразила бледность ее лица, обычно такого свежего, и несколько седых волос, смешанных с черными локонами, падавшими на лоб. Я испугалась, увидев, что за неделю Женни постарела на десять лет.

– Что с тобой?! – воскликнула я.

– Во мне ваше горе, – ответила она.

Женни говорила правду. Она теперь совершенно не занималась собой. Мое несчастье было ее несчастьем, она жила только им; удар, обрушившийся на меня, поразил ее в самое сердце. Почувствовав ужасные угрызения совести, я упала к ее ногам.

– Женни, – сказала я, – я тебя убиваю! Вот почему последнюю неделю мне хочется убить себя!

– Да, я это вижу. Знаю, вы более не желаете что-либо желать. Каждый раз, когда вы уходите, я говорю себе, что вы, возможно, не вернетесь, а если я стану вам надоедать, следуя за вами, будет еще хуже. Каждую ночь я думаю, что вы, возможно, не проснетесь. Вы разбираетесь в растениях и можете принести с прогулки какую-нибудь отраву. Поэтому ночью я не сплю, а днем хожу как в тумане. Готовя вам еду, я не знаю, кто ее будет есть, а когда чиню ваши юбки, разорванные во время беготни, думаю: «Здесь столько же зацепок, сколько было у нее приступов ярости!» Вы ведь, в конце концов, хотите избавить меня от своего присутствия, не правда ли? Ну что ж, доведите намерение до конца; после этого Женни недолго будет страдать. Убивать себя нельзя, Бог это запрещает; но если в жизни ничего не осталось, если некому больше служить, тогда, возможно, твой долг уступить место другим… Не говорите ничего, – добавила она, волнуясь, – я отлично знаю, о чем вы думаете! Вы хотите уйти, чтобы уступить мне место, чтобы я кого-то любила, чтобы вышла замуж, чтобы работала для себя. Глупое и жестокое дитя! Только попробуйте! С того света видна земная жизнь, и вы увидите замечательное счастье, которое оставили Женни! Ах, бедная мадам! Она видит нас сейчас оттуда, и мы отправляем ее в ад, ведь единственный ад – это несчастье тех, кого мы любили. А ведь она этого не заслужила, она, жившая только ради нас!

Женни разрыдалась. Я никогда не видела, чтобы она так изнемогала от гнета жизненных обстоятельств. А она изнемогала, и это было делом моих рук. Я возненавидела себя.