Текст книги "Принцип неопределённости. роман"

18

Он знал, что это их последняя встреча, что это последний раз. Опустошение мешало ему любить, хотя ничего как будто не изменилось. Он был тот же Кирилл Дергачёв, влюблённый в ту же маленькую темноглазую девушку Олю, которая так же, как прежде, повторяла ему, что любит. Но перед глазами вместо милого лица Ольги всплывал облик загорелого немца с редкими рыжими волосами и модной щетинистой бородкой, и желание близости пропадало. Мешали её новые шикарные часы на запястье и кольцо с ярким камушком на безымянном пальце.

– Что с тобой? Ты что, никогда ни с кем не расставался? – спросила она, почувствовав его настроение.

– Последние двадцать лет – нет. Ты думаешь, это – главная причина моего расстройства? Не оказался бы в тебя влюблён – и мне было бы всё равно, куда ты уезжаешь и с кем? Может быть. А тебе самой – всё равно, да? В мужа теперь влюбишься?

– Ты так говоришь, будто жалеешь, что мы встретились.

– Нет, не жалею. Хотя… чёрт его знает, может и жалею! Я влюбился, чего сам от себя не ожидал, влюбился в девушку гораздо моложе себя – сам раньше смеялся над мужчинами, которые пытаются с юными красавицами начать жизнь сначала. Но у нас многое совпало. Слишком многое. Совсем не так, как обычно случается у старых миллионеров с актрисами, балеринами и моделями. Казалось бы – чего большего желать? Но нет – моя любовь уходит от меня к немецкому миллионеру, подтверждая все сложившиеся стереотипы. Ты сама часто повторяла, что я тебя обязательно забуду и разлюблю, а сама уезжаешь. Ты оставляешь меня тут, как будто между нами ничего не было. Вот и получается – лучше бы ничего не было, совсем ничего.

Ольга молчала. У неё был такой вид, будто она сдерживается из последних сил, чтобы не расплакаться. Её тёмные глаза вновь превратились в огромные чёрные заливы.

– Ты знаешь, что мы не совсем обыкновенные. Мы – другие. У нас есть только один способ выжить – быть вместе. Любой другой вариант приведёт каждого из нас к быстрому концу. Я умру без тебя, ты – без меня. Попутно ты убьёшь своего немца. Ты его убьёшь своей любовью.

– Да, я знаю …, – выдавила она. Мне тобой особенно хорошо, это правда. Однако нельзя ведь всё измерять постелью! Если сексом всё оценивать, порнография получится, а не жизнь. Как у моей мамочки, которая мужей меняла вперемешку с разными мужиками. Фу! У неё только дядя Женя был хороший, остальные все козлы, включая нынешнего.

– Ты сама себе противоречишь. Ты хочешь мифической тихой спокойной жизни, но сама знаешь, что это недостижимо. Ты это почувствуешь, потому что тебе самой будет недоставать энергии. Ты увидишь это в зеркале. Это усугубится другим климатом, другой едой и водой. Уж не говорю о чуждом окружении, непривычном мире и людях, этот мир составляющих. Ты начнёшь угасать, и ничего не сможешь с этим сделать. Выходит, ты променяла собственную жизнь на побрякушки, на красоту одежды, на вкусную еду и нескончаемые развлечения. Тебе не на кого будет обижаться, когда всё закончится. Потому что ты всё это проделаешь с собой сама.

– Это не совсем так. Но я не могу тебе сказать всего… Поэтому прошу: дождись. Я мало о чём тебя просила, а теперь умоляю: потерпи три года. Я знаю – это много для нас, но ты постарайся.

Они расстались не то чтобы холодно: вселенской энергии было глубоко плевать на человеческие желания и обстоятельства – простой поцелуй зажигал внутри огонь, и хотя огонь этот становился мерцающим, блёклым, его силы для поддержки двух особенных разъединяющихся сердец хватило с избытком.

Кирилл вернулся домой, не заметив дороги до Шереметьево, самолёта и пути от Пулково до своей квартиры: всё это время в его голове крутилась бесконечная петля с записью: «она уезжает… она уезжает… она уезжает». Он не мог представить себя среди людей, желающих полностью оторвать себя от своего мира, если они не преступники, если им не от кого скрываться. При этом он знал, что таких довольно много, знал, что эти «граждане мира» чувствуют себя легко и свободно почти в любом месте планеты.

Однако примерить их жизнь на себя ему было трудно, практически невозможно: он не понимал этого человеческого стремления быть везде и нигде, ему требовалась какая-то личная идентификация, чувство постоянной, а не временной принадлежности к определённому социуму, к группе людей. И дело вовсе не заключалось в его лингвистическом кретинизме: способность найти общий язык не ограничивается лишь самим языком, языковыми познаниями. Гораздо важнее близость мышления, родство мыслей. Как раз напротив: множество людей одного с ним языка и, как казалось прежде, одной ментальности, выпали из его круга вместе с криком «Крым наш!». И сейчас, после ухода из его жизни Ольги, он знал, что не сможет себя переделать. Поэтому впал в ступор, затормозился, как в анабиозе, время сжалось, а жизнь его заблудилась где-то среди этих расплющенных минут и часов.

Назавтра наступило девятнадцатое декабря. Свадьба Оли с немцем. Собственно, не свадьба, а начало долгого юридического процесса обретения Германией нового гражданина и потери Кириллом последних призрачных надежд.

Он стоял у окна и смотрел куда-то вдаль, на серые дома, серый снег, серые дороги, серые в серой дымке выхлопных газов автомобили, на идущих по тротуарам серых людей, которые с высоты окон его квартиры выглядели как высохшая колышущаяся трава, всё это походило на нечто искусственное, неживое. Как в фильме Феллини, когда тому не понравился на киноплёнке вид настоящего моря, и морские волны пришлось делать из больших полотнищ целлулоида, которые рабочие вразнобой качали с двух сторон.

Так и сейчас – казалось, всё вокруг искусственное, ненастоящее; это нарисованная картинка, созданная каким-то мастером спецэффектов, это пластиковая жизнь. Хотелось, чтобы кино закончилось, чтобы из-за обрывков плёнки выглянуло солнце, а сильный ветер разметал декорации, раздул целлулоид, смёл с улиц серую жизнь с серыми людьми в серой снежной пыли, и яркий свет начал всё сначала, с самого начала. Тогда стихнет шум, прекратится бессмысленное бубнение и заиграет музыка, какая-то знакомая, красивая, добрая, одновременно и спокойная, и бодрая, от которой захочется жить дальше, захочется что-то особенное сделать, чьи-то горы свернуть, какие-то неопределённости разрешить.

Но вместо этого на сером фоне серого дня в его голове почему-то звучал, не прекращаясь, свадебный марш. Не Мендельсон, а именно заграничный wedding march, свадебный марш из оперы Вагнера «Лоэнгрин», широко распространённый в западном мире.

Кирилл не мог его прогнать, он пытался вспомнить какую-нибудь другую музыку, но все тщетно, – марш доминировал, он снова и снова возвращался, появляясь первыми торжественными звуками органа, а затем прирастая другими инструментами и громкостью целого симфонического оркестра. Он гремел в голове непрерывно, этот проклятый свадебный марш.

Кирилл вспомнил: сегодня день рождения деда по линии матери, девятнадцатое декабря, он намного моложе Палыча, между тем его нет на свете уже больше тридцати лет. Мысли крутились вокруг цифры девятнадцать, зацепились за неё и не хотели уходить. Тут Кира вдруг осознал, почему: цифра девятнадцать оказалась цифрой магической. В свои девятнадцать он начал играть в факультетском ансамбле, девятнадцать лет получился музыкальный перерыв, девятнадцать лет – их разница в возрасте с Олей. Он глянул на календарь и нисколько не удивился: это как рок – они встретились с ней девятнадцатого августа, ровно четыре месяца назад. Вечером, в самом конце дня, но это было 19-е, забыть время встречи сложно: часы показывали одиннадцать минут двенадцатого, на табло горели четыре палочки 11:11. Целых четыре месяца. Всего четыре месяца. Почти всё это время у него была иллюзия счастья, иллюзия начала новой жизни. Много надежд смог внушить ему славный чудак, неожиданный родственник и нежданный друг Михал Палыч. И Кирилл с радостью откликнулся на это ожидание чуда.

Ему захотелось, чтобы чудо любви было реальным, он жаждал этой новой жизни, он почуял стремление к переменам, он захотел их. Но всё кончилось почти так же внезапно, как началось. И теперь абсолютно непонятно, что делать дальше. Он свободен от всего: от работы с её вечными заботами, и от любимой девушки с их общим потенциалом черпания бесконечной энергии космоса. Затевать бизнес нет никакого смысла, бороться за любовь невозможно. Оставалось лишь одно средство, так он обычно поступал в неопределённых случаях всю свою жизнь: осталось расслабиться и чего-то ждать.

Часть третья

Всё в жизни, как известно, движется по замкнутому кругу…

Ну-ка, снимите дощечку с надписью «финиш»

и поглядите, что там на обороте. Читайте: «Старт».

Где висела, там и висит, – просто её перевернули,

пока вы бегали по кругу.

О. Генри

1

Чтобы попытаться не думать о ней, Кирилл старательно, днями напролёт сидел с гитарой и упражнял пальцы. Хотя правильнее сказать – он истязал инструменты. Когда руки уставали от струн, он пересаживался к синтезатору и играл гаммы, сначала простые, потом с диезами и бемолями «вразбег» с разных нот, как в детстве. Ему повезло, что на современных электронных клавишных можно уменьшить или совсем отключить громкость звучания – через несколько суток подобных упражнений на пианино «Мелодия» из его детства соседи просто убили бы его сообща. К тому же к общей какофонии, получавшейся от этих гамм, добавлялись грубые ошибки – пальцы не были столь же юны и гибки, как тридцать лет назад. Кира ошибался часто, поэтому из-под его пальцев выходил дичайший набор невообразимых звуков. Когда пальцы запутывались окончательно, он останавливался и начинал всё сначала. Правда, звуков он почти не слышал.

Он забывал поесть, вспоминая о еде, только когда мелодия из пустого желудка становилась громче издаваемых им мерзких звуков. Играть осмысленные мелодии у него не было никакого желания: ему просто хотелось забить, утопить в пустых нотах все свои мысли. В этом безмыслии иногда спонтанно, как-то случайно появлялся Ваня; он что-то говорил, о чём-то спрашивал, завтракал, уходил, приходил, обедал, опять исчезал, как будто жизнь была составлена из обрывков разных кинолент, склеена как попало, тяп-ляп, без плавных переходов. Напротив, его собственные дни напоминали последнюю кольцевую дорожку пластинки Битлз «Оркестр клуба одиноких сердец сержанта Пеппера», на которой смех толпы и бессмысленная, повторяющаяся бесконечно фраза, повторяющаяся до тех пор, пока не снимешь пластинку с проигрывателя. Но выключить его пластинку было некому. Поэтому он сидел и играл гаммы.

Так прошло несколько дней, может быть два, а может и пять, он не смотрел ни на часы, ни на календарь. Неожиданно позвонила Ольга. Из столицы. Слышать её голос для Кирилла было приятно и мучительно одновременно.

– Я застряла тут ещё дней на десять, – своим мягким воркующим голоском сообщила она. – Паспорт надо переделывать. Я думала по российскому уехать и там менять, через посольство можно всё сделать. Тогда мы бы вместе улетели. Но, оказывается, не так всё просто у арабов – им справку о браке не предъявишь, пофиг им все справки. Я для них подозрительная молодая девка, незамужних они к себе не пускают. Видимо боятся, что я у них там разврат устрою, и от этого их благопристойное исламское общество разрушится в пыль. Я ведь по документам ещё не жена.

– Сам он улетел в Абу-Даби? – механически спросил Кирилл.

– Нет. Абу-Даби – это же Эмираты, а у него в Саудовской Аравии контракт. Жить будем в Джедде, это местный промышленный центр. Ральф улетел пока в Мюнхен, – какие-то у него там разборки с бывшей женой, уже оттуда двинет к арабам и встретит меня прямо в Джедде, когда всё решится с моим паспортом. Приезжай ко мне, я сейчас не могу из Москвы уехать. – Это предложение стало для Киры неимоверно сложным испытанием, но каким-то последним усилием воли он отказался.

– Нет, я так не могу. У тебя молодой муж, он ничем не заслужил такого отношения к себе. Ты сама так решила, поэтому извини, я не поеду.

– Ты чего, солнышко? Тебя это не касается!

– Нет, я не умею быть исключением, – через силу сказал он. – Я всегда был такой, ещё в ту пору, когда был женат. Мне в любви хватало любви, «просто так» девчонки меня никогда не интересовали. Я двинутый, мне чувства подавай. Что, не знала за мной такого?

– Ты что, твою мать, – вдруг выругалась она. – Так у нас же чувства! Я тебя люблю!

– Я тоже. Но отношений с замужней женщиной у меня никогда не было. И теперь не будет, – уныло сказал Кира, а у самого сердце готово было выскочить из груди и проскакать по рельсам 650 километров до Москвы, лишь бы прикоснуться к той, ради кого были прожиты последние месяцы жизни. Она бросила трубку одновременно с какими-то ругательствами.

В полной прострации он начал бродить по квартире, натыкаясь на мебель, не понимая, зачем он ходит и что ищет. Это хаотичное движение заканчивались, когда он присаживался в кресло или на диван, но вскоре вставал, вновь начинал бродить из угла в угол, пока не ложился в кровать, будто уже наступала ночь – он даже раздевался, как для сна. Но сна не было и не могло быть, он вставал с постели, одевался и вновь ходил, открывал шкафы, перебирал одежду и снова закрывал; он разглядывал картинки на стенах, будто видел их впервые – нет, пускай не впервые, но как будто в музее: знакомые картины, когда каждый новый взгляд приносит новое открытие.

Наконец он в своих броуновских метаниях набрёл на холодильник, открыл его, изучая содержимое. Достал молоко, налил в стакан, откусил булку, запил – и тут внезапно понял, что молоко прокисло. Прокисло давно, оно даже не было кислым – оно было горьким от древности. Это его немного отрезвило. Кирилл достал большой мусорный пакет и смёл в него почти всё содержимое полок, оставляя лишь не распакованные упаковки и банки. Он оделся, взял кошелёк, подхватил пакет с мусором и потянулся к ручке входной двери. В этот момент раздался звонок в дверь. Дверь Кира открыл, пока звонок ещё не успел стихнуть. На пороге стояла Ольга.

Нет нужды пытаться рассказывать, насколько быстро он сдался, потому что не о чем рассказать: он сдался сразу. Тут же, в коридоре, у полуоткрытой входной двери, как только она повторила свой четырёхмесячной давности трюк с поцелуем, острым и коротким, как морской кортик, мягким и опьяняющим, как все наркотики мира, вместе взятые. Пакет с мусором остался у двери, а холодильник – почти пустым. Им ничего не требовалось, кроме энергии любви, кроме энергии друг друга.

– Зачем ты приехала? – спросил Кира, когда физические силы закончились, а внутренняя сила и энергия шакти переполнили его.

– Глупый, – еле слышно прошептала она. – Ты мне нужен. Я тебя люблю.

– Свежо предание, да не верится отчего-то, – ответил он. – Подозреваю, что ты меня просто используешь. У тебя теперь есть законный муж, ты ради него чего только не вытерпела – бюрократию нашу и не нашу, проверки разные, анализы и тесты медицинские. А для меня даже глаза свои чудесные не захотела поправить.

– Глаза я потом сделаю. Там надёжнее, в смысле в Европе.

– Ясно. И деньги не мои потратишь, а немецкие. Понятное дело: у нас тут Рашка-говняшка, как культурный министр нашего бескультурья однажды ляпнул. Ничего тут хорошего нет. Вот только я зачем-то тебе ещё нужен. Подозреваю – муж тебя не удовлетворил.

– Ну его! Таблеток нажрался каких-то. Затрахал меня. Но так, как будто исполнял долг, делал трудную работу.

– Вот ты и получила своё счастье. То, какого так добивалась. Бриллиант на пальце. Тряпки – попку прикрыть. У тебя будет дом, прислуга, автомобиль с личным шофёром, беззаботность, всё материальное будет. А вот насчёт остального я сильно сомневаюсь. И не ругайся на меня, я хоть не ведьма, как ты, но кое-что предсказывать тоже умею. Ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Мы с тобой расстанемся, и больше никогда не увидимся. В этой жизни. Ты говорила когда-то: через сто лет. Да, это правильно. Или больше. Будем расти рядом, два тысячелетних баобаба, у нас будет достаточно времени, чтобы всё обсудить. Только сегодняшнего чуда уже не будет никогда.

– Будет, Кирюша, точно будет. Я тебе обещала, и ещё раз повторяю: у нас всё будет. Повторяй со мной. Слова материальны; всё, чего сильно захочешь – сбудется.

– У тебя может и будет. А у нас вместе – только в другой жизни.

Он машинально, подчиняясь её воле, собрался и поехал вместе с ней в Москву. Ване написал записку – ничего, сын уже привык жить один. А ей нельзя надолго отлучаться: вдруг захотят проверить посольские? – напоследок нельзя допускать ошибок. Разум его противился поездке: он понимал, что ехать не надо, что после этого будет ещё тяжелее расставаться, но весь его остальной организм, весь Кирилл Дергачёв, составленный не только из остатков разума, но и из сердца, почек, печени, рук-ног, весть это фарш и ливер безропотно отдался девушке, которая командовала им, питалась им и сама кормила его, как тигра в клетке.

– Ты меня не ругай. Я насмотрелась на мужей своих, дебилов, и всё поняла. Стала бы я искать мужа за границей! – вдруг заявила Ольга ему вечером, в такой знакомой и такой чужой теперь квартире её отчима.

– Мужей? Каких мужей? Ты про одного говорила, твоя мать тоже жаловалась мне на бывшего твоего, Диму.

– Ну проговорилась, ладно… Ещё один был, про него мать не знает. Мы месяца три жили вместе, пока не выяснилось, что он больной. Выгнала сразу, как только узнала, что он шизик. Я говорила тебе, что хотела ребёнка, я ради этого выходила замуж. Показалось, что Олег хороший, симпатичный, достоин стать отцом моего сына, и вдруг выяснилось: у него в родне полно шизиков! Что я в нём нашла – не знаю, без ума. И нищий как был, так и остался.

– Шизофрения не обязательно наследуется. Он мог высохнуть от нерастраченной любви, я так же высохну после твоего отъезда. И вообще: не в зарплате счастье, сама знаешь.

– Не скажи. У людей почему-то всегда было такое мнение обо мне, как будто у меня денег куры не клюют, но случалось – даже на метро не было, всё мужья сраные девали куда-то или у самой из рук разлеталось. Поэтому поняла: вся сила в деньгах. Пока они у тебя есть, ты кому-то нужен.

– Это большое заблуждение. Нужно весьма конечное количество денег для независимости. Лишние только мешают.

– Ни фига. Деньги лишними никогда не бывают.

– Весёленькая тема перед расставанием, напоминает Малыша с Карлсоном: «Запомни, Карлсон, не в пирогах счастье!» -«Ты с ума сошёл, а в чём же ещё?»

Всю оставшуюся до получения исправленного паспорта и отъезда неделю ничего необычного не происходило. Ольга днём «дежурила» в квартире матери, где её теоретически могли проверить сотрудники немецкого посольства. Кира ездил к Алексу, в маленький полуподвальчик, где они сначала вдвоём, а потом с другими музыкантами играли, вспоминая старые песни «Папаши» и переигрывали множество чужих, пытаясь нащупать подходящий возрождающейся группе формат. Неделя прошла быстро, Кира её и не заметил.

Но момент истины должен был настать и настал. Они готовились сказать друг другу последние слова в аэропорту Шереметьево. Оба понимали, что это последние «живые» слова, сказанные в глаза. Правда, между ними оставалась та самая пропасть в понимании слова «последние»: Кирилл считал, что последние – значит «окончательные», а Ольга убедила себя, что они «крайние», то есть последние только в этот момент времени. Её Кира понимал, через силу мог понять: в её двадцать шесть многое кажется временным, жизнь впереди почти нескончаема, и лишь чуть-чуть омрачается разными «несущественными мелочами». Сказать то же самое о себе он не мог.

– Каждый из нас станет одинок, а сейчас я вдруг понял, что вместе мы тоже были одиноки, – напоследок сказал Оле Кирилл. – Может быть, я в меньшей степени, я был ослеплён, влюблён, мне казалось, что счастье пришло и никуда уже не денется. А ты давным-давно обо всём знала, и даже если не врала мне про своё чувство ко мне, всё равно была одинока. Уже тогда. Просто не сознавалась себе в этом.

– Не всегда бывает всё окончательно понятно. Даже во времени, – держа его за руку, сказала Ольга, как бы подводя свою черту под их общими днями. – Мне после всего есть что ценить и что ненавидеть. Мне нужен ты, любой ты. Помни об этом. А если уж ненавидеть свою страну, надо уезжать из нее. И ещё у меня есть уверенность, что я когда-нибудь две свои главные мечты объединю вместе, и вот тогда всё будет хорошо. Тогда, может быть, окончательно.

– Ну да. Для осуществления одной мечты потребовалось избавиться от другой.

– Я от тебя не избавляюсь. Это временно, почему ты не хочешь мне верить? А пока… Мне всегда хотелось заботы, мужья меня не любили, мать всегда ругалась, сколько на меня денег идет. Два образования получила, была лучшей ученицей, выучила четыре языка, работала на нескольких работах. Внешность моя вечно кого-то не устраивала, характер тоже. Знай: обо мне просто будут заботиться, меня для тебя сохранят. Как обо мне заботился когда-то давным-давно отчим: приходил с работы, а я грязная и нечесаная, в дырявых спортивных штанах, дома холодильник пустой и кот голодный орёт, а я ору на него, и он от страху под шкаф забился. Отчим меня мыл, кормил, успокаивал. Воспитал и для тебя сохранил. Поэтому все, чего мне надо сейчас от мужа – простой человеческой заботы. На время.

– Он лучше меня будет заботиться? А ты жизнь будешь на беззаботность тратить. Эти самые три года, про которые всё время твердишь. Даже один год не стоит тратить впустую, а тут целых три или пять, или ещё больше. Это важные годы, других взамен не купишь и никто не подарит.

– На что её тратить? На исполнение долга?

– Лучше на любовь.

Вообще у нас с тобой довольно странный разговор. Слепого с глухим. Оказывается, ты знаешь какую-то другую жизнь, не такую, какую знаю я. Оттого все мои беды. Очень жаль мне недопонятого, очень жаль. Так что прости меня за всё сразу, если что-то у тебя со мной было не так. Прости и прощай.

– Уже прощаешься?

– У меня ощущение, что мы никогда больше не увидимся.

– Не вздумай даже! Убью! – серьёзно сказала она свою любимую угрозу.

Ольга подарила ему на прощание полезный, по её словам, сувенир: липовую сим-карту на чужое имя.

– Зарегистрируйся «В контакте» на этот номер. Я уже зарегилась как Витя Веселин из Гамбурга, найдёшь меня и пригласишь в друзья. А ты – женским именем, тебе какое больше нравится?

– Оля.

– Ольга не пойдёт, любое другое, – даже не улыбнувшись, приказала она.

– Тогда я буду Таней Морозовой. Можно из Петербурга? Ну или пускай будет Саратов. – Морозова была девичьей фамилией его жены. Какое другое, кроме Тани и Оли, он мог придумать женское имя? – А для чего всё это?

– Могут проверять, – опять без тени иронии ответила Ольга. – Про анонимайзеры слышал? Найди в интернете самый хороший, надёжный. Купи, установи, будешь пользоваться для переписки со мной «в контакте», только не забудь, пожалуйста. Я тебя очень прошу. Это очень важно, очень, – настойчиво повторила она. – По Скайпу будем иногда говорить, позывной Скайпа прежний. Ты не звони. Я сама тебя наберу.

– Хорошо. А для Скайпа нужен анонимайзер?

– Нет, для Скайпа не надо.

– Понятно, – ответил Кира, хотя ничего не было понятным. Вообще ничего.

Он тоже приготовил ей маленький сувенир на прощанье. Не золото и не медальон с фотографией. Он переписал для неё стихотворение её отца. Хотел просто сделать и отдать ксерокопию, но понял, что Ольга не поймёт витиеватый почерк Виктора, поэтому переписал его своей рукой на обратной стороне листа этой копии.

– Я почему-то думаю, это он не абстрактно написал, кому-то неизвестному, не матери твоей, не своей жене, не мне. Это написано для тебя. Хотя… это мне могло так показаться, что написано для тебя – неважно. Возьми, может когда-нибудь пригодится? Когда никого из близких не будет рядом, вообще никого не будет, и меня не станет, как твоего отца, ты имей в виду: мы все будем там. И он махнул рукой на восток, где поднявшийся над горизонтом тусклый солнечный диск едва пробивался сквозь дымку морозного декабрьского тумана.

«Ты не грусти, ты на рассвете оглянись

На неба краешек, что занимается зарёю,

Там буду я, и каждый новый день

Я новой встречи буду ждать с тобою»