Текст книги "Пушкин и Пеле. Истории из спортивного закулисья"

Папа и баян

Владимир Гомельский в своей книге об отце – выдающемся баскетбольном специалисте Александре Яковлевиче Гомельском («Папа. Великий тренер»), – одной из лучших, на мой взгляд, спортивных книг за последние десятилетия, рассказал потрясающую историю. Ее начало относится к детству Александра Гомельского. Учился он неважно, школьные занятия посещал нерегулярно, хулиганил, входил в компанию питерской шпаны. «По ночам, – пишет Владимир Гомельский, – они нападали на киоски. Вскрывали двери либо разбивали окна, потом то, что успевали собрать, выносили, чтобы на следующий день все это продать на питерских барахолках. Интересно, что во главе этой банды стоял папин приятель и его тезка – Александр. Фамилии его я не знаю. Знаю только, что этот молодой человек был наполовину армянином. И кличка, под которой он был известен на Петроградской стороне, у него была Баян».

И далее Владимир Александрович рассказывает о том, как в 1995 году у Александра Яковлевича угнали «Мерседес», который Гомельский-старший пригнал из США. Не новая была машина, но в хорошем состоянии. Угоняли машины в 90-е ежедневно. Десятками. Заявление в милиции, понятно, приняли, но – для проформы: было ясно, что машину стражам порядка не разыскать. Какие-то знакомые Александра Гомель – ского посоветовали ему встретиться с одним авторитетом московского криминального мира. Им оказался тот самый Баян.

«Как вы понимаете, – пишет Владимир Гомельский, – помощь была оказана, и уже через два дня машина была найдена и возвращена под окна нашей квартиры. Потом уже состоялась еще одна встреча, когда папа в знак благодарности накрыл стол, и я увидел этого человека. Было видно, что у обоих жизнь складывалась нелегко, но с какой же радостью и упоением они вспоминали годы своей юности! Кстати, именно тогда я выяснил одну интересную деталь. Практически все члены этой дворовой компании засыпались на какой-то краже в 1946 году и пошли мотать срок. И так уж сложилось, что на этой краже папы не было. В тот день он был занят в школе тренеров. Вот так первый раз в жизни занятие спортом и только начинающаяся тренерская карьера отвели от него грозу».

«Мужик, ты отъезжай…»

А еще Владимир Гомельский рассказал в своей книге историю о том, как в январе 1997 года к Александру Яковлевичу на день рождения приехали домой его друзья, в том числе тогдашний премьер-министр России Евгений Максимович Примаков:

«Ни для кого не секрет, что премьер-министры передвигаются по городу с личной охраной. А Евгений Максимович, так уж получилось, приехал в гости к папе чуть раньше, чем хозяин сам вернулся с какой-то встречи. Естественно, Татьяна пригласила Примакова в дом. Через какое-то время к дому подъезжает отец. Вокруг дома уже стоит внешнее кольцо охраны Евгения Максимовича, и папе говорят: „Мужик, ты отъезжай, здесь тебе сегодня делать нечего“. Можете себе представить, когда кто-то говорит папе такую фразу? „Как это – делать нечего? Я здесь живу!“ – ответил он. „Не-не, здесь сегодня Примаков к другу на день рождения пришел“. Папу немножко отпускает, и он говорит: „Не будет никакого дня рождения, если ты меня не пустишь“. Охранник удивляется: „Как так?“ – „Он же ко мне пришел. Я и есть Гомельский!“»

Революция и столица

Анатолий Пинчук, знаменитый советский баскетбольный журналист («номер один» – с такой характеристикой, полагаю, согласятся все, кто тренировал, играл и сидел в то время на трибунах баскетбольных залов), однажды в журнале «Знание – сила», к спортивной тематике вообще-то равнодушном, так по полочкам разложил самое яркое противостояние – ЦСКА – «Спартак» (Ленинград), – что никаких вопросов не могло, по-моему, возникнуть ни у профессионалов, ни у любителей, то есть, у всех практически читателей многотиражного издания.

ЦСКА тренировал Александр Гомельский, «Спартак» – Владимир Кондрашин. Ровесники, в момент написания Пинчуком материала им исполнилось по сорок пять лет, они были антиподами, работали в командах с совершенно разными условиями комплектования, финансовыми возможностями и отношением сильных мира сего. Кондрашинский «Спартак», баскетболисты которого говорили: «Это в Москве играют за деньги, а мы – за колонны, ростральные», много лет пытался превзойти армейский клуб в чемпионатах страны, но первый раз преуспел лишь в 1975 году.

Случилось это через два года после публикации Пинчука в «Знании…» Толя тогда обозначил причину, по которой ленинградцы никак не могут выиграть у ЦСКА. Сослался он при этом на анонимного «московского тренера-остряка», однако автором был сам. Если бы он попробовал изложить причину без ссылки, редакторы этот абзац непременно бы вычеркнули, даже в таком казавшемся либеральным журнале, как «Знание – сила». А так – прошло.

Объяснение же неудач спартаковских баскетболистов в решающих мачтах с ЦСКА было следующим: «В Ленинграде никогда не будет классной команды. И знаете почему? Они даже во время тайм-аутов обсуждают один и тот же вопрос: „Почему, если революция была в Ленинграде, столицей сделали Москву?“»

Справка о беременности

Как-то в Ленинграде, в первой половине 70-х годов, проходил тур баскетбольного чемпионата страны. Тогда не устраивали парные матчи с разъездами, а собирали сразу несколько команд в одном городе, и они выясняли отношения друг с другом.

В одном из матчей тбилисское «Динамо», в составе которого выступали блистательные мастера, такие, как олимпийский чемпион 1972 года Михаил Коркия, неожиданно проиграло. Проигрывать горячие грузинские парни не умеют, в концовке встречи они посчитали виновником всех своих бед арбитров, и Михаил Коркия сказал в сердцах одному из них, что тот – «пьяный». Оскорбленный судья, Семен Афанасьев, стоит заметить, фронтовик, сразу после игры отправился в медицинский центр во дворце спорта, настоял на том, чтобы его основательно проверили на предмет наличия в организме алкоголя, получил после тщательной проверки справку, подтверждающую его чистоту, и отправился к главному тренеру тбилисской команды Отари Михайловичу Коркия, потрясающему в прошлом баскетболисту, лучшему центровому в СССР в 50-х годах, – дяде, кстати говоря, Михаила.

«Отари Михайлович, – пожаловался Афанасьев тренеру. – Михаил оскорбил меня…» «Да, знаю, – сокрушенно покачал головой Коркия-старший, – мальчишка, как он мог, мы его накажем, как он мог такое сказать, пусть даже это и было правдой». «Какой правдой? – изумился судья. – Он же сказал, что я – пьяный!» «Вот я и говорю, – продолжил Отари Михайлович, – что не имел он никакого права, пусть даже и видел, что что-то не так, называть старшего по возрасту пьяным». «Да не выпивал я сегодня вообще! – возмутился судья. – Я специально сейчас к врачам ходил, они меня обследовали и выдали – вот она – справку о том, что в моем организме следы алкоголя не обнаружены». «Э, дорогой, что такое справка? – улыбнулся тренер. – Приезжай ко мне в Тбилиси, я тебе сделаю справку, что ты – беременный».

Игра и переигровка

Знаменитый мюнхенский финал олимпийского баскетбольного турнира 1972 года описан тысячекратно. Счет 50:49 в пользу американцев, три секунды до конца, фантастический пас Ивана Едешко через всю площадку на Александра Белова, точный бросок, 51:50 – советская баскетбольная команда впервые выиграла титул олимпийского чемпиона.

Американцы подали протест, не вышли потом на награждение, серебряные медали сборной США по сей день хранятся в олимпийском музее Лозанны, и музейные работники время от времени вынимают из шкафа – протирают.

Дебаты по протесту американскому затянулись тогда в Мюнхене до самого утра. Советские баскетболисты, просидев часа два, отправились в отель ждать вердикта. «Было, – вспоминал Едешко (автор паса, но не герой матча – героем он называет Сергея Белова, набравшего в финальной игре 20 очков), – обидно. У нас же закуплено. На столе баварские сосиски, в холодильнике отличное немецкое пиво, сопровождающие обещали икру и водку. Но мы сидели и ждали решения – ничего не поделаешь: вдруг придется снова играть».

Ранним утром в гостиницу вернулся второй тренер Сергей Башкин, всю ночь проторчавший там, где рассматривали протест. Пришел с постной физиономией и говорит: «Переигровка». Все разочарованно вздохнули, а Сергей Григорьевич, выдержав паузу в полном соответствии с требованиями МХАТовских режиссеров, с улыбкой на лице добавил: «Через четыре года!»

«Растворившийся» гигант

Летом 1972 года стояла небывалая жара. Театр на Таганке гастролировал в Ленинграде. «Я, – рассказывал Вениамин Смехов, – играл короля Клавдия в толстенном свитере и от всей души желал моему герою „полной гибели всерьез“ и поскорее. Другой каторгой была главная (и любимая) роль в „Часе пик“. Эту трагикомедию мы исполняли во Дворце культуры имени, разумеется, Дзержинского. Братья Орловы так любили мой спектакль, что на время прощали дворцу его „кликуху“. На „Час пик“ я мог протащить одного человека через служебный вход, чтобы тот в дальнейшем растворился в слипшихся слоях населения. Так я поступил со спортсменом, имя которого Орловы произносили с таким же трепетом, как имя Высоцкого: Саша Белов. Он трагически рано умер, молодой гений баскетбола, а я могу только гордиться, что безбилетника-великана Сашу проводил по служебным коридорам в фойе и предложил ему „раствориться“. По окончании спектакля мой гость ждал меня на улице. Мы дошли с ним до моей гостиницы „Октябрьская“, и в беседе об искусстве и спорте он оказался золотым исключением из абсолютного большинства „звезд“, мыслящих главным образом орудиями своего ремесла – руками или ногами».

На бланке депутата

В феврале 1975 года отправился на матч баскетбольного чемпионата страны ЦСКА – «Динамо» и сразу после игры передал для ТАСС короткий оперативный отчет, отметив в нем, что, на мой взгляд, арбитры встречи, арбитры, между прочим, международной категории, в концовке ошиблись в пользу «Динамо», и это сказалось на результате. Они не зафиксировали явный фол на Сергее Белове. В этот момент в ожидании свистка остановились не только армейцы, но и динамовцы. Но свистка, который дал бы ЦСКА право на два штрафных и возможность сравнять счет, не последовало.

Спустя несколько дней на бланке депутата Моссовета в ТАСС на меня пришла «телега» за подписью В. Костина. «Возникает вопрос, – пишет баскетбольный судья, – чем руководствовался автор составляющий данную заметку (сохранен авторский текст. – А. Г.) и кто дает ему право бездоказательно обвинять руководствуясь своим личным восприятием двух коммунистов в жульничестве? Кроме всего прочего как депутат считаю, что со стороны автора мне нанесено официальное оскорбление унижающее мою честь и достоинство. Наверно председатель постоянной комиссии физического воспитания и спорта прежде всего должен быть принципиальным и честным человеком».

Кто бы сомневался.

Спасатель Прохоров

Сложно сказать, какие причины подвигли Михаила Прохорова взять под свое олигархическое крылышко весь российский биатлон и вкладывать в него немалые средства. Вряд ли по указанию властей он пошел на этот подвиг. Скорее всего, по зову спортивного сердца. А заодно биатлон стал компенсацией за приобретение в Америке баскетбольного клуба НБА. Роман Абрамович примерно так же компенсировал покупку «Челси» финансированием получившей широкую известность тольяттинской футбольной Академии и спонсорской поддержкой работы Гуса Хиддинка в сборной России.

Но вот в баскетбольный ЦСКА Прохоров, с которого, собственно, и началось возрождение клуба, пришел в свое время иначе. Согласно мифу, будущий олигарх в Группе советских войск в Германии будто бы играл у Александра Яковлевича Гомельского, когда тот работал в ГСВГ. Это не так. Во-первых, Прохоров никогда не служил в ГСВГ. Во-вторых, никогда в командах Гомельского не играл. Он недолго занимался баскетболом в спортивной школе, а потом играл за команду финансового института, когда учился там.

Александр Яковлевич был другом отца Прохорова, возглавлявшего международное управление Спорткомитета СССР. Когда ЦСКА в новейшей нашей истории стало совсем тяжко, Гомельский пришел к Прохорову-младшему и сказал: «Миша, нужно спасать команду».

Миша и стал спасать. И – спас.

Выездная комиссия

Я работал в журнале «Спортивные игры», редакция которого размещалась в здании издательства «Физкультура и спорт» – на Каляевской улице (ныне – Долгоруковская). Как-то раз секретарь издательской партийной организации Толя Чайковский, муж Елены Анатольевны, выдающегося тренера по фигурному катанию (а Толя редактировал тогда еще один ежемесячный спортивный журнал – тезку издательства), обратился с необычной просьбой.

«Старик, – сказал он, – выручай. Пришла очередь издательства быть представленным в выездной комиссии райкома партии. Саша из отдела распространения – ты его знаешь – должен был туда пойти, мы уже с ним договорились, но он заболел. А комиссия собирается завтра. В девять утра в театре „Ромэн“.» «Почему в театре?» – удивился я. «Старик, я рад, что ты согласился. А ты ведь согласился, раз спрашиваешь, почему в театре, правда, согласился? А в театре, потому что „Ромэн“ собирается на гастроли во Францию, их много, поэтому комиссия в составе трех – вместе с тобой – человек идет к ним. Спасибо, старик. Выручил».

Слов «да», «согласен», «конечно» я не произносил, но и Толя уже испарился из издательского коридора, в котором он меня отловил, надо сказать, совершенно случайно.

Наутро я отправился в «Ромэн». Потенциальных гастролеров – не счесть. Двое коллег по комиссии, каждому из которых годков под 75 – из старых большевиков, люди в этом деле опытные, поднаторевшие, распорядились поставить в отдалении один от другого три столика, к ним стулья для «комиссионеров» и для тех, кто будет садиться перед ними на допрос, и списки отъезжающих.

Выстроились три примерно одинаковые по размеру очереди. Цыганский люд, однако, быстро сообразил, на прием к кому надо попасть. Если ветераны пытались выудить из членов труппы ответы на разнообразные вопросы, самым простым среди которых был, наверное, вопрос о названии парижского кладбища, на котором похоронен Морис Торез (попутно выяснялось, кто это?), то я, после того как присевший возле меня человек представлялся, ставил напротив его фамилии галочку и отпускал восвояси. Не прошло и пятнадцати минут, как три очереди слились в одну, и она устремилась к моему столику.

Ветераны, прежде чем возмутиться и прекратить безобразие, долго совещались, а когда совещаться закончили, табор испарился, галочки в моем списке были проставлены, я с осознанием выполненного долга сдал его секретарю ромэновской парторганизации и на всем пути до метро «Динамо» гордо ощущал себя членом выездной комиссии.

Если бы я тогда знал…

Спустя какое-то время после того, как я выручал Толю Чайковского, в Москву на хоккейный турнир «Известий» приехал мой приятель, заведующий спортивным отделом финской газеты «Турун Саномат» Юхани Тала. В декабре 1988 года он привез приглашение, позволившее мне помечтать о совершенно новой возможности проверить свои профессиональные силы: бумага, подписанная главным редактором ром «Турун Саномат», сообщала, что газета включила меня в «команду», которая будет рассказывать читателям о чемпионате мира по лыжному спорту в Лахти, и меня ждут в Финляндии 15 февраля 1989 года.

Разумеется, я сразу же стал собирать материалы для предстоящей работы, пополнять досье на советских лыжников и лыжниц, прыгунов с трамплина и двоеборцев, читать подшивки старых газет. Словом, готовиться.

Однако история с приглашением развивалась в дальнейшем таким образом, что я значительно обогатился знаниями о работе ОВИРа (отдел виз и регистраций) и о сложностях, связанных с выездом за границу. Раньше об этих сложностях я мог лишь догадываться. Сразу же выяснилось, что для ОВИРа приглашение, подписанное главным редактором «Турун саномат» и заверенное канцелярией газеты, – не более чем использованный трамвайный билет. Необходимо было, как мне сказали, частное приглашение. Пришлось срочно искать знакомого финна, объяснять ему ситуацию, идти в финское посольство в Москве и в течение пяти (!) минут оформить требуемую ОВИРом бумагу.

Это было 2 января, а уже через день я сдал в районное отделение ОВИРа все необходимые документы для получения заграничного паспорта. В дальнейшем скорость передвижения моих документов резко снизилась. В городской ОВИР они пришли неделю спустя, 11 января, а 17 января, ровно за месяц до начала чемпионата мира, из городского ОВИРа исчезли. Куда? Как объяснил мне мой информатор в ОВИРе, документы отправили в КГБ.

17 февраля, в день начала чемпионата мира, я пришел в ОВИР с последней надеждой получить паспорт, быстро поставить визу в финском посольстве, быстро купить билет (я не имел права заказывать билет на поезд до тех пор, пока у меня не будет заграничного паспорта) и в тот же день уехать в Лахти.

Надежда улетучилась после того, как мне ответили, что «документы еще не вернулись». Как потом выяснилось, дававший мне этот ответ один из руководителей городского ОВИРа уже знал, что КГБ запретил мне выезд за границу. Я же поначалу наивно полагал, что на самом деле просто не успели оформить документы. Правда, несколько смущал срок – все-таки пятьдесят дней прошло. Но это же, думал я, в конце концов, не послереформенная царская Россия, в которой каждый человек, желавший отправиться за рубеж, просто заходил в полицейский участок, подавал заявление о выдаче заграничного паспорта, получал его и ехал. Даже в том случае, если состоял под надзором полиции, как, например, Владимир Ленин.

В наивности своей я пребывал, однако, недолго. До звонка моего ОРИРовского информатора, сообщившего мне, что документы вернулись с пометкой «отказать». А спустя несколько дней после звонка меня пригласили в ОВИР и официально объявили, что мне во о б щ е отказано в выдаче заграничного паспорта (шел, напомню, уже 1989 год, и на Западе вовсю трубили о демократических преобразованиях в СССР).

В ОВИРе у меня состоялся «содержательный» диалог с молодым майором милиции Игорем Кочетковым (там работают офицеры КГБ, но форму они носят милицейскую). Если бы я был драматургом и писал пьесы для театра абсурда, то непременно включил бы этот диалог в одну из них. Диалог этот я могу воспроизвести дословно и почти полностью, потому что, зная о том, что мне скажут в ОВИРе, захватил с собой на всякий случай небольшой репортерский магнитофон, лежавший в кармане моего пиджака:

– Вам отказано в выезде в Финляндию.

– Кто принял решение об этом?

– ОВИР.

– На каком основании?

– На основании положения о въезде в СССР и выезде из СССР, пункт 25, подпункт б2.

– И что же там говорится?

– Там говорится, что во время предыдущего пребывания за границей у вас были нарушения.

– Какие нарушения?

– Вы, наверное, знаете.

– Нет.

– Так не может быть.

– Как не может быть, если три года спустя после моего возвращения из Финляндии, где я работал почти шесть лет, вы – первый человек, который говорит мне о якобы совершенных мною каких-то «нарушениях». Не кажется ли вам странным, что я, человек самый заинтересованный, не могу получить информацию о том, какие же все же «нарушения» были?

– Ну почему же, я вам говорю: за период вашего пребывания в Финляндии вами допускались там нарушения. Вполне этого, по-моему, достаточно.

– Как достаточно!? Я ничего не знаю, а вы, который знает, ничего мне конкретного не говорите!

– Получается, по вашим словам, что отказ вам сделан абсолютно необоснованно.

– На мой взгляд, да, – необоснованно.

– Мы располагаем только такими сведениями, о которых я вам сказал.

– Только такими? И на основании только т а к и х сведений вы принимаете решение об отказе?

– Да.

Я выписал пункт 25, подпункт б2: «Выезд из СССР по частным делам гражданина СССР может быть не разрешен, если во время предыдущего пребывания за границей он совершил действия, нарушающие интересы государства…» Всего-то.

Обвинение, что и говорить, слишком серьезное, чтобы от него можно было просто-напросто отмахнуться. И я решил бороться, несмотря на то, что многие мои друзья отговаривали меня: как бы не было хуже, говорили они.

Я бомбардировал письмами тогдашнего министра внутренних дел Вадима Бакатина, начальника всего советского ОВИРа Рудольфа Кузнецова (ни одного ответа от них, кстати, я не получил). Мне здорово помогли газета «Турун саномат», не побоявшаяся, несмотря на недовольство советского консульства в Турку и советского посольства в Хельсинки, регулярно информировать о том, как развивается история с отказом на выезд в Финляндию; народные депутаты СССР Егор Яковлев и Александр Гельман, звонившие по правительственному телефону Рудольфу Кузнецову (он им в ответ вяло лепетал: «Это не мы, это – КГБ»); Яковлев опубликовал в «Московских новостях» мою заметку обо всем этом под заголовком «.. И лыжи отобрали».

Борьба продолжалась семь месяцев. Она закончилась тем, что мне вновь позвонил мой информатор из ОВИРа и сообщил, что в моем деле (уже и дело завели!) появилась резолюция Бакатина: «Выдать заграничный паспорт». А 9 августа 1989 года рано утром мне домой позвонил сам Рудольф Кузнецов (кому из друзей ни рассказывал, никто не верил), который долго извинялся за то, что не отвечал мне раньше, жаловался на то, что «времена меняются, а дураков еще много», рассказал, что «мы ни при чем, вы же понимаете, что не только мы решаем», и в конце вежливой беседы просил заходить в том случае, если возникнут какие – нибудь проблемы.

Из всей истории запомнилась группа евреев-отказников, поддержавшая товарища по несчастью морально и пытавшаяся после моего выхода из кабинета Кочеткова заманить меня на территории ОВИРа в свои протестующие ряды; хлопоты народных депутатов СССР Егора Яковлева и Александра Гельмана, по телефону занимавшихся поисками справедливости; раннеутренний звонок главного ОВИРовца Рудольфа Кузнецова и, конечно же, отправка артистов театра «Ромэн» в Париж членом выездной комиссии, пребывавшего на тот момент в статусе невыездного.